Отблески солнца на остром клинке

Тшера ещё раз побарабанила пальцами по столу, будто размышляя.

«Чем скорей соглашусь, тем меньше заплатят».

Скользнула взглядом по мальчикам, украдкой поглядывающим на неё из-за дальнего стола, за которым примостилась и хозяйка, на Кариса, вновь засопевшего в углу и тут же спрятавшего глаза.

«Наблюдает. В сопровождении тоже заинтересован, а спорил, чтобы своей цены не уронить. Явно хозяйка меня в провожатые сосватала и себе монетку за рекомендации получила».

– Мы заплатим, кириа, хорошо заплатим! – пообещал купец.

Тшера вздохнула, словно без особого желания поддаваясь на уговоры.

– За комнаты, еду и двадцать золотых монет сверху, – кивнула она.

Вежливо-просительная улыбка купца тоскливо обвисла уголками. Тшера состроила благородную мину.

– Уступлю пять монет, если покажете мне ту сосну.

– Я… сам тебя отведу, – пересилил себя купец. – Только близко подходить не заставляй. Там кусты вокруг, я за ними останусь и смотреть не буду.

– Не смотри, твоя воля.

…Весь оставшийся день Бир, вместо того, чтобы отдыхать на мягкой перине, как мечтал, всё переживал да зудел у Тшеры над ухом.

– Мы монет достаточно наварили, Эр, не бестолково ли к сосне той лезть?

– Денег много не бывает, – лениво отмахивалась Тшера. – Сегодня густо, завтра пусто. Да и работы на один чих – до Риля доехать. Мы б и сами туда направились, так чего бы за монеты не съездить?

«И любопытно, что ж за сосна такая кровожадная».

– Ай, вдруг тебя она тоже?.. Ну… Того? – Бир беспомощно похлопал глазами, глядя, как Тшера разыгрывает на лице недоумение. – Э-э-э-ть! – изобразил он «страшное» руками, не в силах сказать это в голос.

– Нет.

– Отчего же?

– А я не буду… – «Ссать на неё». – До ветру на неё не пойду. Ведь этим же наёмник занимался, когда сосна его, – Тшера передразнила Биров жест, – эть!

– Так ведь девки те, из Тисар и Малой Ульчи, тоже ведь не до ветру…

– Так их и не сосна…

«Но всё же любопытно, откуда столько смертей таких загадочных, будто кто внимание привлечь хочет да страху на людей нагнать».

Бир не нашёл, что возразить, и озабоченно насупился в поисках новых доводов не ехать к прокля́тому дереву. Несмотря на все его старания, гружённый яблочным вином обоз с рассветом покинул Талунь и направился по дороге, ведущей через лес, а Тшера и Бир этот обоз сопровождали.

– Ай, что тебя всё как будто влечёт туда, где опаснее, – ворчал Бир. Теперь, сидя на кавьяле, а не на низкорослом авабисе, он возвышался над Тшерой и поглядывал на неё сверху вниз, словно добрая, но для виду сварливая нянька.

«Зато теперь в его тени от солнца можно прятаться».

– Всё по закоулкам каким-то разбойничьим ездим, теперь вот на мертвяка глядеть отправились…

– В неспокойных местах работы больше.

«А Вассалов – меньше».

Лес встретил их душистой прохладой и птичьим посвистом. На дороге сквозь кружевную тень плясали солнечные брызги, а густеющая по бокам чаща не казалась дремучей, не скалилась темнотой и неведомым страхом, но и купец со своими спутниками, и даже Биарий заметно напряглись. Тшера в обманчивой расслабленности полудремала в седле, поглядывая из-под черноты опущенных ресниц по сторонам и послеживая за купцом и его наёмником – бывало, что сами охранники сдавали своих нанимателей за бо́льшую плату лихим людям, и те подстраивали недоброе.

Доехали до места прошлой ночной стоянки: старого поваленного дерева на обочине, примятых кустиков черницы и круглой выжженной плешины, оставшейся от костра.

