Отблески солнца на остром клинке

– Не обобщайте, Хазир! – ответил ему третий наместник. – Мой сын – сбывшийся Йамаран, величайшая гордость нашей семьи, и если бы мне предоставили выбор, я бы свою голову отдал, чтобы исполнить все предписанные ритуалы!

– А я бы отдал голову за жизнь своих детей! – взвился Хазир.

– Я тоже! А у вас просто сыновей – от одной только жены – восемь штук, а сколько ещё приблуженных? Не счесть! – поддержал Хазира первый наместник.

– Попридержите язык, кир наместник, не на базарной площади находитесь!

– Да что вы понимаете своим умом…

– А вашего-то ума понять хватит?..

В Круглом зале воцарился гвалт, словно переругивались не таинники Пареона, а повздорившие чайки, и лишь церос, сидя во главе стола, с угрюмой тоской взирал на самых высокопоставленных людей Гриалии, брызжущих слюной и яростно тычущих в стороны своих оппонентов пальцами.

– Достопочтенные киры, – возвысил голос Астервейг, – о чём здесь спорить, неужели вы не видите всю абсурдность таких изменений?!

– Не забывайте, кир наставник, – заговорил четвёртый наместник, – сейчас вы отзываетесь о решении вашего цероса. Будьте осторожны в выборе слов.

– Хорошо, кир наместник. Тогда хотел бы я услышать те слова, которые подобрали вы.

Третий наместник вежливо улыбнулся.

– Я считаю, что это решение цероса мало подлежит обсуждению, все мы не в той власти, чтобы вмешиваться в столь тонкие и высокие сферы. Но Найрим-иссан может рассчитывать на мою поддержку, если она ему потребуется, и моя верность – с ним до конца. На мой взгляд, он исключительно прав в том, что времена изменчивы, люди – тоже, и мы не должны отвергать возможные улучшения. Если не церосу менять этот мир, то кому же? И не забывайте, что Найрим-иссан – церос по крови и по праву рождения, а значит, ставленник самого Первовечного. – Наместник немного помолчал. – В конце концов, если что-то пойдёт скверно, отвергнутый ритуал всегда можно вернуть.

Астервейг поиграл желваками, перевёл взгляд на до сих пор молчавшего наставника бревитов, крупного мужчину лет шестидесяти:

– А вы что скажете, кир наставник?

Тот вмиг побледнел, затем покраснел до свекольного оттенка и вновь побледнел, перебегая взглядом с Астервейга на цероса и обратно.

– Если я правильно понял цероса, – осторожно начал он, – данный вопрос не нуждается м-м-м… м-м-м… в нашем рассмотрении. Найрим-иссан просто довёл до нашего сведения некоторые… м-м-м… м-м-м… нововведения.

– В той сфере, в которую церос вряд ли имеет власть вмешиваться, – прошипел веледит. – Не думаю, что отец наирей одобрит подобные… нововведения.

– Церос в своих землях имеет власть вмешиваться в любую сферу, брат веледит! – грозно возразил Найрим. – Мало того, церос не нуждается в одобрении и волен наделять властью любого на своё усмотрение. И если отец наирей пойдёт против моей воли, в брастеоне будет другой владыка, доказавший своё послушание воле Первовечного – и моей, воле наместника Первовечного в Бытии.

Уже готовый отстаивать свою позицию скетх медленно закрыл рот, так же медленно моргнул, и по изменившемуся выражению его лица Астервейг понял, что утратил в нём союзника.

– Как же так, брат веледит, – начал он, – неужели вы позабыли о своих священных клятвах чтить заветы и волю Первовечного?

– Я чту его заветы, – тихо, но очень напористо произнёс скетх. – И следую его воле. Чрез кого ему являть её в Бытии, если не чрез цероса по крови и праву рождения? И если вы тоже чтите Первовечного более жизни своей (как и положено благонравному мужу!), то повинуетесь…

– Мне нет дела до вашего Первовечного, – перебил скетха окончательно вскипевший Астервейг. – Я его в глаза не видел!

