Отблески солнца на остром клинке

– Где же тогда? – спросил Ярдис, догадываясь, что ответа знать не хочет.

– Может, там. – Каннам кивнул на светлеющую полоску неба над ещё чёрными холмами.

«Где капли дождя на лице, капли росы под ногами, капли родниковой воды на губах. Песни свирели и прикосновения нежной женской руки…» – прозвучала в голове Ярдиса непрошеная мысль.

Несколько дней Ярдис носил в себе эти слова и эти мысли, и тишина внутри наливалась свинцом, а пустота тянула жилы монотонной болью.

– Ты не знаешь, как там, – сказал он, придя однажды ночью под стену, на которой сидел, скрестив ноги, Каннам. – Ты не знаешь, как там, и не можешь сравнивать! Может статься, что тишина там ещё оглушительней, а пустота – необъятней. Наш путь проверен столетиями, завещан Превоплотившим Маурумом и благословлён самим Первовечным!

Каннам отозвался не сразу, как-то нехотя стряхнул с себя странное оцепенение и посмотрел через плечо вниз, на задравшего голову Ярдиса, и горькая усмешка в его глазах проглядывала ещё приметней.

– Это ты не знаешь, Ярдис, – едва слышно ответил он. – Ступай, спи свои сны.

Ярдис постоял ещё немного, а потом поплёлся в келью. У чёрного хода его поджидала чья-то тень.

– Римар? – удивился Ярдис, когда скупой серый свет выхватил из полумрака рыжую пятипрядную косу. – Что ты тут делаешь?

– За тобой гляжу, брат Ярдис, – спокойно, но как-то недобро ответил Римар.

Ярдис помолчал, пытаясь по взгляду Римара определить его намерение.

– Скажешь отцу наирею?

Тот лишь покачал головой. В глазах же читалось беспокойство и неодобрение.

– Нет верности в том, кто способен предать брата по труду, – глухо ответил Римар. – Верный верен во всём. Но я должен вразумить тебя, брат Ярдис. – Римар бросил быстрый взгляд ему за плечо – удостовериться, не возвращается ли Каннам, и продолжил: – Ты хоть понимаешь, с кем связался? Чьи песни пьёшь, как родниковую воду, в чей след ступаешь?

Ярдис непонимающе нахмурился. Римар озадаченно приподнял тёмно-рыжие брови.

– Что, правда не догадываешься? Он же тебе только что ответил. – Римар помолчал, ожидая, что Ярдис наконец догадается, но тот по-прежнему не понимал. – Брат, он знает, как там. Потому что он там бывал, – многозначительно произнёс Римар.

– Все мы бывали. Жизнь там начинали и что-то ещё помним.

– Я не про то. Он бывает там до сих пор. Вот и сейчас ты его, возможно, выдернул из чьей-то тёплой постели…

– Что?!

Римар вновь глянул через Ярдисово плечо.

– Его аруху подвластны внетелесные путешествия. Он сангир, брат Ярдис. Сангир, ещё не овладевший мастерством крови. Перевёрнутый амарган. Чадо Неименуемого. То-то и свирель его столь сильна – он питал её своим арухом.

– Нет, не может быть! – Ярдис отшатнулся, как будто кровавым сангиром был Римар, а не Каннам. – Тебе показалось! Ты его совсем не знаешь. Вы не друзья. А я – я всегда был близко…

– Так близко, что и не разглядеть, – вздохнул Римар.

– Нет. Нет, он вовсе не то… Это же Каннам! Он просто запутался, просто думает, что…

– «Учитесь исследовать и наблюдать мир ясным арухом и не отождествлять себя с этим миром, не приписывать ему свои мысли и чувства», помнишь? Я смотрю ясно и остро, вижу и подмечаю, и делаю выводы, а не додумываю. И тебе советую, брат Ярдис. – Римар сжал его руку повыше локтя. – До ритуала считаные дни. Приглядись. Пойдёшь за Каннамом – угодишь в силки Неименуемого, – и, заменив учтивый полупоклон сочувственным кивком, пошёл обратно в келью.