– Пойдём, кириа, отведу тебя к той сосне, раз обещал, – позвал купец, кивком велев остальным ждать на месте.

«Да я и сама бы нашла – по запаху».

С той стороны, в которую купец направил своего кавьяла, тянуло тошнотворной металлической сладостью. Ржавь под Тшерой насторожилась, но не голодным охотником, как настораживалась, учуяв дичь. Тшера расстегнула плащ-мантию и положила ладонь на рукоять Ньеда. Впереди, за лохматыми кустами волочарницы, стоял мерный зудящий гул – как над давно не чищенной отхожей ямой. Купец остановился, кивнул на кусты.

– Дальше я, кириа, не пойду, как уговаривались. Ступай, посмотри, раз любопытно. Увидишь, что не человечьих то рук дело. Я здесь тебя подожду.

Тшера взглядом велела следовавшему за ней Биарию остаться, а сама направила Ржавь в кусты волочарницы, свободной рукой отодвигая колючие ветки. Ржавь кралась по-кошачьи мягко, поджав уши, словно чуяла запах более грозного хищника, чем она сама.

«И то верно – не человечьих…»

Земля вокруг кривой сосны была взрыта длинными рубцами и пропитана кровью. Корни неуклюже выпростались наружу, причудливо закрутились и изломались, оттого дерево походило на дохлого паука-сенокосца. Несколько изгибов белели глубокими свежими щербинами от топора и плакали тягучей подсыхающей смолой.

Человеческое тело они изжевали, измяли, выкрутили до такой степени, что лопнули и череп, и кости, и кожа, и мышцы, вытекли глаза. Корни втиснулись глубоко в плоть, смололи её, превратили в запёкшуюся бурой коркой массу, вокруг которой басовито гудел мушиный рой. И только одна рука, сумевшая высвободиться из деревянной хватки или попросту в неё не попавшая, осталась почти невредима. Пальцы всё ещё сжимали добротный нож, глубоко всаженный в корень, пережимавший раскуроченную грудь, а сквозь сеть из ручейков крови и смолы, сквозь прорехи изодранного рукава, с могучего плеча на Тшеру смотрел огромный татуированный паук.

Перед глазами вспыхнуло и на миг потемнело, как бывает, когда бьют кулаком в нос. Дыхание оборвалось на вдохе.

«Виритай?»

Сердце провалилось куда-то в живот, и скрутившиеся тугим узлом кишки защемили его едва ли не крепче, чем корни клятой сосны – мертвеца.

«Виритай!»

Тяжело спешившись, Тшера подошла ближе и рухнула на колени, оказавшись лицом к лицу с тем, кто когда-то смотрел на неё так участливо и целовал так нежно.

«Никто больше так не целовал…»

Пальцы коснулись пропитанной кровью, заскорузлой бороды, нащупали в ней резную бусину. Сомнений не осталось.

«Виритай. Вот и свиделись».

Тшера потянула бусину, но та вплавилась в кровь и волосы и не поддавалась. Подрагивающими пальцами она начала выпутывать бусину, придвинулась ещё ближе, давясь сладковатой вонью и горько-солёной слюной, стараясь не смотреть в пустые, багровеющие ещё не иссохшими сгустками глазницы. Её штаны на коленях напитались холодным и вязким, в носу щипало, под ногти набилось клейко-бурое, но бусина сопротивлялась, пока чей-то нож не отхватил её вместе с клочком бороды.

Бир сокрушённо посопел, убрал нож, обошёл вокруг дерева, озадаченно качая головой. Сначала осторожно потыкал в него кулаком, потом попинал. Напряжённо подождав несколько мгновений – не даст ли сосна сдачи – упёрся в неё плечом и покачал, пытаясь свалить, но она даже не шелохнулась – слишком крепко держалась оставшимися в земле корнями. Пропыхтев до промокшей рубахи, Бир оставил свою затею.