– Вера есть не то, что требует доказа…

– Да замолчите уже, брат веледит! И палец свой опустите, на фреску поучающего Маурума вы всё равно не похо́дите! Вы предлагаете, – Астервейг перевёл бешеный взгляд на цероса, – разрушить один из религиозных устоев, а религия – это фундамент и мерило для простого народа! Вы заставите людей усомниться в верности того, во что они свято верили не одну сотню лет. И они усомнятся, а засомневавшись в одном, подвергнут сомнению и всё остальное, утратят единый для всех канон, каждый измыслит себе свой, и начнётся грызня за то, у кого этот канон вернее! Всё закончится бунтом, Найрим-иссан, потому что и основание власти цероса в конце концов станет для них сомнительным!

– Вы сгущаете краски, кир наставник, – мягко обратился к нему нагур. – Религия останется прежней, Первовечный – тем более. Даже служение амарганов не изменит своего пути и назначения. Преобразится лишь конкретный ритуал, но это, я полагаю, лишь порадует простой люд. Родителей амарганов – так точно.

– Народ твердолоб и закоснел в своих убеждениях, невозможно изменить одно, не поломав всё остальное!

– Твердолобы сейчас вы, кир наставник. – Нагур сверкнул извиняющейся белозубой улыбкой, словно ему пришлось подметить очевидное для всех, но не для Астервейга.

– Достаточно! – Церос положил ладони на стол, словно хотел опереться о него, поднимаясь со своего стула. – Я изначально сказал, что советоваться с вами в этом деле не намерен. Решение принято. Прежде о нём нужно известить владыку Варнармура, а после его зачитают на главных городских площадях. Нет причин для препирательств, достопочтенные киры.

***

– Ты уж прости, птичка, – по-доброму усмехнулся наёмник, прижимая напитавшуюся кровью тряпицу к разбитому носу и губе, – Что-то понесло меня спьяну. Обычно ж я не такой… Хотя теперь и не поверишь.

Тшера безразлично смотрела на него, подперев щёку ссаженным кулаком. Поздний вечер перетекал в ночь, столы пустели, в зале становилось всё тише, и уставший трактирщик уже начал бросать нетерпеливые взгляды на подравшуюся парочку, теперь вполне себе мирно сидевшую в самом тёмном углу за стойкой и уходить не собиравшуюся.

– Да не зыркай ты! – беззлобно цыкнул на него наёмник. – У меня за комнату наверху заплачено, могу тут хоть полночи сидеть, хоть всю ночь. Имею право.

Трактирщик красноречиво вздохнул и вернулся к протиранию кружек запсивленным полотенцем.

– Спасибо тебе, что пёрышки свои не достала, а то бы огрёб я не разбитую морду, а на семь смертей вперёд.

Тшера не ответила, как будто и не слышала вовсе, сидела на высоком табурете не шевелясь, облокотившись одной рукой о стойку, и смотрела на наёмника сквозь полуопущенные ресницы. С виду грозен – широкоплеч, коренаст, бородат, виски бриты на манер скетхов, но вместо татуировок – шрамы, а вместо косицы – богатый тёмно-русый хвост. В одном ухе серьга колечком, от другого когда-то давно и неровно то ли оторван, то ли откушен край, брови смурные, нос кривой – перебит минимум дважды, а сейчас, после удара Тшеры, ещё и припух. Но если вглядеться – лицо доброе, простое, а взгляд светлый, солнечный какой-то.

– А почему ж не достала-то? – спросил он, искоса поглядывая на Тшеру. – Перья-то? Я ж заслужил.

«Не по чину тебе мои перья».

Тшера молчала, но наёмник выжидательно на неё поглядывал и холода вассальского взгляда не пугался.

– Ты ж ничего не сделал, зачем Йамараны пачкать, – пожала она одним плечом.

– Ну, если б от тебя не огрёб, то… – усмехнулся наёмник и виновато развёл руками.

– Да не похож ты на насильника. Всё хмель, брага тут паршивая, вот и ударила тебе в голову, мозги набекрень свернула. А я её выбила. И Йамараны здесь ни к чему.

