Отблески солнца на остром клинке

– Ты никогда не превоплотишься, – вновь выплюнул Каннам. – Оно того стоило?

– Я удержал тебя, – едва слышно прохрипел Римар.

– Но не в моём теле, брат. Не в моём теле!

Больше Каннам не произнёс ни слова. Ушёл в глубокое сосредоточение, понял Римар. А потом и вовсе ушёл – арухом во внетелесное путешествие. Да-а, братьям скетхам ещё придётся за него побороться! Даже со сломанной спиной Каннам не собирался оставаться в стенах Варнармура. Хотя бы арухом.

Римар вздохнул – слишком резко и оттого тоже больно. Его Первовечный сберёг: несколько переломов, которые срастутся. Он сможет ходить, выполнять послушания и даже тренироваться. Он останется скетхом Варнармура до конца своих дней, которых теперь впереди и неожиданно много, и неизвестно – сколько точно, и это… пугает? Обескураживает? Это непривычно и кажется неправильным. Возможно, он станет одним из наставников. Или, кто знает, спустя десятилетия – даже отцом наиреем. Это уж как потрудится и чего удостоится. А Каннам? Что будет с ним? Он ведь даже ходить не сможет. Никогда!

***

Ни Каннам, ни Римар на ритуале татуирования не появились, отец наирей и наставники вели себя как обычно, спокойно и собранно, но Ярдис чувствовал: что-то не так, и они знают, что именно. Ритуал длился очень долго, от скетхов требовалось сосредоточение на молитве, но мысли Ярдиса постоянно срывались с заученных фраз в беспокойный полёт, и даже уколы иглы для нанесения подкожных рисунков от этого не отвлекали. Что-то случилось с его другом, и сердце подсказывало, что случилась беда.

«А если он сбежал? – размышлял Ярдис. – Это очень, очень плохо. Это, наверное, и есть беда…» Но почему-то при мысли о побеге его сердце не холодело от ужаса, а начинало биться чуть сильнее обычного: оно не верило в то, что твёрдо знал разум: побег из брастеона – хуже смерти.

Если Каннам не сбежал, то тогда что? Пытался и не преуспел? Пойман и теперь наказан? Сидит в глубоком колодце уединения, из которого видно только кружок неба размером с монету, один пред взором Первовечного, и размышляет о содеянном? Если так, то завтра он должен вернуться. В крайнем случае, через три дня – это самый долгий срок наказания в колодце уединения – и то если скетх не желает признавать свои ошибки и возносить Первовечному молитвы о прощении и клятвы об исправлении. Но отсутствие Римара ещё более странно, ведь он из них самый верный и старательный…

Ярдис плотнее смежил веки, пытаясь перевести мысли на молитву, но те всё равно блуждали где-то далеко. Нужно набраться терпения, и он всё узнает. Не далее, чем через три дня правда откроется, нужно просто подождать, а пока успокоить мятущийся ум молитвой. Вот только как – если эти метания так сильны, что на молитве не сосредоточишься?

Ярдис прождал три дня, но ничего не изменилось. Всё в брастеоне шло своим чередом, только Каннам и Римар так и не появились. Один из наставников упомянул, что юноши заболели и пока им лучше побыть взаперти, чтобы не разнести заразу по всему брастеону. Такое в Варнармуре случалось, хоть и очень редко; для остальных этого объяснения хватило. Но не для Ярдиса. В конце концов, на пятую ночь он, не в силах заснуть после отбоя, спустился к кабинету отца наирея. Решил: если тот ещё не спит, то наверняка будет там, и тогда Ярдис попросит позволения задать ему свои вопросы. Если отца наирея в кабинете уже нет, то в его келье Ярдис, конечно же, не станет его беспокоить, и вопросы придётся отложить до следующего вечера.

