Инстинкт свободы, или Анатомия предательства. Страшный роман о страшном 1991-м годе

Пума была все-таки женщиной, хотя и странной. И под давлением аргументов-поцелуев уступала, начинала жарко дышать ему на ухо, ещё сильнее возбуждая, молчала, когда он вынес её по коридору в спальню-будуар и бросил там на широкое ложе под звездный балдахин…

Но кончилось всё плохо. Азира могла обманывать Октаву и даже себя, но не собственный организм. А её тело было не готово в тот день, и это единственная правда того дня…

Азира встретила Октаву сухой даже после самых неистовых ласк, и дело завершилось кровотечением, разрывом нежных тканей…

Промаявшись час в приемной гинекологического отделения ведомственной больницы, Октава не заходил больше так далеко в своих «эротических инициативах».

***

На службе безупречно отлаженный механизм, предназначенный действовать на территории противника – неизбежно давал сбои и разваливался на «внутрянке», которую не мог, не умел переварить. Все хитрые методы ВФР были бессильны залатать ветвящиеся трещины советского монолита, просевшего в вязкие почвы давным-давно, ещё после смерти Сталина.

Враг год от года чувствовал себя всё лучше и лучше, а друг… Что было делать другу? Вот, казалось бы, Кравино – всего себя отдал на служение державе… Тем более странно было слышать от представителя «народной власти» антинародные речи про коварство и хитроделанность «мужиков»!

– Колхозник, вкусивший инвалюты – говорил Кравино – Подобен тигру, вкусившему человечины. Всякая иная добыча после кажется тигру и трудной, и, главным образом, безвкусной…

И это было так внезапно из его уст, что Азира даже икнула от неожиданности.

За одним афоризмом последовал другой, того хлеще:

– Темнота – друг капитализма! Начни мужикам чего объяснять, а они ведь толком и семилетку не закончили, да и там больше учителям огороды обрабатывали, чем учебники…

– Савл Манулович, это вы к чему?!

Постепенно перед девочкой, привыкшей всё понимать с полуслова, в скупых выражениях раскрылась картина, содрогнувшая воображение её шефа.

– Они даром, что тёмные, как чурки, а оборотистые как черти!

Оказывается, предприимчивые колхозники захотели иностранной валюты, что совершенно неудивительно для 80-х, но подвергло Кравино, всё больше жившего в каком-то своём мире, унынию.

Колхозники производили у себя кучу всякого барахла, которым по артельному уставу имели право свободно распоряжаться, но валютной ценности оно, разумеется, не представляло. Ну там: муку, крупу, мёд, свежемороженную смородину, домодельные грубые овчинные дублёнки «типа тулуп» и всё такое прочее. Не щадя бензина, который в СССР был так дёшев, что особенно никем и не учитывался, мужики повезли всё это «своё тряхомудие» в леспромхоз, заготавливавший ценные сорта древесины. И там бесхитростно (на самом деле, очень хитро) обменяли.

Теперь у них на руках был кедровый брус, доска розовой сосны – вполне себе валютный товар. Колхоз оформил это как продукт своего промысла, и стал продавать за валюту. «А чё такова?»: у колхозов десятки всяких подсобных хозяйств, какой только экзотики там на продажу не варганят?! Леспромхоз не может продаваать кедровник за валюту, потому что леспромхоз – государственный. А колхоз – может…

– Ну и чего ты к ним пристал, Савл Манулович – недоумевал Паша Нерадов – Ну, не украли же! Тут и состава преступления-то никакого нет… Ну, конечно, в наших хитро-вые*анных советских законах можно отыскать чем мужиков прищучить… Но зачем?! У тебя что, цель жизни – мешать их благоустройству?

– Нет, ну ты посмотри на них! – злился Кравино – Ещё отцы их в лаптях ходили, перед каждой кокардой на колени падали, от греха подальше, а эти распробовали, какова есть dolce vita, им уже и рубли не надо, им валюту подавай!

Азира хотела внести в дискуссию своё веское слово – и не смогла. Именно потому, что всё очень быстро схватывала, и моментально просекла всю схему от начала до конца, «от Адама до Потсдама». Такие, как её Кравино действительно, были в тупике, потому что запретить людям желать жить лучше – изуверство. А разрешить людям людоедство, ещё и нахваливая, какое оно калорийное – тоже изуверство.

– И тут, куда ни дуй – везде «х…».