«Разве может сангир стать скетхом? – размышлял Ярдис, доискиваясь ответов на тревожащие его вопросы в толстых фолиантах библиотеки Варнармура. – Разве может сангир превоплотиться в Йамаран?»

Про сангиров Ярдис не знал практически ничего, а что и знал, то большей частью оказалось мифами. Сангир рождается раз в столетие. Сангир постигает мастерство крови под руководством самого Неименуемого, который становится его учителем. С самого рождения сангир – воплощение зла, продолжение Неименуемого в Бытии. Сангир служит Неименуемому, который приводит его в этот мир, чтобы угасить свет Первовечного (потому и всего раз в столетие – у Неименуемого не хватает сил воплотить сангира в Бытии чаще). Всё это чушь и детские страшилки. На самом деле сангиры рождаются чаще, но не каждый сангир знает, кто он. Большинство попадают в брастеон, становятся скетхами, а затем – Йамаранами. Одно лишь отличие перевёрнутых амарганов от обычных – за первыми нужно следить внимательней: голос Неименуемого в них сильнее. Сангир обладает особой врождённой способностью, впервые проявляющейся в возрасте с семи до двенадцати лет: его арух может внетелесно путешествовать на расстоянии, может наблюдать за людьми, а если подселится в чьё-то тело – может даже чувствовать то, что чувствует тело, но не влиять на него. Такие путешествия кратки и отнимают много сил, совершать их возможно лишь во время глубочайшего внутреннего сосредоточения, граничащего с глубоким сном. Отсюда появилось выражение, что сангиры во время путешествий их аруха «спят чужие сны».

– «Иди, спи свои сны», – шёпотом вспомнил Ярдис.

Овладев мастерством крови, сангир становится опасен. Тогда он волен отщеплять от аруха нити и вкладывать их в предметы, временно оживляя последние и подчиняя их своей воле. Постичь сложные ритуалы с собственной сцеженной кровью можно по книгам – редким, поскольку большинство из них утеряно или уничтожено. Неименуемый, конечно же, никому не наставничает. Поэтому ничто не препятствует сангиру, должным образом подготовленному в стенах брастеона, превоплотиться в Йамаране. Но непревоплотившийся сангир скорее не справится с собственными силами, чем непревоплотившийся амарган. Не научившись управлять собственным арухом, он рискует сойти с ума и наделать бед. Впрочем, как и любой амарган, не получивший должных навыков.

Ярдис вздохнул и захлопнул очередной том. Пыль лёгким облачком взметнулась над пожелтевшим обрезом. «Значит, Каннам не чадо тьмы. Такой же амарган, только сложнее устроенный, требующий большего внимания и усердия. Ему нужно просто помочь не сойти с тропы. Просто помочь…»

Вечером накануне ритуального дня Ярдис нашёл Каннама на стене. Тот сидел спиной к брастеону, напоминая обезглавленный силуэт: понурив голову и свесив ноги вниз, уперев ладони по обе стороны от бёдер так, что плечи оказались вздёрнуты выше затылка. Для практики внутреннего сосредоточения такая поза не годилась, и Ярдис решил, что арух Каннама сейчас здесь, а не путешествует где-то за холмами. Он взобрался на стену и молча уселся рядом. Каннам даже головы не повернул. Какое-то новое, потрескивающее крошащимся сухим листом молчание повисло меж ними невидимой отгородкой.

– Ты ведь знаешь, кто ты? – наконец спросил Ярдис.

Каннам очень долго не отвечал, а потом спросил:

– Отец наирей рассказал или сам догадался?

– Римар. А что, отец наирей тоже знает?

– А ты думал, братья заметят, а он – проморгает? Хм! Обо всём знал с самого начала. И про свирель тоже.

– Но… Как же он позволил?

Каннам покривил губы в вымученной улыбке.

