Жестокеры

*гр. Blondie, песня Good Boys, но у АЕК вольная интерпретация некоторых строк из этой песни, которые она запомнила

***

«Леночка, а почему ты так долго живешь одна?»

Странные люди напрочь лишены такта. Они бесцеремонно лезут в твою душу, садистски напоминая тебе о самых болезненных моментах твоей жизни. И так раз за разом, снова и снова… Как человек может все это вынести – сама не знаю. Своим язвительным замечанием Полина сковырнула корку на моей старой ране, которая все никак не хотела заживать. Это была моя давняя и самая невыносимая боль, справиться с которой за эти годы я, как выяснилось, так и не сумела.

Дим. Моя детская любовь. Моя недетская потеря. Мой дар и удар судьбы – прямо под дых! Мое счастье. Мое проклятье. Моя мука. Я так и не смогла понять: для чего, словно яркая комета, на такой короткий миг приходил в мою жизнь этот прекрасный добрый человек? Чтобы нанести мне рану, незаживающую все последующие годы? Чтобы стать для меня тем, с кем я невольно сравнивала тех, кто встречался мне после него, в раздражении отметая их всех – не выдержавших сравнения? Чтобы на всю оставшуюся жизнь отравить меня горечью сожаления о том, что счастье любви было возможно? Что оно было так близко, в моих руках, но теперь его нет и, похоже, уже не будет? Мне было бы гораздо проще жить, если бы я не узнала, как это бывает, как это может быть…

Любовь к талантливым красавчикам гуд боям – вот на что я теперь обречена. И по-другому не будет. Я давно это поняла. Но попробуй такого найди! Это невероятно сложно… Все, что было в моей жизни после Дима, все, кто мне встречался после него, за редким исключением – все это было какой-то издевательской насмешкой над моими представлениями о дружбе и любви. Наверно, я была права: мы ни с кем никогда не будем счастливы, если вновь не обретем друг друга. Но этого не случится…

«Дим! Если бы я только знала, что буду так несчастна и одинока, я бы ни за что никому не позволила нас разлучить. Я бы вросла в тебя – костями, жилами…»

Я горько жалела о том, что нам не дали в полной мере испытать нашу любовь. И теперь – зная, какой же она дефицит, – я чувствовала себя так, словно меня обокрали. Заставили провести без него все эти годы, которые и были моей молодостью – порой, которой в судьбе каждого человека положено быть золотым временем и которой я, по сути, оказалась лишена… Сегодня, в день своего тридцатилетия, я поняла, что у меня не было «настоящей» молодости. Не было ее наивных и чистых радостей. Не было того, на что имеет право любая девушка. Всю свою молодость я провела в одиночестве и сожалении о потерянном.

Внезапно мне стало так жаль себя. Так горько и обидно за то, как мало любви и счастья было в моей жизни. «Такая девочка, как ты, не должна плакать». Хоть Он и просил не плакать, слезы вновь текли по моим щекам. Сквозь эти слезы я иронично смеялась над своими любовными неудачами:

«Я счастливчик, как никто! Настоящая любовь пришла слишком рано, и ее у меня сразу же отняли. Тот, кого любила, исчез, и больше я его не видела. Вот и все – и годы одиночества! Целая жизнь одиночества. Прям как в той книжке!»*

Период брошенности и покинутости после ухода Дима – он растянулся на всю мою жизнь. Наверно, это можно вынести, если до этого ты успел напитаться любовью, насытить ей каждую свою клеточку… Но со мной это было не так. Переживать то, что переживала я, вот так, недолюбив, – это все равно, что умереть молодым. Это как уходить подростком на войну, с которой ты уже не вернешься. Я горько усмехнулась: и кто придумал для меня такую судьбу? За что? Неужели я это заслужила? Серьезно?

Однажды я где-то прочитала, что жизнь человека, его воплощение на земле – это своего рода экскурсия души. Я подошла к окну и посмотрела наверх.

– Мне не нравится эта экскурсия, – адресовала я небу свои неутешительные выводы. – Верни мне деньги за билет и забери меня обратно.

Уже по привычке я вглядывалась в небеса, и как всегда мне оттуда не отвечали.

Потеря Дима – того единственного, кто был на моей стороне – вот о чем сильнее всего жалел этот несчастный разочарованный экскурсант. Мой единственный родной человек Дим…

«Леночка, а почему ты так долго живешь одна?»

«Потому что Дим был единственным, с кем у меня могло что-то получиться».