Прежде чем постучать в дверь, Ярдис прислушался. Отец наирей был там, и не один: из кабинета доносились голоса. Ясно, он занят, сейчас не время. Ярдис хотел уже уйти, как вдруг услышал знакомое имя и прижался ухом к дверной щели раньше, чем успел сообразить, что он сейчас делает.

– Арух брата Каннама очень сильный, – отвечал голос старшего наставника. – Очень сильный, отец наирей. И сангир из него выйдет опаснейший. Самое страшное – то, что Каннам не желает быть скетхом. Он дни напролёт проводит во внетелесных путешествиях, и эти путешествия явно не невинны. Он учится, он тренирует свой арух, и мы не можем ему воспрепятствовать. А очень скоро не сможем его контролировать.

Повисла пауза.

– Ты полагаешь, брат Сойр, что мальчик для нас слишком опасен? – спросил голос отца наирея.

– Я полагаю, что он из тех сангиров, которые смогут не только временно подселять свой арух в чужое тело, но и однажды завладеть этим телом безраздельно, вытеснив из него амрану. И нам с наставнической братией кажется, что увечье лишь укрепило его арух. И укрепило во зле его ум. Все наши усилия, все разговоры – тщетны. Он лишь больше озлобляется.

– Мы можем попробовать что-то ещё, пока не потеряли его окончательно?

– Боюсь, отец наирей, – это уже голос другого наставника, – мы его уже потеряли. Он укрепился в намерении следовать путём сангира. Сейчас мы можем только пытаться сдерживать его. Но скоро не сможем и этого.

– А если вернуть его в семью? – вновь заговорил брат Сойр. – Возможно, это сможет смягчить его.

– У него не осталось семьи, – возразил отец наирей. – Мать почила, отец спился. Даже не будь он сангиром, никто из посторонних вне Варнармура не стал бы ухаживать за калекой – недоученным амарганом, это слишком опасно. Все знают, чем может закончить тот амарган, который не выучен контролировать свой арух. У нас же, как вы понимаете, сангир: случай ещё более серьёзный.

Кто-то тяжко вздохнул, судя по силе вздоха – возможно, все разом.

– Мы должны превоплотить его, – упавшим голосом сказал брат Сойр. – Другого выхода нет.

– Превоплотить необученного амаргана в Йамаран? Ты бредишь, брат! – возмутился второй наставник.

– Брат Сойр говорит не о Йамаране, – задумчиво ответил отец наирей. – Тот же ритуал, то же снадобье, связывающее арух, чтобы он не мог покинуть тело самостоятельно или истаять при извлечении, те же действия превоплощающего. Вот только молитвы читаются другие, и арух направляется не в клинок, а в живое дерево, проходит от его корней к ветвям – и чрез листья, как сквозь сито, мельчайшими частицами переходит из Бытия в Небытие, сливаясь со светом Первовечного.

– Как красиво вы описали убийство. – Ярдис едва расслышал голос второго наставника, настолько он стал тих.

– Арух бессмертен, брат мой, он есть часть света Первовечного. А тело… У всех амарганов в ритуале Превоплощения оно погибает, верно? У брата Каннама оно парализовано ниже пояса. Но дело даже не в этом. Вы возьмёте на себя ответственность за те беды, которые может натворить – и обязательно натворит, учитывая его настрой, – сильнейший сангир? К этому ритуалу прибегают лишь в крайних случаях, но всё-таки он мне знаком…

Дальше Ярдис уже не слушал. Он зажал рот ладонью, чтобы не издать ни звука, и, дыша прерывисто и хрипло, нетвёрдой походкой двинулся прочь от кабинета отца наирея.