Потому что желание обособленного человека жить получше неразрывно связано с людоедством. Монахи просекли эту фишку ещё в начале времён – с того и отрекались от мирских благ, понимая, что иначе от зла не отречься. Если бы социализм дрался с капитализмом на морально-религиозной почве, то, может быть, и победил бы. Но социализм сам (никто силком не тащил) – залез в болото экономизма, а там он в борьбе с капиталом, ясен перец, обречён!

Пока в колхозах обитали (часто по сто лет) двужильные крепни-мужики, помнившие, какой страшной была старая жизнь, когда всё зерно уходило за валюту, а они с голодухи кору с деревьев глодали – уговорить колхозную массу поумерится ещё можно было. Но, ребята, сколько верёвочке ни виться – а конец-то будет! Повымерли старики, а новое поколение стало нос по ветру держать… Обидно быть лапотником, и в городе чувствовать себя униженной деревенщиной! Хочется им «бутылку «Чинзано», джинсы «Монтана», феличиту, в туалете цветной телевизор…

То, что из этого потом вылупится ад – так, во-первых, потом, а самое главное – может, лично для них, «первопроходимцев», и вовсе не вылупится! Это же как с финансовыми пирамидами – застрельщики выигрывают, за всё платят «потомошные» и потомки…

Мужики хотят валюты, и добывают, и не только воровством, что более всего досаждало Савлу, ставя его миссию в тупик: «капитализм в молодые года был ничего, деловой парнишка: первый работал – не боялся тогда, что у него от работ засалится манишка» [12]. И вместо манишки деловых парнишек пятна ложились на мундиры сотрудников ВФР.

– Я ненавижу народ. – сознался вдруг Кравино, приставленный советской властью оберегать интересы трудового народа – Ненавижу так называемых «простых людей», эту их простоту, хуже воровства… Именно благодаря ей все злодеи мира могут творить свои ужасы и сатанинские мессы…

***

Амирхан, к которому дочка частенько заскакивала проведать – ничего не знал, но о многом догадывался, и более того чувствовал. Однажды, за чаем, когда дочь натужно улыбалась – вдруг стал просить у неё прощения, да ещё и со стариковской слезой.

– Прости меня, Солнышко моё…

– Пап, да ты чё?! – делано изумилась Орлаева – Ты к чему это?! У меня всё топ, в соболях и чернобурках хожу, лобстеров кушаю, шампанским запиваю, посмотри вон в окно – на какой машине езжу…

– Слепая родительская любовь – объяснял ей, а в чём-то и себе Амирхан – стремясь сделать своих детей счастливыми – сама того не понимая, убивает или калечит их. Я – всегда был маленьким человеком, никогда не жил большой жизнью, и потому романтизировал её в своих фантазиях. Я так мечтал о большой жизни для тебя – а в итоге вижу, что там, наверху, только кровь и грязь… Единственное счастье человека – быть со своим ребёнком. Единственное горе для человека – потерять своего ребёнка. Всё остальное – бред и нелепица… Прости меня, доченька, прости меня, если сможешь, я так хотел тебе счастья…

Надо отдать должное – и дочь, и зять «в четыре руки», не отставали друг от друга, отравляя Амирхану заслуженную старость. Они создали ребус, в котором оба не любили друг друга, но при этом каждый себя не любил сильнее другого. Октава приходил к тестю с бутылкой, пьяно и сопливо нудел:

– У мужчины нет ценнее сокровища, чем его женщина!

Эти слова в ином контексте грели бы сердце старому отцу; но Амирхан от них страдал, теряя почву под ногами. Октава ему жаловался, что он для Азеньки «и так, и эдак», а она… она… Амирхан, как и любой отец, думал, что зятёк врёт, и спрашивал у дочери, как они живут.

К ужасу своему, получал подтверждение: Октава очень старается. А во всех нескладухах виновата только она одна, Азира. Октава к ней, действительно, «и так, и эдак, со словами и без слов». А у неё, твари такой, сердце обледенело, хоть тресни! Она тоже очень хотела бы сделать Октаву счастливым, но у неё не получается…

– Доча, ну как же так?! – умоляюще ругался Амирхан – Ну что ты такое говоришь… Ты или врёшь, его покрываешь, или… Я уж и не знаю, как такое может быть?! Такой хороший егет, крепкий, спортивный, кровь с молоком, уважительный… Ну чего-ты всё время на сторону-то смотришь, зачем?! Ну ты сделай шаг ему навстречу! Он смотри какой перспективный: уже и квартира в Москве… Я вот дворником начинал (Амирхан говорил это так, как будто закончил кем-то иным), а он уже офицер! Живи да радуйся, а ты что устроила?!