– Схоронить бы. – Он удручённо глянул на Тшеру. – Вот только как из корней его… ну… это… целым выудить? Пока дерево в земле, не сладить ничего…

Тшера, всё ещё сидя на коленях с зажатой в кулаке бусиной, посмотрела в ответ сухо и отрешённо. Потом медленно поднялась, занемевшие ноги отозвались покалывающей болью.

– Ничего. – Голос звучал особенно хрипло. – Ему уже всё равно.

Взобравшись на Ржавь, Тшера проехала сквозь кусты, и колючие ветки волочарницы до крови хлестнули её по щеке, но она не заметила.

– Да что ж вы там долго-то так, – запричитал поджидавший за кустами купец, – этак до ночи из лесу выбраться не успеем!

– Ай, примолкни, сердечный! – ласковым шёпотом, звучащим пострашнее любой угрозы, шикнул на него появившийся следом Биарий.

Дальше ехали молча. И до этого-то не болтали, а сейчас над обозом и вовсе повисло погребальное молчание, нарушать которое никто не смел, хоть никто, кроме Биария, не знал его настоящей причины. К закату лесную дорогу одолели и на ночлег остановились в низинке между двумя холмами, у ручья. Биарий, отогнав всех от котла, со знанием дела взялся за стряпню; Тшера осмотрела местность и поднялась на холм, примостившись возле замшелых валунов, где её сложно было заметить, а вот ей место стоянки и подступы к нему открывались как на ладони. Она раскурила трубку от прихваченной из костра головешки. Вдалеке над холмами ещё не истаял закатный отблеск, и небо светлело оранжево-жёлтым, переходящим в сине-голубой, а над головой было уже по-ночному чёрным.

«Где-то там всегда светлее, чем здесь».

Она выдохнула в ночную прохладу тонкую струйку дыма. Пальцы свободной руки продолжали перебирать резную бусину, почти очистившуюся от крови – бурое осталось лишь в самых глубоких завитках узора.

«Так же блёкнут и воспоминания, оставаясь отголосками звуков да запахов лишь в самых глубоких завитках сердца, пока жизнь перебирает-шлифует нас своими пальцами…»

Тшера поднесла бусину к лицу, но от той пахло лишь кровью, и то едва уловимо.

«Как от твоих разбитых губ, Виритай…»

«Эх, Шерай, – раскатился по венам до омерзения знакомый своим безразличием голос, – ты видела столько смертей, стольких убила сама, со столькими тешила свою похоть! Тебе ли горевать о безвестном наёмнике?»

«Чтобы мне во веки не слышать тебя, Астервейг», – сжав зубы, мысленно огрызнулась Тшера.

«Твоя воля. – В голосе прозвучала холодная усмешка. – Я плод твоего разума. Так вели мне умолкнуть».

В ответ Тшера лишь крепче стиснула зубы.

«Хм-м-м… – самодовольно протянул Астервейг. – Неужели у тебя нет власти ни над собственными мыслями, ни над собственными чувствами, Шерай? Какой же ты Чёрный Вассал?»

«Дезертировавший».

«Отступничество карается смертью, Шерай. Чёрный Вассал либо безупречен, либо мёртв».

«Если только смерти под силу избавить меня от твоего голоса – что ж, невелика цена. Но пусть это будет твоя смерть. Ведь таков удел отступника, да, наставник?»

Тшера выдохнула плотный терпкий дым, наблюдая, как он, причудливо извиваясь, поднимается в звёздную черноту. За правым плечом бесшумно возник Биарий. Постоял, подбирая слова, молча поставил возле Тшеры миску с густым ароматным варевом.

– С ягодами жгучки и корнем медового остроголовника. Как ты любишь… Ай, у купца от них весь рот печёт, сказал, что я дурак и не умею варить.

– Ответь ему, что это он дурак и не умеет есть – только набивать своё брюхо.