Он всю ночь бессмысленно бродил коридорами брастеона, словно заплутавший, ещё не осознавший собственной смерти призрак. В одном из самых глухих коридоров, кельи в котором обычно пустовали, ему послышался слабый стон. Ярдис словно проснулся, прислушался. Стон повторился, он ему не померещился и явно доносился из-за дальней двери. Ярдис подошёл к ней, бесшумно приоткрыл и скользнул в тёмную келью. В разных её углах лежали двое: Римар и Каннам. Ярдис бросился к другу, упал на колени и замер, не решаясь прикоснуться к сложенным на груди рукам, в лунном свете голубовато-бледным, с синими жилками. Каннам открыл глаза, светящиеся той же мёртвой голубизной, что и его кожа. Кривая ухмылка расколола его рот, сверкнули голубовато-белые зубы.

– Сам меня нашёл или подсказал кто? – хрипло, едва слышно спросил он.

– Тебя убьют, Каннам! – горячо зашептал Ярдис. – Они убьют тебя, если ты не остановишься!

Но тот лишь ещё раз усмехнулся:

– Арух бессмертен.

Ярдис понял: Каннам был в кабинете отца наирея своим арухом в очередном внетелесном путешествии и всё слышал.

– А жить в таком теле, и уж тем более – здесь, в брастеоне, мне тошно.

– Нет, нет, Каннам! Ты не должен, не должен слушать Неименуемого, ведь это он велит тебе делать запретное, это он ведёт тебя путём сангира, который уходит во мрак, это…

– Я сам этого хочу, – жёстко прервал его Каннам. – Я сам так решил. Путь скетха лишает нас всего, путь сангира открывает мне весь мир.

– Тебя убьют!..

– Тебя тоже, но позже. А я пока поживу вне этого тела, сколько ещё смогу, – отрезал Каннам и закрыл глаза.

Он так быстро вошёл в состояние внутреннего сосредоточения, что Ярдис даже ответить ничего не успел. Хлопнул ресницами, затряс друга за руку.

– Вернись, Каннам! Вернись! Зачем, зачем ты так?! Почему?

– Бесполезно, – прошептал от другой стены Римар. – Он так силён, что даже братья наставники не всегда могут вернуть его арух в тело. Приходится дожидаться, пока он устанет. С каждым разом всё дольше. Он очень силён и очень зол, Ярдис.

– Это он с тобой сделал? – спросил Ярдис, подойдя поближе и окинув взглядом избитого Римара.

– Я пытался его остановить. Ему нельзя было сбегать, понимаешь? – Он горько усмехнулся и добавил: – Ему достаточно было пролить чужую кровь, чтобы не превоплощаться. Жил бы в брастеоне скетхом, стал бы наставником…

– Он не хочет быть скетхом, – упавшим голосом ответил Ярдис.

Римар кивнул, поморщился от боли.

– Я не смог его переубедить. Ему хочется свободы. Он уверен, что она – за стенами Варнармура. А она внутри каждого из нас.

– Для него слишком ценна жизнь в человеческом теле.

– И поэтому он так запросто ею рискнул, а теперь даже не пытается сохранить то, что осталось? Нет, Ярдис, дело не в этом. Он думает, что свобода – это следование любым своим желаниям. Но разве ты свободен, будучи не в силах сопротивляться собственным прихотям, когда они ведут тебя к гибели?

«Зачем, зачем ты это сделал, Каннам?!»

Ярдис сел возле Римара, скрестил ноги и привалился спиной к холодной каменной стене.

– Мне жаль, что с тобой так вышло, – сказал он, немного помолчав. – Ты, наверное, зол.

– Нет, – спокойно отозвался Римар. – Я знал, что так может случиться. И я сделал выбор.

– Но, получается, зря. Ты не спас Каннама. Никто теперь не спасёт, разве только Первовечный…

– И тот не спасёт, пока Каннам сам спасения не ищет. Я хотя бы попытался и сделал всё, что мог. Пусть многое потерял, но это лучше, чем если бы я мог, а не сделал. – Римар помолчал, облизнул пересохшие губы, и Ярдис передал ему стоящую неподалёку чашку с водой. – А Каннам… Без воли самого человека даже Первовечный не сможет ему помочь. Знаешь, это как в трактатах пишут: «Отдавай благому делу все силы свои, и успех его – воля Первовечного, и да вознаграждён будет старательный и верный. Работая же вполсилы, не полагай, что Первовечный доделает твоё за тебя. Не работая вовсе, не ожидай, что Первовечный заставит тебя трудиться. Не он выбирает твой путь, а ты сам. Первовечный же помогает тем, кто не жалеет сил своих, дабы придерживаться пути света». Так что без собственного труда не выйдет ни спастись, ни погибнуть. Мы сами решаем, к чему прилагать свои силы. И сами выбираем, кто мы есть.