«Но он ушел. Он предал тебя. Стоило ли помнить и жалеть о нем – все эти годы?»

«Нет, это не так! Мой Дим, мой любимый good boy – тот, который всегда был на моей стороне, – он пытался меня спасти, но не смог. Просто не выдержал. Он не виноват. Это все моя обреченность. Моя от рождения приговоренность к страданиям. Груз Нелюбви. «Печать неудачи». Она перешла и на моего Дима, пока он был со мной. Вот откуда его непроходящая грусть, которой он заболел в ту нашу осень. Несвойственная ему сатурнианская грусть, так исказившая его солнечный облик, – это я его ей заразила. Вот почему он ушел – чтобы снова научиться дышать. Просто дышать. Он не мог этого делать, пока был со мной».

Я не собиралась снова плакать. У меня просто больше не было на это сил. Но упущенное, когда-то обещанное, но так и не сбывшееся счастье вновь пребольно кольнуло меня – прямо в сердце. Я опять разрыдалась.

«Смирись, ты никогда не найдешь его и никогда даже не узнаешь, что с ним. Ты же приняла решение его забыть. Так почему ты этого не сделала? Ты должна была повзрослеть. Должна была отпустить его – как сон, как детскую мечту. Его больше не будет никогда… Вас, таких, какими вы были, больше не будет никогда».

Да, я знала, что нас, таких, больше не будет никогда. Остатки оплакивания этого факта текли по моим щекам солеными жгучими струями. Я оплакивала не только Дима, но и себя – ту, какой я могла бы быть, если бы он остался со мной. Ту, какой я всегда хотела быть и какой и правда была – всего на какой-то краткий миг в масштабе всей этой долгой, трудной и невыносимо утомительной жизни.

Я не помню, сколько я так просидела. Все слезы вытекли и даже успели высохнуть. Мне казалось, что внутренний диалог с собой наконец-то закончился. Но внезапно мой мозг придумал для меня новое мучение:

«Ведь ты так ничего и не смогла разузнать о том, что с ним стало. Ты не думала, почему? У тебя нет ни одной его фотографии… А был ли он вообще?»

Я резко выпрямилась. Я долго сидела в ступоре, пытаясь «переварить» эту чудовищную мысль, найти хоть какие-то зацепки, кроме подсказок своей памяти, которой я давно перестала доверять.

«А как же его открытка? – пытался помочь мне внутренний голос (все-таки он не сдавался). – И кассета с песней, которую он для тебя записал? Они до сих пор лежат дома, в твоей “коробке памяти”».

«А может, и они тебе привиделись? – возразил мозг. – Кто-нибудь, кроме тебя, их видел?»

Я ощутила внезапную непреодолимую потребность прямо сейчас, среди ночи, сорваться в Город Высоких Деревьев, достать с антресоли «коробку памяти», перепотрошить ее всю и проверить, есть ли там эта открытка, и записка, и кассета… Я уронила голову. Мое тело сотрясалось от нового спазма рыданий. Я сходила с ума от отчаяния и страшных сомнений.

«Дим… Сначала я любила тебя. Потом я тебя потеряла. Потом я пыталась тебя найти – безуспешно. Когда я поняла, что не увижу тебя больше никогда, я приняла решение тебя забыть. Теперь же я думаю о том, а был ли ты вообще… За что? За что мне это все?»

Я не сразу отдала себе отчет в том, что перешла на крик. Обхватив голову руками, я раскачивалась вперед-назад, вперед-назад… Дим, будучи когда-то моей невыносимо сильной любовью, в конце концов, стал моим сумасшествием.

В ту ночь я не сомкнула глаз, оплакивая свою неудавшуюся жизнь – или то, что мне привиделось о ней. Я лежала и без конца, снова и снова, как заевшую пленку, прокручивала в голове все, что я помнила о себе и о том, что со мной было: такое короткое счастье с Димом, его уход, одиночество школьных лет, бессмысленно потерянные годы в колледже, переезд в город …sk, надежды, возлагаемые на этот новый этап моей жизни, обернувшийся очередным периодом одиночества. В ту ночь я поняла: со мной покончено. Человек, который на моей стороне, хотя бы один такой человек – вот кто мог бы меня спасти. Который был бы за меня, а не против меня – что бы со мной ни случилось, кем бы я ни стала. Но никто не приходил. И не придет – я знала это. Это всего лишь глупые мечты одинокой недолюбленной девчонки.