– Да уж, – хрюкнул разбитым носом наёмник, – ещё как выбила! Хорошо дерёшься. Эх, девка меня голой рукой уделала, вот срам себе устроил на четвёртом десятке, вояка!

– Хорошо драться с тем, кто сопротивляться не в состоянии, – покривилась Тшера. – Возьми. – Она протянула ему свежий платок вместо уже промокшего от крови.

– Неужто и зла не держишь?

«На тебя, дурака?»

– Держала б – здесь бы не сидела.

«Да и ты бы не сидел».

Наёмник помолчал, о чём-то размышляя.

– Меня Вирита́ем звать. А тебя как?

– Можешь называть Эр.

– Мужское ж имя-то, – удивился Виритай.

– Зато сказать будет нестыдно, если спросят, кто тебе морду разбил, – уголком губ улыбнулась Тшера.

Виритай негромко рассмеялся, одобрительно покачал головой: и то верно.

– Выпить хочешь? – спросил он.

– Я не пью.

– Совсем?

– Да.

Виритай состроил удивлённую мину.

– Нельзя вам, что ли?

– Можно. Просто я знаю, что такое мозги, свёрнутые набекрень паршивой брагой.

Виритай понимающе усмехнулся.

– И хорошо, когда к этим мозгам в придачу всего лишь руки, хватающие девок за мягкости, а не два пера-Йамарана, – закончила она.

– Зарубила, что ль, кого? – полушёпотом охнул Виритай.

– Голову без вины отсекла. – Губы Тшеры чуть задрожали, и чтобы скрыть это, она усмехнулась. – Попался под горячую руку. Под пьяную горячую руку. За такое при нынешнем церосе Вассалов вешают.

– А ты… как же?

– Ушла как?

Виритай кивнул.

– Нагур выручил. «Ну, потерял парень голову из-за девки, ну, случается». – Она горько ухмыльнулась, перевела взгляд с сочувственного лица Виритая в сторону. – Я в тот день прошла итоговые испытания и напилась. Крепко напилась, впервые в жизни.

– Праздновала? – понимающе уточнил Виритай.

– Если бы. Знаешь, как перед главной вассальской клятвой учеников испытывают? Выпускают на каждого стаю взъярённых гиелаков. У них – клыки, когти, слюни эти липучие, а ещё быстрота и прыгучесть. У тебя – ты сам и два Йамарана. Если не справляешься, бой останавливают. Начисленные баллы решают, принесёшь ты вассальскую присягу или нет. – Тшера вздохнула. – Мой… Кхм. Наставник Астервейг отравил меня перед самым боем – я дралась слепой.

Она бросила взгляд на Виритая, но по его лицу стало невозможно что-то прочесть – оно окаменело.

– Он поспорил с нагуром, что я справлюсь даже так, ослепшей. А я не справлялась. Меня почти разорвали. Я, хоть и обучена в Чёрном Братстве, но всего лишь из жил, костей и крови, и слепая против дюжины гиелаков – как бескрылая ворона против десятка котов. Но бой так и не остановили – Астервейг не хотел проспорить.

– Как же… Как же ты спаслась?

– Даже победила. Не знаю, как. Йамараны выручили. – Тшера криво усмехнулась. – А после Астервейг как ни в чём не бывало ждал меня ночью в своей койке. Я была его метрессой. – Она скривилась, будто на язык попала невыносимая кислятина. – Не дождался. Я пошла в трактир. И напилась…

Живыми на окаменевшем лице Виритая сейчас выглядели только глаза, налившиеся ледяной яростью.

– Заставлял? – хрипло переспросил наёмник.

– О нет, такие, как Астервейг, не заставляют. Такие, как Астервейг, берут не силой, а коварными уловками и авторитетом. Силе-то отпор дать проще.

Виритай скомкал окровавленный платок и сжал его так, что костяшки побелели, долго молчал, глядя то ли на Тшеру, то ли сквозь неё, она на него не смотрела.

«Вот только жалеть меня не смей».