Закончилось это тем, что в 1991 году Азира вернулась к отцу в свою маленькую, детскую, ничуть не изменившуюся комнатку. Само слово «вернулась» звучит нелепо, потому что Октава ведь жил не у неё в квартире, а в соседней… Но она «вернулась» – и уснула, обнимая свою прежнюю плюшевую игрушку-мишутку, заботливо сохранённую отцом. Амирхан молчал: он просто не знал уже, чего говорить. Он молчал, и смотрел на весь это театр абсурда, иной раз порываясь наорать на дочь, затопать ногами в войлочных татарских тапках, выгнать её к «Октаве-дустуму». Чтобы она идиотскими выходками седин его не позорила…

Но одновременно Амирхану хотелось поехать в «дом культуры» к зятю, и пристрелить его из охотничьей двустволки, и тем самым освободить дочь от этого «ига». И что правильнее – Амирхан не знал. Ему попеременно, то было жалко Азю, почти до инфаркта, то наоборот, вскипал на неё, «неразумную кызым», праведный гнев.

Облегчение пришло оттуда же, откуда приходит и вся погибель: из-за границы. Замороченное «внутрянкой» и колхозниками-валютчиками ВФР взбодрилось, услышав звук прежней боевой трубы. Игнорируя телефон (понятно, не без умысла) – Октава прислал на адрес Амирхана телеграмму.

«СОСЛАН ЕВРОПУ. ВОЗВРАЩАЙСЯ, НЕ МОРОЧЬ ОТЦУ ГОЛОВУ. ОБЕ КВАРТИРЫ СВОБОДНЫ. ОРЛАЕВ».

На телеграфе он настоял, чтобы слово «ОБЕ» было набрано большими буквами. Привычная ко всему телеграфистка, Харон ежедневных семейных драм, холодно и равнодушно попросила с него доплату. Умолчав, что в телеграммах все буквы печатаются прописными…

– Прямо как монаршая резолюция! – умилилась Азира. Но – до собственной загранкомандировки так и не вернулась: у отца ей жилось уютнее…

4

Москву от Цюриха отделяют всего 8 часов. 8 часов полёта, если не считать «добавошного» времени, убитого в смеси скуки со страхом, возле щёлкающих, тогда ещё механических, плашечек улётного табло. 8 часов – и ты как будто в другой Вселенной, где-то в параллельных мирах по ту сторону зеркал…

В советский оборот уже вошло понятие «бизнес-класс», теперь и для «своих», а не только жуликоватых «дорогих партнёров», дейстивительно дорого обходившихся разлагающейся империи.

А если летишь «бизнес-классом», то у тебя отдельная стойка на регистрации, и право сдать без очереди багаж. В салоне, в «голове» лайнера, – ждут огромные регулирующиеся кресла, не шесть на ряд, как привыкла советская девочка, дочь дворника, а четыре. Азира Орлаева, утонув в пухлых кожаных подушках суперкресла с кокетливым фирменным оранжевым подголовником «Аэрофлота», с удивлением обнаружила, как много места остаётся для ног.

8 часов тянется кротовина между мирами – и уже в воздушной гавани Шереметьево Азиру навязчиво мучил странный вопрос, отчего ей даже казалось, что она сходит с ума:

– Да в самом деле, были ли эти поварёшки?

Поварёшки впечатались ей в память на про́водах, когда они с отцом «присели на дорожку», и старый Амирхан пытливо смотрел на своё единственное счастье, гадая, радоваться или плакать с её импортной «упакованности». Того ли он хотел для доченьки?