– Силком к покаянию не призовёшь, – хмыкнул он. – Отец наирей приглядывал, чтобы не зашло слишком далеко, и ждал, когда я сам с повинной приду. Свирель я выбросил, кстати. – Он кивнул вниз, и Ярдис различил по ту сторону стены разбитую глиняную птичку. – А ты чего распунцовелся весь?

– Я… должен повиниться. Всё это время отец наирей обо всём знал и не взыскивал, всё ждал, пока мы одумаемся и сами принесём ему покаяние…

– И как, ты одумался?

– Я виновен. Вместо того, чтобы помочь тебе смотреть зорко, я сам едва не заблудился, слепо следуя за песней твоей свирели. Пойдём, Каннам, пойдём к отцу наирею, он так долго нас ждал! – Ярдис умоляюще схватил друга за запястье, но тот не шелохнулся. – Снимем с сердца груз близкого отступничества и вернёмся на тропу, преисполнившись намерения достичь вершины и…

– Если скажешь: «принять великое благо Первовечного, сбывшись в Йамаранах», клянусь, я сброшу тебя вниз со стены! – зло отозвался Каннам. – Мне опостылели твои фразы из священных текстов. Когда ты научишься думать своей головой, Ярдис? Ты не тупое животное, которого ведут на скотобойню. Ты человек, и жизнь у тебя одна – здесь и сейчас, а не в куске заточенного железа! Хочешь всю её потратить на цитаты?

Ярдис потрясённо смотрел в перекошенное негодованием лицо друга и не мог подобрать слов.

– Я устал хоронить своё сердце! – шёпотом выкрикнул тот. – Я хочу просто быть, и у меня не осталось сил на это бесконечное становление… Оно всё равно закончится смертью, Ярдис, – горько уронил он. – Потому что по́лнит арух не только молитва, учёба и тренировки. Полнит арух в первую очередь жизнь – наша жизнь, прожитые чувства, приобретённый опыт, собственные мысли, а не заученные выдержки из пыльных книг! Сама жизнь делает человека человеком. А жить нам здесь не дают. Поэтому и арух наш в Йамаранах будет не полномерен, как внутренняя человеческая суть, а сух, как стрекозиное крылышко. Понимаешь?

Ярдис по-прежнему не находил слов. Да что там – он не находил даже мыслей, просто смотрел на Каннама распахнутыми, полными отчаянья глазами и качал головой.

– Ты запутался, брат, – наконец выдавил он. – Ты запутался, а я не заметил вовремя, не протянул тебе руку… Идём к отцу наирею! Он обязательно поможет. Завтра ритуал…

– Ты иди, – прервал Ярдиса Каннам, и его лицо вдруг сделалось отстранённо-спокойным. – Ступай, я приду следом.

Ярдис ещё пару мгновений смотрел в его потухшие глаза, а потом спустился со стены и направился к келье отца наирея.

5. Плотские утехи

Через три года после государственного переворота в Гриалии (настоящее время)

Талу́нь стояла на плодородных землях, окружённая зерновыми полями и яблоневыми садами, и уж давно переросла бы в небедный город с отлаженными торговыми маршрутами, если бы не её близость к северной границе Гриалии и опасное соседство с Ишан-Домба́ром – землями кочевого харра́тского народа. Харратов не привлекали ни яблоки, ни хлеб: поговаривали, что они не признают иной еды, кроме мяса, а их воины – шу́рви – едят его сырым, с ещё неостывшей кровью. Но торговые обозы, гружёные тканями, оружием и драгоценностями, а также толстые кошели торговцев харратов ещё как привлекали, поэтому с сетью торговых маршрутов у Талуни не сложилось – ни один богатый обоз не рисковал приблизиться к границе. В деревню заезжали разве что отдельные, уже поощипанные на других ярмарках торговцы в сопровождении охранников, и особенных ценностей с собой не везли, а вот талуньское яблочное вино закупали для перепродажи в других городах.