Потом вздохнул – очень глубоко, словно утишая, выветривая вскипевшую в нём ярость, и бросил скомканный платок на стойку, достал из поясной сумки вышитый чехол, разложил перед собой курительную трубку с длинным мундштуком и прилагающиеся к ней причиндалы. Набив её листом тэмеки, раскурил и протянул Тшере.

– Это мозги не свернёт, как брага, наоборот – прочистит. Я при тебе набивал и сам раскуривал, не отравлю.

…В трактире царил тёплый полумрак, к закоптелому потолку поднимались сизые клубы трубочного дыма, а затянутый несколько месяцев назад где-то под солнечным сплетением тугой узел из жил и нервов, злости и тоски расплетался самыми простыми словами, и добрым участием, и одной трубкой на двоих.

«Курить одну трубку на двоих – всё равно что целоваться».

Они говорили ни о чём и обо всём на свете, смеялись и делились печалью, подшучивали и понимали друг друга, словно росли вместе, хотя виделись впервые и Виритай был лет на десять старше Тшеры.

«И на пятьдесят – добрее».

У Виритая семь лет назад от красной хвори умерла молодая жена с младенцем, он едва не спился, а потом продал дом, уехал подальше от воспоминаний и с тех пор наёмничает – сопровождает торговые обозы. Ни друзей, ни своего угла – только меч, трубка да бусина в бороде – подарок жены.

И у Тшеры родни не осталось. Несмотря на то, что в учение будущих Вассалов брали в возрасте десяти лет и Чёрное Братство заменяло им семью, безродную девчонку-выскочку Вассалы в свои ряды так до конца и не приняли, а лишь терпели; кто-то даже остерегался и уважал за очевидные успехи, но не более. Она утешала себя мыслью, что это правильно: Вассалам привязанности запрещены. А потом её, шестнадцатилетнюю, заметил Астервейг…

– Ты прости меня, птичка, – вновь повинился Виритай, – мне люто совестно за себя пьяного. Не знаю, что нашло…

Тшера чуть склонилась к нему со своего табурета и погладила по щеке. Борода его, перехваченная на самом кончике резной деревянной бусиной, на вид казалась ей жёсткой, но была шелковисто-мягкой и очень густой. Тшера прикрыла глаза и запустила в неё кончики пальцев, почувствовала, как большая тёплая ладонь осторожно, почти невесомо накрыла её руку, как сухие горячие губы коснулись внутренней стороны её ладони, как прерывистый выдох обжёг её запястье, и стайки мурашек побежали по её плечам и хребту, а по венам густым восточным благовонием разлилась истома. Она притянула Виритая – прямо за бороду – ближе. От него пахло лесным костром, и грубой седельной кожей, и горьковатым дымом тэмеки, и сильным, разгорячённым телом; провела кончиком языка по внутренней стороне его разбитой губы, сладко-солёной от крови.

– Ты говорил, за комнату наверху заплачено?

***

Внутренний двор цитадели Хисарета, его Высокие сады были особенно хороши в свете луны, такой ясной звёздной ночью, как сегодняшняя. Иссиня-чёрные аризисы распускались с заходом солнца и благоухали на весь сад, в купель с верхушки рукотворного грота по художественно разрушенной лесенке лилась прозрачная, как лунный свет, вода, вход в грот скрывали ползущие стебли эфойи с шелестящими на ветру листьями-кинжальчиками, а внутри стояла резная скамья – прекрасный уголок, в котором можно поразмышлять в час бессонницы.

– …Или помиловаться с одной из хисаретских красавиц, но ты, кир нагур, вижу, один. – Астервейг вальяжно внёс свою полную достоинства стать в низкий грот, хоть на пороге ему пришлось склониться.

– Для этих целей есть специальные заведения. Я не имею привычки тискать ни прислужниц цероса, ни тех, с кем мне приходится работать, – с улыбкой холодной, как лунный отблеск на клинке, ответил ему Вегдаш.

– Очень благоразумно, – мягко согласился Астервейг, пропустив колючий намёк мимо ушей. – Жаль, на дела более серьёзные, чем плотские утехи, твоего благоразумия не хватает.