***

Каннама не стало тихо и незаметно, как будто никогда и не было. Мальчикам сказали, что его жизнь унесла болезнь. Римара связали клятвой не рассказывать того, что он знал. Он продолжил тренировки, но уже не столь насыщенные, которые требовались для будущих Йамаранов. Чуть сбавив нагрузку в физических упражнениях, ему увеличили нагрузку в упражнениях молитвенных, чтобы он смог ещё лучше контролировать свой арух, а спустя несколько месяцев ему назначили основное послушание вместо разных, по жребию выпадавших на неделю. Римар стал учеником скетха-кузнеца, который ковал стальные тела для Йамаранов. Казалось, будущее рыжего мальчишки определено, и оно ему даже нравилось.

Ярдис горевал по погибшему другу, по его напрасно потраченной жизни, но ни с кем, кроме Римара, не мог об этом поговорить. Он частенько стал заглядывать к нему в кузню в единственный свободный час перед сном. Постепенно они сблизились – их роднила тоска. Оба оплакивали ту судьбу, которая не принадлежала одному, но принадлежала другому, потому и находили утешение в разговорах. Римар скорбел по утраченной возможности превоплотиться в Йамаран. Ярдис тосковал по непрожитой жизни, по тем её радостям и горестям, запахам и вкусам, ощущениям и переживаниям, которые, как он сначала думал, так хотелось, но не довелось узнать Каннаму, а потом понял: так хочется, но не суждено узнать ему самому.

Когда скетхи встречали свою двадцатую осень, над ними исполнялся ритуал наречения: каждый получал имя, которым будет назван Йамаран, и новые чётки, которые станут темляком на его рукояти. Близость Превоплощения ещё никогда не была столь ощутимой, столь реальной, хоть до неё ещё и оставалось пять лет.

Ярдис долго привыкал к тому, что он теперь не Ярдис, а Верд, и видел, с какой нежной тоской Римар смотрел на его новые чётки-темляк, повязанные на запястье. Так старики, чей век почти истаял, смотрят на молодых, едва вступающих в жизнь.

Сам же Верд всё чаще ловил за хвост незваную мысль, тихомолком проскакивающую в его молитвы, особенно в те вечера, когда от красоты заката перехватывало дыхание, а в уголках глаз едва не вскипали слёзы. Эта мысль пугала его настолько, что однажды он сам попросился в колодец уединения и не желал покидать его даже спустя три дня – потому что так и не смог изгнать из головы крамольные думы. Правильным было бы поделиться своей бедой с наставником, с отцом наиреем или хотя бы с Римаром, но и этого Верд сделать не мог: слов не находилось, а горло словно забивалось смесью извести, земли и глины.

«Единый и вездесущий Первовечный, ты одарил меня великой благодатью – силой аруха, и я должен послужить тебе, став Йамараном. Но ты сотворил столь прекрасный мир! Быть его частью, видеть этот мир глазами, слышать ушами, осязать кожей, познавать его грани всем человеческим существом – а не только арухом, закованным в Йамаран, – это желание столь сильно во мне, что я дерзаю просить, чтобы ты не требовал от меня становления, позволив просто быть. Быть тем, кто я есть…»