Особенно яро харту́г[1] со своими шурви разгулялся по чужим землям в последние годы перед государственным переворотом в Гриалии и в первый год после него. Сейчас стало потише, но народ окраинных земель всё равно опасался и старался без нужды в них не наезжать: харраты могли перерезать всю деревню без всякой наживы, принести свежую кровь в дар своим Шафарра́там[2].

Самыми уязвимыми были маленькие бедные деревеньки, защищать которые никто не спешил. Однако большинство из них превратилось в головешки ещё в годы харратского разгула. Те же, что покрупнее, придумали нанимать йота́ров[3] для защиты от находников, в обмен на регулярное подношение дани.

– Вернее, придумал-то новый церос, – усмехнулась Тшера, бросив косой взгляд на Бира, семенящего возле её кавьяла на своём авабисе, затаив дыхание: Тшера разговорилась, а это случалось нечасто, и он не хотел спугнуть её хорошее настроение. – Астервейг умеет договариваться. И уговаривать тоже умеет, и чаще – неласково. Нашёл дорогу в йотарское логово, посулил за послушание – блага, за непокорность – скверны. Второе всегда убедительней. И вот уже глава йотаров является в одну из приграничных деревень и обещает жителям защиту от харратов за ежемесячную дань. А деревня у границы не одна, и крупная йотарская шайка – тоже. Вот и выходит, что все всем довольны: у деревень какая-никакая боевая защита, у йотаров – гарантированный легальный доход из двух кормушек разом и жильё отдельным двором близ деревни, а у Астервейга – прикормленные йотары, относительное спокойствие на границе и все Вассалы под рукой на случай, если кто его задницу с церосова престола подвинуть вздумает.

– Ай, значит, заработок в Талуни тебе вряд ли найдётся, раз там йотары за всем смотрят, а за йотарами – Вассальство приглядывает?

– Отчего же? Йотары тоже пошаливать могут, Вассальству из Хисарета так далеко не видать, и в гости нагрянуть в такую глушь они вряд ли соберутся. А если работы и не найдётся, то и зла ни йотары, ни деревенские нам не сделают: первые знают, чью руку кусать нельзя, а вторые в таких захолустьях всё ещё Вассалов уважают – по привычке.

– У нас тоже захолустье было, – пробубнил себе под нос Бир, но Тшера услышала.

– У вас была канава отхожая с мамкиными головорезами, – фыркнула она. – А Талунь – вполне благообразная деревенька с чистеньким постоялым двором. Я же обещала тебе ночёвку с постелью и завтрак у очага. Не жалуйся.

– Не жалуюсь, – вздохнул Бир. – Только обещаешь ты уж не первую седмицу, и что-то мне не слишком в такие посулы верится…

– Ты всегда волен уйти, – пожала плечами Тшера.

– Ай, только если сама меня прогонишь. Но с первого раза не дамся, я хваткий, меня так просто не отвадишь! – Бир налился такой гордостью, что даже авабис под ним зашагал бодрее; Тшера чуть изогнула уголок губ в незаметной улыбке.

В Талунь они приехали к обеду. Деревенские ворота стояли открытыми, а поля, сады и дороги пустовали.

«Не к добру».

– Эй, хозяева! – позвала Тшера, въехав на постоялый двор.

Из дверей выглянула кругленькая невысокая женщина в белом переднике, с полотенчиком на плече.

– Ох, Первовечный, ох, гости-то какие пожаловали, ох, кириа! – всплеснула она руками и выбежала на крыльцо – семеня и подпрыгивая, словно горошина.

– Куда все попрятались, хозяйка? Не Вассала же испугались? – спросила Тшера, спешиваясь с кавьяла и забирая его зубастую пасть в намордник.