– Вроде бы, именно того… – тревожил он натруженной рукой отросший колючий ёршик по-арестантски бритого затылка – А с другого угла – вроде и не того…

Не мог простодушный «жрец чистоты», виртуоз метлы и лопаты, понять двойственности расходящихся миров, вселенных, мучим и раздираем был кротовиной «перестройки», в которой, как в «чёрных дырах» дальнего Космоса смысл и бессмыслица, главное и пустое, желанное и ужасное – меняются местами…

Азира старательно отводила взгляд от папы и пялилась на эти поварские нехитрые инструменты, висевшие – сколько она себя помнила – на кухонной стене, облицованной, сколько она себя знает, квадратным, плоским, простоватым, бело-глянцевым кафелем. Как будто ничего интереснее этих настенных поварёшек на свете нет, и как будто она только сейчас – впервые за много лет заметила их существование…

Никогда Аза раньше про них не думала, и не использовала (готовил в их странной семье отец), а тут вдруг взгляд зацепился, и «подсел» на очевидной невероятности всего этого «совкового» быта – вперемешку с соболиной шубой, VIP-залами ожидания и бизнес-классами международных авиаперелётов…

– Страшно пребывать одновременно в двух параллельных вселенных – думала Орлаева, припоминая ритмы и румбы советской фантастики – Меня может размазать между несовместимыми реальностями… В пюре…

Она теперь не верила, что прожила тут, под этими простяцкими поварёшками всю жизнь, не верила в эти выгоревшие ситцевые занавески «в горошек», в эти жестяные банки «для сыпучих продуктов» на открытых полках, в чёрную сковороду на газовой плите, в цепное рычание компрессора старенького, овальных форм холодильника «ЗИЛ»…

В новом мире Азиры не было места благополучной скромности, там только кричащая роскошь или вопиющая нищета. А у старого Амирхана всё так простенько – дальше некуда, и в то же время так уютно, самодостаточно, при всей «бюджетности», так ухожено и удобно…

Азу недоуменно провожали, отпуская от себя неохотно, термос с китайским пышноцветьем бортовых узоров, стоявший на холодильнике и сифон для газировки, в который нужно заливать воду и вставить, как батарейку, увесистый, серый баллончик с газом…

…Банка советского растворимого кофе, похожего на бурую пыль, округло-металлическая, которая останется (так уж заведено!), после распития, тарой для всяких винтиков-шпунтиков…

Здесь девочка Азя каждое утро, бессчётное множество раз, завтракала перед походом в детский сад. Потом перед школой. Потом перед «парами» в фининституте, где никогда не схлопотала «пары» (а только «пятёрки») … День за днём: ячменный кофе или какао, или напиток из цикория «Бодрость», «советские бутерброды» – с сыром или колбасой, и непременно-толстым слоем сливочного масла под ними…

Теперь мир, в детстве такой понятный и единый, неумолимо расщеплялся и слоился. Рубиновое «зубило» Азиры, подобные которым звались в народе «тачками удачливых кооператоров», осталось на служебной спецстоянке, ждать её возвращения. А в аэропорт провожал сгорбленный, усомнившийся в самом себе папа на «ушастом», сильно траченном годами и дорогами семейном «Запорожце». И это было частью театра абсурда: женщина в соболях баргузинского кряжа [13], приталенного кроя, и в бриллиантах – садится в латанный, побитый ржой понизу, нелепо-оранжевый «ЗАЗ»…

Вместе с образом поварёшек на старом, кое-где треснувшем безыскусном кафеле кухни Бековых, «Запорожец» составлял тот уходящий мир, в реальности которого Азира стала сомневаться. «Малолитражка» (как говорят в Европах) отца парковалась обычно во дворе, возле маленькой дворовой эстрады, ещё не снесённой, но уже заколоченной.

Когда-то тут веселились люди, выступали самодеятельные коллективы, проводились детские «праздники двора», ещё памятные Азире. Потом всё закончилось, люди стали мрачны и унылы, и «всем двором» уже ничего не праздновали. Деньги поссорили людей. Навсегда.

День отлёта дышал сырой кладбищенской свежестью, ионизированным и ароматизированным веянием изощрённой мумификаторской химии, на город легла золотая узорчато-лапчатая тень, полосы которой напоминали пальцы. Пальцы «невидимой руки рынка», уже смыкающейся на горле миллионов…

По мере того, как ненастоящий мир – сперва пластмассовый, а потом и вовсе виртуальный, воображаемый – казался на вид более и более всеобъемлюще-настоящим, единственным – настоящий мир перемещался в его плоскость умственных отражений, и всё острее воспринимался ненастоящим, чем-то средним между мутным сном и где-то вычитанной фабулой прямолинейной, скучно-назидательной утопии.

Фантомы объективной реальности, фантомы подлинных свойств вещества и человеческих качеств – слонялись неприкаянными посреди ярких и таких убедительных голограмм бесконечного подлога. Среди показного спектакля по написанным извращенцами сценариям.