«Но Первовечный создал тебя амарганом, – вмешивался голос разума, прерывая молитву. – Не полагаешь ли ты, что твоя человеческая жизнь ценнее, чем служение в Йамаране?» И память тут же услужливо подсовывала страницы исторических книг с описанием кровопролитных войн, в которых Гриалия выживала и сохраняла свою независимость, не став чьей-то колонией только благодаря непобедимым Чёрным Вассалам, вооружённым Йамаранами. А следом шли мысли о том, что настоящих войн не было уже тридцать лет – только набеги кочевников. Гриалию стали побаиваться, отложив захватнические амбиции и наладив с нею торговые связи. Численность Чёрного Братства заметно сократилась, и так ли благословенна теперь служба Йамаранов, как тогда, когда они действительно стояли на защите своей страны от захватчиков? Но Йамаран в среднем живёт в три раза дольше человека, за это время может случиться и не одна война.

«Первовечный создал амарганов, но в Йамараны их превоплотил человек. Чья на то была воля – Первовечного или только человеческая?» – острой булавкой колола ещё одна страшная мысль, почти ересь.

«Но мы сами выбираем, кто мы есть».

8. Не человечьих рук дело

Через три года после государственного переворота в Гриалии (настоящее время)

В Талунь Тшера вернулась ещё до света. В окнах трапезной постоялого двора мигали жёлтые огни масляных светильников, за ближним ко входу столом собрались «сплошь озабоченные лица», как мысленно охарактеризовала Тшера хозяйку, старосту с сыновьями, Вадора и Биария, когда вошла внутрь. Перед каждым стояла разлитая по чаркам руйя, только Биарий не пил – он ответственно хранил завёрнутые в несколько слоёв плотной ткани Йамараны, накрепко, обеими руками прижав к своей могучей груди.

– Чего не спите? – спросила Тшера, когда все взгляды впились в неё с немым вопросом. – С Драконом вашим, – «с ящерицей теперь уж», – я договорилась, девок завтра отпустят, больше никого не тронут, харратов гонять продолжат. А вы им за харратов – дань, на какую изначально уговаривались, без лишнего, – и, не дожидаясь ответа, пошла к лестнице на второй этаж.

На третьей ступеньке её настиг букет разнообразных звуков: от облегчённого оханья до победного кряканья, а у дверей в комнату догнал Биарий, всё так же прижимавший к себе Йамараны, скользнул за ней в дверь – Тшера не переставала удивляться, как такому огромному парню удаётся просочиться в любой узкий ход, не прилагая к этому особых усилий. Когда дверь закрылась, он протянул ей клинки.

– Ай, у тебя кровь. Ты ранена? – спросил, тревожно оглядывая Тшеру.

– Она не моя.

Тшера вздохнула с усталостью и лёгкой досадой – расспросов не хотелось, да и не нужно знать кому-то, кроме йотаров, каким образом они с Драконом «уговорились». Биарий её настроение уловил, но всё равно оглядел её ещё раз, придирчиво-внимательно, смешно насупив белёсые брови, будто доискивался, точно ли с ней всё в порядке? Точно-точно?

– Иди уже спать, Бир, скоро рассвет, не до болтовни, – сказала Тшера. Заметив, как он пригорюнился, окликнула у самых дверей: – Я привела тебе кавьяла.

Тот расцвёл улыбкой, словно ребёнок, получивший праздничный леденец, но спохватился:

– Ай, как же Орешек? Если я теперь поеду на кавьяле, вдруг Орешек обидится?

«Орешек весит меньше тебя, кавьялу он обрадуется».

– Орешек потрусит следом, привяжешь его повод к седлу, – как могла мягко ответила Тшера. Бир ответом остался доволен и вышел из комнаты.

Она стащила с себя заляпанную кровью Драконову рубаху и «свадебные» полупрозрачные шаровары, комом швырнула провонявшую йотарским домом одежду в угол и нагая рухнула на мягкую свежую постель.

«Вот бы сейчас ещё горячую ван…», – проползла ленивая мысль, но конец её затерялся в дремотном сумраке.

– Эр!