– Ох, кириа, не серчай, не серчай, родная, не в тебе дело! Знамо бы, что Чёрное Братство наведается, так мы бы встречали, да пирогов побольше напекли, – затараторила хозяйка. – Хойнар, ну-ка, подь сюда! Сведи скотину в стойло! – гаркнула она через плечо, и из дверей появился тощий взъерошенный подросток, удивительно похожий на неё лицом, молча отвесил Тшере не слишком-то почтительный поклон и увёл Ржавь и Орешка на задний двор. – Да кто ж так кланяется, растопыря! – заворчала ему вслед мать. – Ты уж прости, кириа, не обучен он у меня, столичных-то гостей в глаза не видывал! Ты одна, иль ещё кого ждать?

– Пока одна.

– Проходи, милостивая, проходи, сейчас обед подам. – Хозяйка повела их в дом. – Ты с ночёвьем останешься, комнату справить?

– Справь.

– Служника твоего в сарай определить?

– Ему отдельную комнату, не хуже моей.

Хозяйка бросила через плечо удивлённый взгляд и предупредила:

– За полную стоимость будет.

– Пусть так.

Хозяйка глянула на Бира с нескрываемым любопытством.

– Всё сделаю, кириа, всё устрою по лучшему канону!

– Ай, я в сарае, – зашипел на ухо Тшере Бир, – у нас кошель совсем тощой!

«Чутьё мне подсказывает, что здесь растолстеет».

– Только попрекни меня, что слово не держу, – полушутя ответила ему Тшера.

Хозяйка провела гостей в трапезную, усадила за стол, принесла две здоровенных миски аппетитного жаркого, кувшин лёгкого яблочного вина и пышный румяный пирог, тоже яблочный.

– Так куда, говоришь, все ваши попрятались? Время обеда, а трапезная пуста, – спросила Тшера, похвалив жаркое.

– Так ить на завтра Дракона ждём, вот все заранее и сныкались, – оживилась хозяйка и с молчаливого позволения Тшеры присела за краешек стола, подперев румяную щёку кулачком. – За данью приедет, а нынче срок ему невесту отдавать.

«Дракон, хм… Имя? Прозвище?»

Тшера заинтересованно дёрнула бровью, про себя отметив хозяйкину охоту поделиться новостями.

– Свадьба, значит, намечается?

– Да какая ж то свадьба! – махнула рукой хозяйка. – Девка – обреченница, на откуп главе наших йотаров выбрана.

– Это он, что ли, Дракон?

– Он, он. Имени своего не открывает, Драконом себя величает, и на спине егойной тварища какая-то срамная нарисована с когтями да крыльями. Дело, правда, знает – харратов вокруг Талуни не одну дюжину порезал, таперя эти трупожоры нас и не трогают.

– И чем же тогда не угодил? Неужели одной девки для такого воина пожалели?

– Да кабы одной! А то он же кажные полгода по красавице забирает! Как сам с нею нарезвится, своей шайке её пускает. Кто понесёт от него или йотаров его – той травят плод, чтоб лишней заботы не добавляла, но домой ни одну не пустил, всех на своём двору держит, шайке на забаву. Самых красивых невест наших перепортил, изувер!

– И вы что же, не вступитесь за девок своих?

– Да куда ж нашим парням против их! – махнула рукой хозяйка. – Да шурви опять наедут, коль с йотарами рассоримся. Две девки в год не дороже выжженой деревни, так что мы и не спорим. Но в день очередной драконьей свадьбы из домов носа не кажем: однажды Дракон углядел другую девку, не ту, что ему уготовили. И увёл – прям из отцовых рук вырвал, того хлыстом огрел! – Хозяйка понизила голос и склонилась ближе к Тшере: – А то дочь старосты нашего бывшего! Уж он её берёг-берёг, да не сберёг. Теперь вот ходит ко мне руйю пить, лица на нём нет, в бороде репей завёлся и разве что воробьи гнездо не вьют. Мстить Дракону хочет, да куда ему, старому!

– А Дракон молод? – спросила Тшера.

– Да годов тридцать будет, – пожала плечами хозяйка. – А вот и он идёт, – углядела она в окно.

– Дракон?

– Да староста наш бывший.