Биарий счёл её ответ добрым знаком и уселся рядом, скрестив ноги. Какое-то время молчали. Трубочный дым лениво завивался на фоне небесной черноты, пряное варево в миске густело, остывая.

– Схоронить бы… – подал голос Бир.

– Купца? Эка он тебя обидел.

– Да не… Дружку твоего. Последнюю честь оказать.

Тшера тяжко вздохнула, ответила после долгой паузы:

– Ему теперь всё равно. Мертвецам всё равно.

– Но тебе – нет.

Бир повернулся, пристально глядя на Тшеру. Она краем глаза это видела, но не реагировала.

– Без прощания – как и без прощения, как и без последнего благодарства – тяжко. И не мертвецам это нужно, а тем, кто здесь остался.

Тшера разжала ладонь, посмотрела на бусину.

– Мне не за что его благодарить.

«За самые нежные ночи. За чуткость и участливость. За смех. За простоту. За то, что слушал. За то, что говорил. За то, что видел во мне человека, а не только Вассала…»

– Это его трубка, – хрипло сказала она. – Он научил меня курить и подарил свою трубку.

«Курить одну трубку на двоих – всё равно что целоваться… Никто больше так не целовал…»

Биарий выждал время, но Тшера больше ничего не сказала и на него даже не взглянула.

– Тебе нужно поесть, – сказал он, поднимаясь. – А её, – кивнул на резную бусину в руке Тшеры, – можно в земле схоронить, заместо дружки. Или на память оставить. Ай, верю, что любимые вещи сохраняют крупицу нашей амраны.

Биарий ушёл. Оранжево-жёлтая полоска на горизонте растаяла, голубизна уступала место густой синеве. Тракт пустовал, одним концом упираясь в чёрную громаду леса, другим теряясь в дальних холмах. Костерок у ручья мигал полусонным рыжим глазом, и над ним медными сполохами мелькали мотыльковые крылья. Пряное варево в миске схватилось глянцевой плёнкой и вконец загустело, черенок деревянной ложки, чуть покосившись, торчал из его центра, как древний истукан забытого идола. Когда-то давно люди, не знавшие Первовечного, молились таким – грубо вытесанным из дерева или камня, разным на каждую потребу. Харраты и по сей день почитали только своих Шафарратов. Иноземные торговцы, приплывающие с товаром в Хисарет, не все веровали в Первовечного – кто-то возносил молитвы иным богам. Тшера не молилась никому уже очень давно, хотя Вассалам завещалось посещение молельного зала раз в десятидневье.

– Ты не веруешь в Первовечного, дитя? – В глазах старого скетха, блюстителя главного молельного зала Хисарета, нет осуждения, лишь скорбное сочувствие.

– Я… Я знаю, что он есть. А он, похоже, не знает, что есть я.

– Ни одна букашка не укроется от его всевидящего ока, дитя.

– Если так, то почему молитвы остаются без ответа? Те из них, ответ на которые жизненно важен?

– Иногда молчание – тоже ответ, дитя. А иногда – ответ должно дать тебе твоё сердце, а не глас свыше.

– И толку-то тогда в этих молитвах…

– Чтобы получить ответ, нужно уметь задать вопрос. Часто ответы прячутся в самих вопросах, но мы не желаем их замечать, мы ждём, когда кто-то решит за нас, сделав нас лишь исполнителем чужой воли, чужого совета, не виновным в последствиях собственного выбора.

На пике ночи к Тшере поднялся Карис.

– Ты, что ль, пойди поспи, ну? – предложил, угрюмо глянув на нетронутый ужин. – Мой черёд караулить.

Тшера задумчиво на него посмотрела, выпустив очередную струйку дыма. За половину ночи она скурила едва ли не весь свой запас тэмеки. Карис присел на корточки, положив локти на широко разведённые колени.

– Ты это… Не чужой тот парень тебе был, верно? Я видел твои глаза, когда ты вернулась. Да и сейчас вижу… Зассавши, так не смотрят. Так смотрят, если горюют.