Что-то бухнуло, ойкнуло, грохнуло, вновь ойкнуло, ещё раз грохнуло, опять бухнуло и раздалось уже приглушённое:

– Просыпайся! Ай, там такие новости сказывают!

Тшера приоткрыла один глаз, упёрлась взглядом в закрытую дверь и таз для умывания, свороченный на пол вместе с кривоногой подставкой.

«Вбежал, бахнул дверью, смутился, рванулся назад, сшиб таз, запнулся о него, захлопнул дверь с той стороны».

Тшера села в кровати, натянула одеяло до ключиц.

– Заходи, Бир. А впредь – стучись.

«Мне-то – что с гуся вода, а ты конфузишься, аж мебель ломается».

С той стороны двери неуверенно постучали. Тшера закатила глаза к потолку.

– Стучать лучше прежде, чем врываться, а не после. Теперь уж входи.

«Совсем смешался. Голых девок не видел?»

– А ты одета?

«Похоже, не видел».

– Я в одеяле. Что там у тебя?

Дверь робко приоткрылась, в щёлку заглянул круглый глаз под удивлённой белёсой бровью.

– Ай, одевайся и спускайся скорей в трапезную, там торговцы приехали, и такой испуг с ними по дороге приключился! – с чувством зашептал Бир в щёлочку. – Тебе для умывания полить?

– Нет. Но кувшин принеси. Я пока оденусь.

Бир мелко закивал и, притворив дверь, поскрипел лестничными ступенями вниз, за водой. Тшера запустила пальцы в спутанные волосы.

– И гребень, Бир! – крикнула она.

Удаляющийся скрип лестницы прервался на миг и возобновился ещё бодрее.

«Услышал, кивнул и пошёл исполнять».

Приведя себя в порядок, Тшера спустилась в трапезную и застала там всё те же лица, что и ночью, с небольшим пополнением: высокий чернобровый мужчина лет тридцати пяти – по виду небогатый купец, два парня, похожих на него, словно ягоды с одного куста, и заросший, разбойничьего вида мужик. Все, кроме последнего, глядели встревоженно и даже напуганно, только заросший мужик глаз на Тшеру не поднял, хмурился и шумно сопел, ковыряя ножом под ногтями.

«Нервничает».

Хозяйка накрыла завтрак и, представив гостей, сделала купцу знак глазами: мол, рассказывай! Тот сел напротив Тшеры и, беспокойно сплетая и расплетая длинные пальцы, начал сбивчиво объяснять, что ездят-де они в Талунь каждый год – закупают здешнее яблочное вино на продажу. Он, два его сына и два наёмных охранника… (На этом месте заросший мужик – один из наёмников – как-то странно то ли всхрапнул, то ли рыкнул, но головы не поднял и завешенного кудрявым сальным чубом взгляда от своих ногтей не оторвал). Вчера, продолжал купец, они думали успеть в Талунь к ночи, но сломалась колёсная ось, пришлось остановиться на ремонт, а потом и заночевать в лесу. И вечером, когда уж стемнело, пошёл второй их наёмник («справный мужик, дело знает») от костра до ветру, а спустя время ка-а-ак заорёт!

– Что это был за вопль, кириа, и в пасти звериной так не вопят! – качал головой бледный, без кровинки в тонких губах, купец.

Все переполошились, кинулись искать наёмника, звать его, а он не отвечает, лишь горланит на одной хриплой ноте. На голос вышли…

– …к сосне старой, кривой, и она корни – вот не поверишь, кириа, но Первовечный мне в свидетели, – купец изобразил над своим лбом священный знак, – она корни-то свои из земли выпростала и крутит, ломает ими охранника моего, и будто в землю утащить хочет или о ствол в кровавую кашу смолоть!

Купец схватился за кружку, нервной рукой поднёс её ко рту, отпил мелкими глотками.