Вегдаш скептично шевельнул крылатой тёмно-русой бровью, догадываясь, к чему ведёт Астервейг.

– Видимо, не только у меня, но и у большинства таинников Пареона. Не странно ли полагать, что твоё мнение правое, раз оно в явном меньшинстве?

Астервейг снисходительно усмехнулся в седеющую бородку.

– Так ли и у большинства? – Заложив руки за спину, он смерил шагами грот. – Лишь трое наместников, которых так легко заменить… Да ты, нагур Вегдаш, но тебя бы заменять не хотелось, поэтому я сейчас и говорю с тобой.

Вегдаш вскинул на Астервейга настороженный взгляд.

– Брат веледит, – продолжал тот, – подвергся серьёзному искушению тщеславием и властью – и едва не поддался козням Неименуемого, творимым чрез цероса. Но всё же устоял и обетов своих впредь не нарушит. Сегодня он отбыл в брастеон с вестью для отца наирея о решении цероса, и приподнесёт её как чистейшую ересь и повод усомниться в здравомыслии Найрима-иссан.

Астервейг развернулся на каблуках у стены и пошёл в другую сторону.

– Наставник бревитов тоже осознал катастрофические последствия такого решения для всей Гриалии и понимает, что он и его бревиты должны защищать не прихоти цероса, а в первую очередь страну, как я и мои Вассалы (с которыми он, конечно же, ссориться не захочет). – Астервейг остановился перед Вегдашем, соединив кончики пальцев у подтянутого живота. – Дело за тобой, кир нагур.

– Я своего решения не изменю, – спокойно ответил Вегдаш. – Не трать понапрасну ни своего времени, ни красноречия.

Астервейг вновь убрал руки за спину, перекатился с пятки на носок, о чём-то поразмыслил и всё с тем же неспешным достоинством направился к выходу, но в последний момент передумал.

– Что у тебя на уме, Вегдаш? – прямо спросил он.

– Верная служба моему церосу, – с тенью ухмылки ответил нагур.

– Хм… Ты из тех, у кого всегда есть собственный интерес. В чём он в этот раз?

– В верной службе моему церосу.

Астервейг улыбнулся – жёстко и холодно.

– Тогда бы ты уже спешил сдать меня Найриму. Но ты не сдашь. Какая у тебя цель?

– Кир наставник, – Вегдаш поднялся и отвесил в сторону Астервейга формальный полупоклон, – не лучше ли вам побеседовать с попугаем в Птичьем саду цитадели? Он знает нужную фразу не хуже меня и готов повторять её бесконечно. Меня же прошу простить – дневные заботы берут своё, веки отяжелели настолько, что сквозь оставшиеся щёлочки я вас едва могу разглядеть. Пойду спать. Доброй ночи, – и он вышел из грота.

Астервейг проводил нагура ледяным взглядом.

– Что же ты задумал, сучий хвост? – вполголоса протянул он. – Меня ты не сдашь, в этом я уверен. Но убрать – попробуешь. И уцелеет тот из нас, кто успеет первым, и не только раньше другого, но и вовремя. Все мы из жил, костей и крови, Вегдаш, все мы смертны…

***

Утром Тшера, заласканная, зацелованная, залюбленная истосковавшейся нежной страстью, проспала.

«На построение ещё успею. Но влетит за отсутствие на утренних упражнениях. А и Неименуемый с ними!»

Она потянулась на перине, удивительно мягкой для гостевых комнат дешёвого трактира, загородилась ладонью от утреннего солнца, бьющего сквозь пыльное окно прямо ей в глаза, с лёгким сожалением отметила, что Виритай уже ушёл – вчера он упоминал, что обоз, который он сопровождал охранником, отправляется с рассветом.

«Жаль, ты неместный».

На его стороне смятой постели лежал вышитый чехол с курительной трубкой. Не потерял, не забыл, а оставил в подарок – в этом Тшера была уверена.

«Самое ценное, дороже только меч… и бусина покойной жены в бороде».

Тшера села, скрестив ноги, раскрыла чехол, задумчиво погладила тонкий длинный мундштук пальцем.