Призраками витали внутри всего этого бесплотного и бездушного «Ничто» – превращённого магией «перестройки» в «Наше Всё». И отодвинувшего пустотой всякую насыщенность, всякую полноту, огорошив вакуумным зевом своим и «красных», и «белых», поменяв местами поступки и декларации…

…А миловидные и готовые помочь в любую минуту бортпроводники смешно, с акцентом, рычали на английском языке, принимая «богатую даму» в соболях за важную иностранку. Откуда им видеть было, на какой «малолитражке» дама сюда приехала? И VIP-обслуживание снова навязчиво будило в памяти Азиры вопрос:

– Да были ли эти поварёшки на стене?! Я под ними выросла, не обращая внимания, замечая всегда, много лет, только периферийным зрением, а теперь мучаюсь сомнениями: может, их и вовсе не было? Приснилось, пригрезилось?

Предложили перекусить, и принесли влажное полотенце для рук. В самолётах тогда ещё почти не знали пластика и фастфуда, блюда подавали ресторанные, и на подносе, и на фарфоре.

– Предпочитаете баранину или курицу? – спросила стюардесса с такой обаятельной улыбкой, как будто собиралась соблазнить пассажирку. – Рекомендую перед полётом 50 грамм коньячку…

– А кофе можно?

– У нас прекрасный, натуральный кофе. – снова облизала взглядом Орлаеву стюардесса. В стране нарастающего продуктового дефицита ссылка на натуральность кофе причащала к «высшему обществу»…

Лучше всего в бизнес-классе – спать. Тут даже, если нужно – то кресло отделяется шторкой, Азире выдали плед и небольшую подушку. Учитывая, что полет выдался ночной, Азира устроилась поудобнее, решив, что здесь, пожалуй, даже мягче, чем у отца, где она с детских лет спала на продавленном (ой), скрипучем (ей) диван-кровати…

Тревожный и неверный полусон – когда видишь сновидения вперемешку со смещённой в восприятии реальностью, ещё больше сдвинул Азиру в ощущение Зазеркалья…

***

А на выходе из гофрированного, сверкающего тысячью встроенных светильников, коридора цюрихского аэропирса, её казённо ожидал с табличкой в руке деловой партнёр, нисколько ей тогда не знакомый, таинственный, загадочный, как инопланетянин messire Пьетро Пьяве. Человек с итальянским именем (во Франции он звался бы Пьер) и французской фамилией (в Италии его бы кликали Пиаво или Пиавито).

– Почему так? – спросила Пума у Нитрата перед командировкой.

– Он швейцарец! – пожал плечами Павел – Из смесовой ткани сшит… Крепко… И скроен – ладно…

– И в столь непочтенном возрасте – уже глава «Société Suisse d’assurance des risques financiers»?

– Конечно же, нет! Он лишь начальник отдела русских вкладов! Впрочем, возраст у них для руководителя значения не имеет, главой конторы может быть и младенец, если «правильно» родился…

– Ну, отдела, так отдела! Для нашего плана хватит и такого! – легкомысленно махнула рукой Азира.

В аэрогавани Пьетро сразу бросился ей в глаза, но сперва лишь потому, что единственный держал в руках табличку на русском языке: «Азира Орлаева. LTD „Швейцарское общество страхования финансовых рисков“. Пьетро Пьяве».

По логике этого старательно-русского чистописания получалось, что Азира Орлаева – сотрудник LTD. В итоге почти так и вышло, но на сходнях авиасудна это насмешило Азиру.

Она вообще много смеялась в те дни – нервным смехом. Оттого, что всего за 8 часов оказалась в другой Вселенной, где всё – иное. И от того, что на хрупкие девичьи плечи упала невообразимая державная ответственность, миссия, которая и для самого Кравино была едва ли выполнима. И ещё – как будто предыдущего недостаточно – пикантность отношений, ежечасно нараставшая в общении с Пьяве…

Благодаря Пьетро (не Пьеру, он швейцарец!) Азира, как ни странно, впервые по-настоящему почувствовала себя женщиной, а не бесполым «товарищем». Почувствовала себя желанной – а не просто притягательной для липких рук.

Есть такое мистическое поверье – что, мол, любовь никогда не бывает односторонней. Когда факты это поверье бьют, суеверные очень легко выкручиваются: «а тогда», говорят, «это и не любовь была». Мол, не бывает так, чтобы одна сторона влюбилась без памяти, а второй при этом совсем наплевать было!

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.