– Карис, – он кивнул на смурного наёмника, – первый к сосне подоспел и это всё увидел, топорик свой выхватил и ну рубить корни-то, а они, подлюки, крепкие, и смолой текут, точно кровью, а охранник мой уж синий, и корни эти в него… корни…

Купец запыхался, глотнул ещё воды, закашлялся, утёр губы тыльной стороной ладони, немного помолчал, глядя в сторону.

– Не могу я, кириа, подробностей сказать – как вспомню ту картину, аж вчерашний обед из кишок к горлу подымается. Да я и не смотрел. – Он махнул рукой. – Карис вблизи видел и до сей поры, видишь, сам не в себе.

Из угла вновь раздался то ли рык, то ли всхрап наёмника.

Купец сбавил голос до едва слышного шёпота и, наклонившись к Тшере, прошелестел:

– Ведьмовство ведь это, не иначе! Может, и Карис теперь проклят – ближе всех ведь подошёл и сосну эту клятую рубил, кровь и смола на руки ему попали – вон, всё из-под ногтей чистит, уж всю кожу соскоблил! Думаешь, помрёт к утру, а на новую луну помертвяком встанет да плоть живую жрать начнёт, а?

– О таких врачках я думать буду, когда из ума выживу, – хмыкнула Тшера.

Пристыженный купец потупился, залился краской, но тут скрипнула лавка в углу под Карисом.

– Думаешь, если ты ничего в жизни своей короткой не видала, то и врачки всё, ну? – пророкотал поднявшийся во весь немалый рост наёмник.

Засунув нож в подвешенные на поясе ножны, он медленной, тяжёлой поступью подошёл к Тшере, грузно опёрся о край стола обеими ладонями, шумно выдохнул настолько пропитанный брагой дух, что защипало глаза.

– У соседей моих, в Тисарах, девку задранную нашли. На веросерков думали – врачки, ну? Врачки. А девка пополам распорота, рёбра, что твой кошель, отворены и сердце вон из груди вынуто, ну. А у нас, в Малой Ульче, другую девку порешили – возвращалась по сумеркам от соседов через лесочек. И вот её я сам видел, своими глазами, вот этими вот, ну!

Карис с таким чувством ткнул себе в глаза, что чуть их не выколол.

– Задохлась девка! Я видел, как у ней в горло, уши и даже глаза набито земли, листьев да мха, что челюсть из лица вышла и рот порвался, ну! – Карис жахнул раскрытой ладонью по столу. – А теперь сосна эта клятая – новая врачка! Я, может, и не подымусь помертвячиной, но что ведьмовства в помине нет ты мне тут не трепи, иначе что же это такое, ну?! Не человечьих рук это дело, говорю тебе, а ведьмовских проклятий! Это ты не веришь, пока саму не коснулось, а чуть что – иначе петь станешь.

Тшера задумчиво побарабанила по столу окольцованными пальцами, припомнила жуткий крик, донёсшийся до неё ночью. В ведьмовство она не верила. Но и объяснения произошедшему пока не находила. Самой бы глянуть, что там да как. Девок замученных уж схоронили, но задавленного сосной наёмника вряд ли кто-то приберёт.

– От меня-то чего хотите? Сопровождения? – с лёгким пренебрежением спросила она.

– Да что с тебя… – хотел махнуть рукой Карис, но купец его перебил, резким жестом заставив умолкнуть.

– Она – Чёрный Вассал, не видишь ты, тупень деревенский?

– И что в ней, сила, что ль, боле моей?

– Толку-то с твоей силы? – Купец поморщился. – А у неё живые клинки, и голова на плечах с умом, не чета твоему.

Карис набычился, но спорить не стал.

– Пока… Пока на плечах, – проворчал он, отходя от стола.

Купец вернулся взглядом к Тшере.

– Было бы славно, кириа. – Он растянул подрагивающие губы в бледной улыбке. – Мы в Риль едем, недалеко. А в Талуни одним днём обернёмся, назавтра уж обратно, не задержим.