«Курить одну трубку на двоих – всё равно что целоваться…»

7. Кто мы есть

За восемь лет до государственного переворота в Гриалии

– Стой! – крикнул Римар, выбежав к роднику. – Стой!

Каннам замер почти у самого верха стены, мгновение помедлив, ухватился за её край, подтянулся, взобрался наверх и только потом посмотрел на подоспевшего к стене Римара. Тот не видел выражения его лица – на фоне занимающегося рассвета Каннам был просто чёрным силуэтом, но вся его поза казалась напряженной и выражала недружелюбие.

– А то – что? – со злой издёвкой спросил Каннам, скидывая с плеча моток толстой верёвки. – Отцу наирею скажешь?

– Не скажу, – угрюмо ответил Римар. – Слезай, и мы пойдём на ритуал. Никто ничего не узнает.

– Сдались мне эти ритуалы и эти татуировки!

– Брат Каннам. Ты же знаешь, кто ты есть. – В голос Римара против его воли пробрались просительные нотки. – Уйдя из брастеона, ты не только преступишь обеты. Ты натворишь больших бед, Каннам-сангир.

– Самая большая беда для меня – разменять свою жизнь на бесконечные молитвы, брат Римар. Молитвы, на которые ответа нет и не будет – ведь мы должны стремиться к внутренней тишине. Я не хочу тишины. Я хочу жизни со всем её грохотом. – Он принялся разматывать верёвку.

– Ты не справишься со своими силами, не совладаешь с арухом и лишишься ума. Если до сих пор его не лишился, – ещё раз воззвал к нему Римар, но Каннам лишь хмыкнул. – Я не позволю тебе уйти! – заявил Римар решительно.

– Тогда тебе придётся задержать меня, – лениво отозвался Каннам, – а без боя я не дамся. Ты прольёшь кровь, Римар – разобьёшь мне нос или губу – и потеряешь возможность стать Йамараном. Подумай хорошенько. И иди прочь.

Но Римар уже карабкался вверх по стене.

– Дурень! – фыркнул Каннам и принялся обвязывать верёвку вокруг выступающего камня, чтобы спуститься по ней по ту сторону стены. – Ты ведь тоже знаешь, кто ты есть, и стоит ли рисковать из-за меня столь желанным для тебя будущим?

– Уж лучше я не стану Йамараном, чем в Гриалии появится неусмирённый сангир! – ответил Римар.

По стене он взобрался быстро, но Каннам управился с верёвкой ещё быстрее, и когда Римар влез наверх, тот уже спускался вниз. Римар схватил верёвку и потащил на себя, втягивая Каннама назад.

– Неименуемый тебя поглоти! – процедил тот, ударившись о стену.

– Это тебя поглотит, если сбежишь! – сквозь стиснутые от натуги зубы ответил Римар.

Спуститься Каннам уже не успевал. Оставалось либо прыгать (но с такой высоты он и умеючи не сможет приземлиться так, чтобы потом ещё и убегать), либо влезть назад на стену и разобраться с помехой. С Римаром. И Каннам выбрал второе. При очередном рывке Римара он оттолкнулся ногами от стены, взлетел над ней, раскинув руки, поджав колени, словно хищная птица, готовая броситься на настигнутую дичь. Римар успел просчитать его прыжок и уйти от удара. Он кувыркнулся в сторону и подшиб едва приземлившегося Каннама под ноги. Тот изогнулся и вновь прыгнул, чтобы не потерять равновесие; упал на руки, пружинисто оттолкнулся и вновь взлетел, разворачиваясь в воздухе для удара.

Верх стены был шириной в шаг, такого пространства скетхам с десятилетней выучкой вполне хватало для драки, но эта драка больше напоминала танец: Каннам нападал, Римар уходил от ударов – утекал водой, всё ещё надеясь сдержать его, не пролив крови.

– Не вмешивайся вовсе, Римар. – Каннам остановился, едва заметно запыхавшись. – Или дерись уже! Наши силы равны. Мы застрянем здесь до голодной смерти.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.