– Тебе-то что? – спустя долгую паузу, ответила Тшера.

Карис вздёрнул плечами, насупился ещё больше.

– Да не. Меч его остался, добрый. Думал, может заберёшь, сгодится. Семьи-то у него нетушки, ну. Вертать некому.

– Оставь себе. – Тшера поднялась на ноги. – До света досидишь или прийти сменить?

– Досижу. – Карис глянул на неё снизу вверх, и его губы дёрнулись в похабной ухмылке. – Но можешь прийти, коли озябнешь. И согрею, и шуткой утешу.

– Ты за такие шутки без согревателя останешься, – безразлично бросила ему Тшера и пошла к костру.

9. Служение Светлому завету

Год государственного переворота в Гриалии

Мальчишка колотил в ворота брастеона так долго и отчаянно, что ссадил на пальцах кожу. Булыжник, которым он стучал, окрасился багряным и держать его стало труднее – выскальзывал. Мальчишке было лет тринадцать, на его чумазых щеках засохли дорожки, прочерченные слезами, под носом запеклась размазанная кровь, а одежду – простую, деревенскую – сплошь покрывали пятна сажи. На внутреннем дворе, прямо за воротами, в которые бился, уже охрипнув звать на помощь, мальчишка, скетхи Варнармура преисполнялись молитвенным сосредоточением.

Верд в очередной раз открыл глаза, метнул пронзительный взгляд в спину наставника Сойра. Тот его почувствовал.

– Не прерывай молитвы, брат Верд. И не вынуждай меня повторять, что Варнармур – закрытая обитель, удалённая от людской жизни в Бытии, нас не должны касаться человеческие распри и горести.

– Позволь спросить, наставник. – Верд учтиво склонил голову, кончик русой косы скользнул по голому плечу на рельефную грудь.

Сойр едва заметным кивком позволил.

– Для чего мы здесь тренируемся? Для чего молимся?

– Чтобы сбыться в Йамаране, брат, – с удивлённой настороженностью ответил Сойр, – продляя своё существование в металле, более долговечном, чем человеческая плоть.

– Но для чего мы продляем своё существование, наставник? Для чего сбываемся в Йамаранах?

– Чтобы нести служение.

– На благо Гриалии? – уточнил Верд.

– Верно, брат, на благо своей страны.

– А народ Гриалии, наставник, часть страны, верно?

Сойр не изменился в лице, но в его глазах сверкнуло что-то острое.

– Значит, мы должны послужить и тому несчастному за воротами, – подытожил Верд. – Он просит милости.

Губы наставника сжались в тонкую нить.

– Твоё служение начнётся только через два года, брат Верд. А наши правила не позволяют пускать в Варнармур чужаков.

Верд глубоко вздохнул, прикрыв глаза, и поднялся на ноги.

– Сядь, брат Верд, – предостерегающе произнёс Сойр.

– Нам стоит пересмотреть правила, если они перечат нашему долгу – служить на благо своей страны, – тихо, но твёрдо сказал Верд. – И неразумно медлить в служении, откладывая его до срока, если оно необходимо здесь и сейчас.

В испытующем взгляде наставника сгустился мрак, но Верд не отвёл глаз, не моргнул, не дрогнул.

– Я не преступлю правил, – ровно ответил Сойр.

– Да, наставник.

Верд учтиво поклонился и направился к воротам. Сойр его не остановил.

Дежуривший возле ворот скетх на миг смешался, глянул на Сойра в поисках указания или хотя бы намёка, как поступить, ничего из этого не получил и, помявшись, всё-таки отошёл от маленькой дверки, прорезанной в огромных воротах и забранной мощным засовом. Верд знал, что поднять этот засов одному не под силу, и вопросительно посмотрел на скетха, но тот отвёл глаза и отступил ещё дальше. Не мешать – одно дело. Помогать – совсем другое.