Дверь скрипнула, впуская патлатого мужика лет пятидесяти. Его поседевшие волосы пошли колтунами, в клочковатой бороде и впрямь запутались репейные колючки и какой-то сор, но глаза из ввалившихся, почерневших глазниц смотрели злой, зазубренной зеленью. На такой взгляд напорешься – кровь брызнет.

«С таким можно договариваться».

Староста вошёл в трапезную, огляделся, словно в веросерковом логове, куда пришёл не по ошибке, а с заготовленным в рукаве отравленным ножом.

– Здравья, Вадо́р! – окликнула его хозяйка. – Тебе как обычно? Сядь в уголку, сейчас принесу. – Она нехотя поднялась из-за стола. – Гости у нас сегодня особенные, вишь. Беседушкой потчую.

Хозяйка, стрельнув сердитым взглядом на старосту, чтобы сел подальше и вёл себя потише, посеменила на кухню. Вадор уж пошёл на указанное место, но замедлился у стола Тшеры и Биария, сверля их недобрым взглядом. Тшера указала ему глазами на лавку напротив, приглашая сесть. Тот недоверчиво прищурился, сделал осторожный шаг.

«Точно, как в лесу с веросерками».

По движению его пальцев она поняла, что и её догадка о ноже в рукаве не пустая. Однако Вадор всё-таки сел, подобравшись, как перед прыжком.

– Боишься, маир? – спокойно спросила Тшера.

– Кого? – хрипло пророкотал бывший староста. – Девку сопливую?

Биарий, доскребающий жаркое из своей миски, аж ложку выронил. Тшера ухмыльнулась, сложив руки на груди.

– Не боишься, а хорошо ли нож в рукаве лежит, всё ж удостоверился…

Вадор хмыкнул, ядовито сощурив один глаз, и вдруг треснулся подбородком о стол, распластавшись на нём давно не стиранной рубахой. Когда «девка сопливая» успела выхватить Йамаран, как умудрилась выдернуть бывшего старосту за бороду с лавки на стол, он так и не понял, но сейчас лежал на деревянной столешнице, вращая растерявшими всё ехидство глазами, приколотый клинком за колтун в бороде так близко к лицу, что кончик носа холодила сталь Йамарана. Сама же девка сидела против него в прежней позе, скрестив руки на груди, ухмыляясь рассечёнными тонким белым шрамом губами.

– Удостоверился, а выхватить всё ж не успел, – спокойно констатировала Тшера.

Биарий тихонечко отставил свою миску в сторону и ужался в уголке, сложив ручищи на коленках и отведя взгляд в окошко – перспектива насилия всегда вгоняла его в оцепенение, и лишь пунцовеющие кончики ушей выдавали уровень его внутреннего напряжения.

«А ведь знает, что напрасно я не покалечу».

Тшера положила руки на стол, устроила на них подбородок, чтобы их с Вадором глаза оказались на одном уровне. Заметила, что хозяйка вернулась с кухни и застыла с кувшином и чаркой в руках, не понимая, что делать.

– Хочешь мести тому, кто дочку твою обидел? – вкрадчиво спросила у бывшего старосты Тшера. – Могу устроить. Да так, что Дракон о содеянном горько заплачет, а Талуни дурного сделать больше не сможет. Ни он, ни его йотары. От харратов они вас беречь продолжат, не сомневайтесь.

С хозяйкиной стороны грохнул об пол глиняный кувшин.

Взгляд Вадора вцепился в Тшеру, словно изголодавшаяся кошка в окорок.

– Что ты… – Он задохнулся и закашлялся.

Тшера выдернула Йамаран, и бывший староста сполз обратно на лавку, лапая горло и пострадавшую бороду длинными узловатыми пальцами с чёрной каймой под ногтями.

– Хочешь, завтра я в драконью постель пойду, а ваших девок он больше пальцем не тронет? – уголком губ, но не глазами, улыбнулась Тшера. – Убеждать я умею.