Верд неслышно вздохнул, оглядывая засов, прикидывая, как с ним быть. Десятки взглядов жгли его спину – амарганы от мала до велика смотрели сквозь узкий прищур, словно бы и не отрывались от молитвы, и не замечали происходящего. Сойр поглядывал тайком и искоса, и Верду показалось, что в его взгляде – пусть не поддержка, но осторожное уважение. Если Верд не справится с засовом, все присутствующие убедятся в том, что в правилах Варнармура воля Первовечного. Но Верд так не считал, ведь правила придумал не Первовечный, а люди, и они, даже если они скетхи, могут ошибаться.

«Отдавай благому делу все силы свои, и успех его – воля Первовечного» – вспомнил Верд, соединяя руки в молитвенном жесте перед тем, как взяться за засов. «Я верю, что совершаю дело благое, и да не оставь меня посрамлённым, если оно благо и в твоих очах, Первовечный!»

…Мышцы бугрились, перекатываясь под кожей, жилы от натуги едва не вязались в узлы, по лбу тёк пот, заливая глаза, в ушах звенело, в висках стучала настойчивая молитва, но засов не двигался. Мальчишка снаружи затих, грохнув камнем оземь – наверняка упал без сознания. Верд перевёл дыхание, отёр лицо тыльной стороной ладони и в очередной попытке ухватился за гладкое, укреплённое железом тело засова, уже почти отчаявшись, но из одного лишь упрямства не желая отступать, пока есть ещё силы.

И вдруг засов поддался неожиданно легко, пошёл вверх и в сторону, вынырнул из скоб, упал к ногам – только успей отскочить. Верд задохнулся, едва не закричал от ликования, и тут чья-то мозолистая ладонь хлопнула его по взмокшему плечу. Рядом стоял Римар.

– Первовечный есть свет, у света нет рук, чтобы поднять засов. Но у него есть мои руки, и ими я послужу благому делу, – улыбнулся Римар. – Раз уж он даровал мне такую возможность – глупо отказываться.

Мальчишка был из Скьёрры, что недалеко от реки Фьёгур – границы харратских земель, – и ближе всех к самому её узкому и тихому, удобному для переправы участку. Поэтому в осеннюю сушь, когда вода опустилась, течение стало ленивым, и шурви переплыли Фьёгур, Скьёрра на их пути оказалась первой.

То ли харратский хартуг прознал о том, что власть в Гриалии захватил церос не по крови и решил воспользоваться послепереворотной слабостью страны, то ли у самих харратов произошли какие-то события, требующие особенно щедрых жертвоприношений, но шурви вырезали деревню полностью, а потом предали огню и направились дальше – в Йорсунь. Мальчишка чудом спасся, бежал, сколько было сил, а когда упал, на ночном горизонте над холмами увидел зарево нового пожара – шурви сожгли и Йорсунь. Как добрался до Варнармура, он уже не помнил, но ноги его в утлых башмаках были сбиты в кровь.

– В брастеоне мы его не оставим. Как оклемается и поокрепнет, отправим кого-нибудь из братьев наставников проводить до ближайшей деревни, – заключил отец наирей.

В кабинете перед ним стояли Сойр, Верд, Римар и один из старших наставников.

– Брат Римар, возвращайся к своему послушанию, брат Верд – к прерванным молитвам. Брат Сойр, прошу тебя присмотреть за нашим гостем. А старший наставник распорядится о его провожатых. Думаю, послезавтра на рассвете уже можно отправиться.

Римар и старший наставник с учтивым поклоном вышли из кабинета, но Сойр и Верд остались. Отец наирей, усевшись обратно за подставку для письма, на которой лежал недописанный свиток, поднял на них вопросительный взгляд. Первым заговорил Сойр.

– Брат Верд преступил правила, отец наирей. В них сказано: «Да не войдёт чуждый в стены брастеона, ибо неизвестны намерения его, и да не смутит умы братий». Не до́лжно ли ему понести наказание?

Отец наирей так долго, не мигая, смотрел на брата Сойра, что тот занервничал.

– Брат Верд преступил правила нашего брастеона, – наконец сказал отец наирей, – И этим соблюл заветы Первовечного. Каково пятое наставление Светлого завета, брат Сойр?

– Помогай злополучному, если ты в силе, не глядя ни на лицо его, ни на одежды его, ни на кошель его; будь он человеком ли, птицей ли небесной, зверем ли.

Отец наирей мягко кивнул, прикрыв глаза.

– Светлый завет превыше всех правил, брат Сойр, и если ты сомневаешься, как поступить, ищи ответ в наставлениях Первовечного, а не в человеческих законах.

Сойр смиренно склонил голову.

– А в следующий раз для разрешения подобных обстоятельств зови меня, пока я наирей этого брастеона. Ступай.

Сойр поклонился и выскользнул из кабинета, оставив Верда наедине с отцом наиреем.

– Теперь слушаю тебя, брат Верд.

– Этот мальчик сказал, что харратские шурви направились в Йорсунь и сожгли её тоже, – взволнованно начал Верд. – Они же на ней не остановятся, следом будет Керца, а за ней…

– Хьёрта, откуда ты родом, – закончил за него отец наирей. – Да, возможно, так и будет.

– Но ведь мы им поможем? Нас не так много, как шурви, и мы пешие, но умения скетхов превосходят умения любых воинов в разы, мы справимся и меньшим числом!

– Ты предлагаешь пойти на харратов? – Во всегда ровном голосе отца наирея сквозило изумление. – Но скетх, проливший кровь, не сможет превоплотиться в Йамаране. Даже если пойдут только старшие и наставники, Вассальство останется без новых клинков как минимум на десять лет, это недопустимо. Не говоря уж о том, что это не наше служение, это работа бревитов и Чёрных Вассалов.

– Но ни бревиты, ни Вассалы не вмешаются! – Верд поднял переполненный мольбой взгляд. – После переворота и полгода не прошло, в Хисарете всё ещё неспокойно, основные силы стянуты к столице, и церос Астервейг-иссан не отпустит от себя ни тех, ни других. Да они и не успеют. Даже получить весть о нападении харратов не успеют; и кто, как не мы, в силе защитить Гриалию и её народ? Не в этом ли наше служение?

Отец наирей поднялся из-за подставки для письма и очень долго смотрел на Верда, но тот не опускал глаз, – наоборот, взгляд его становился всё твёрже.

– Ваше служение, брат Верд, – твоё и остальных амарганов, – очень медленно и очень тихо начал отец наирей, – в том, чтобы защищать Гриалию и её народ, превоплотившись в Йамаранах. Наше служение – моё и остальных наставников – в том, чтобы достойно подготовить вас к Превоплощению и переложить ваш арух в клинок. Служение бревитов и Чёрных Вассалов при новом церосе осталось прежним: защищать Гриалию, её народ и её цероса, повинуясь его воле, с момента начала своей службы, пока не исчерпают силы. И каждый будет заниматься своим делом, такое моё последнее слово.

– Служение бревитов и Вассалов прежнее, вот только в обратном перечисленному вами, наставник, порядке – церос теперь стои́т превыше страны, – тихо ответил Верд, краешком сознания ужаснувшись собственной дерзости, но сейчас было не до послушания и почтительности – в Хьёрте оставались его мать и сёстры.

– Политические игрища не касаются скетхов, – монотонно отчеканил отец наирей. – Мы принимаем нынешнего цероса – раз уж род прежнего прерван – как и положено принимать цероса: наместником Первовечного в Бытии.

– Но все мы слышали, какие вести привёз брат веледит…

– …и они не должны занимать наш разум. – Голос старца стал жёстче. – Иди и продолжи прерванное молитвенное упражнение, брат Верд.