– А тебе, кириа, с этого что? – дрожащим голосом спросила от кухонной двери хозяйка.

– Четыре кошеля золотом, – заломила цену Тшера. – Три – если я просто всех их перережу. Но тогда с шурви сами разбираться будете.

Хозяйка и Вадор неуверенно переглянулись.

– Ну, ежели по всей деревне пройти, то ведь и наберём четыре? – то ли спросила, то ли предположила хозяйка. – Любая ж девка в следующий раз попасть может, не угадаешь… У кого дочки подрастают, те монет не пожалеют.

Вадор подумал, посопел, пошевелил лохматыми бровями, положил руки на стол, широко расставив локти.

«Решение ты уж принял. Давай, поторгуйся, и сговоримся на трёх».

– От себя кошель сверху дам, если принесёшь мне его зубы! Чтобы эта клятая рожа больше здесь не лыбилась своей белой пастью! – наконец сказал бывший староста.

«Бусы собрать хочешь?»

– Зубы ему пригодятся, чтобы локти свои кусать. Но лыбиться перестанет. А кошель свой оставь при себе, мне хватит и четырёх. – «Это и так на один больше, чем того стоит». – Уговорились? – Тшера изогнула чёрную бровь.

– Уговорились.

– Тогда мне нужны самые расторопные швейки, – сказала, поднимаясь из-за стола, – три прочнейшие шёлковые ленты и первая из ваших стареющих красавиц.

Спустя час одна из спален постоялого двора превратилась в мастерскую. Тонкие иглы серебряными рыбками мелькали в пальцах двенадцати мастериц – от самых юных до уже седовласых, – выныривая над полупрозрачной гладью тонких одежд. Под руководством Биария, управлявшегося с иглой едва ли не проворней прочих, швейки шили «свадебный» наряд для Тшеры.

– И всё-таки не по-людски как-то, – пробурчала одна из старших женщин, не отрываясь от работы. – Девка – и в штанах, словно мужик! Ещё и у рубахи материя, как паутина в росе – на солнце блестит, а без солнца насквозь вся нагота видна станет. Все мужики стекутся на её красоты глаза пялить. Срамно…

«А говорили, что все на драконий приезд по домам прячутся».

Несколько женщин согласно вздохнули, раскуривающая трубку Тшера не повела ухом, а Биарий от возмущения запунцовел не только ушами, но и всем лицом, до бритой макушки.

– Срамно, матушка, – звенящим тихим напряжением голосом проговорил он, – это по одёжке судить тех, кто за ваших дочек по острию пойдёт! А шаровары, которые вы штанами обозвали – это, между прочим, в Хисарете женская одёжа!

– Что ж, там, выходит, все девки так щеголяют? Считай, что с голым жопом? – недоверчиво переспросила пожилая швейка, и Биарий уже схватил побольше воздуха, чтобы ответить, но вмешалась Тшера:

– Я, матушка, и в покрывало завернуться могу. И мне теплее, и вашим мужикам спокойнее. Только что Дракону покрывала разглядывать, мало он их видел? Поблудит глазами по окрестностям, да насмотрит девку побелее меня. Может, дочку твою. – Она выпустила к потолку струйку сизого дыма.

Старуха замерла с занесённой над тканью иглой, искоса глядя на Тшеру в ожидании, но та свою мысль закончила и не собиралась ни краснеть, ни оправдываться, а потому стыдить и взывать к её девичьей чести стало неинтересно – всё равно не проймёт. Швейка, демонстративно вздохнув, осуждающе покачала головой.

– А всё-таки срамно. Благонравная девица наготу открыть стыдится! – оставила она за собой последнее слово.

Биарий стрельнул в швейку гневным взглядом, Тшера флегматично возвела глаза к потолку, кто-то из швеек согласно кивнул, кто-то сконфузился, опустив нос ещё ниже к шитью, и лишь назначенная до Тшеры драконьей невестой девочка с заплаканными голубыми глазами принялась шить ещё усерднее.