Я с горечью подумала о том, что нет в моем окружении ни одной другой такой же хронической бедолаги, как я. Я сомневалась, что на всем белом свете есть второй человек, столь же одинокий и несчастный. Уже перед рассветом я забылась каким-то мучительным, тревожным сном, больше похожим на летаргию.

Утром, перед тем, как выйти из комнаты, я зачем-то обернулась, и взгляд мой упал на складной мольберт, который стоял в углу, за шкафом. Я вспомнила, кто его для меня сделал. Я улыбнулась.

«А Дим все-таки был. Он просто уехал вдаль на своем «байке». И когда-нибудь он вернется».

Я распахнула дверь своей каморки, и от нее тут же поспешно отпрыгнул сосед, который жил за несколько комнат от меня. Он чудом избежал удара дверью. Мы оба смущенно посмотрели друг на друга. От неожиданности я даже не догадалась поздороваться. Сосед тоже этого не сделал. Ничего не сказав, я развернулась и пошла по коридору. Перед выходом на лестницу я обернулась. Сосед стоял и смотрел мне вслед, но, перехватив мой взгляд, поспешно отвернулся. Я нахмурилась. Почему-то я часто в последнее время встречала его здесь, у своей двери…

** Г.Г. Маркес. Сто лет одиночества

3

С небольшой дорожной сумкой я шла по выученным наизусть улочкам, на каждом шагу отмечая дорогие сердцу мелочи. Снова это узнавание! Сладостное узнавание, от которого словно что-то пульсирует в груди. Да, так было и в этот раз! Вот извилистая дорожка вдоль дома, со следами ног – собачьих и человечьих. И ограда моего детского сада. А вдоль нее – одуванчики. Желтые цветы моего детства. Я сорвала один из них и поднесла к лицу, чувствуя носом и губами его прохладную свежесть.

«Ты любишь здесь каждую травинку, АЕК. Просто не всегда осознаешь это».

Я поняла, что соскучилась по своему маленькому городку. И что никогда не смогу навсегда вычеркнуть его из своего сердца, как бы далеко я от него ни уехала.

А вот и наш двор с «секретиками» – разноцветными фантиками под зелеными бутылочными стеклами, закопанными в землю много лет назад… Но что это? Странное зрелище заставило меня остановиться и поставить у ног сумку. Я не сразу поняла, почему знакомый двор приобрел вдруг такой неуютный, такой несвойственный ему вид.

«Наш дом… Почему он такой… голый?»

Мне понадобилось некоторое время, чтобы осознать, чего не хватает для привычной глазу картины.

«Они вырубили все деревья… Зачем?»

Раньше дом утопал в зелени высоких старых тополей, заботливо окружавших его и словно оберегавших от внешних угроз и неприятностей. Теперь же, лишившись этой природной защиты, домик казался каким-то неприкаянным и еще более старым и жалким. В своей неприглядности он чересчур четко и неловко, словно стыдясь себя, вырисовывался на фоне голубого весеннего неба. Я прошлась вдоль ряда свежих пеньков и грустно погладила каждый из них. Под этими деревьями отец когда-то учил меня ходить… А теперь их спилили. Зачем? За что? Какой идиот до такого додумался?

Удрученная увиденным, я вошла в подъезд и поднялась на свой этаж.

– Доченька, а ты почему приехала? Ты ведь вроде не собиралась.

– Соскучилась, мам.

– Вот радость-то какая! Неожиданно!

Мать восхищенно рассматривала меня. Она даже заставила меня покрутиться.

– Как ладно на тебе сидит этот новый плащик!

– Он не новый. Я давно себе не покупала новых вещей.

– Нет, я рада, что ты устроилась на эту работу! Она тебе явно на пользу.

– Ты так думаешь?

–А как же! А твоя одежда! Как ты выглядишь! Как оделась!

– Я и тебе кое-что привезла из одежды. Сейчас… А где моя сумка? Да ведь я же оставила ее во дворе!

Мать всплеснула руками.

– Зачем оставила? Нельзя так: обязательно сопрут.

– Пойду спущусь за ней.

В дверях я обернулась.

– Мам, а зачем они спилили все деревья возле дома?

Мать ничего не ответила, продолжая восхищенно осматривать меня с ног до головы. А потом на кухне, за чаем, она пересказывала мне все местные сплетни, которые накопились за время моего долгого отсутствия и которые некому было рассказать:

– Представляешь, Люсенька, дочь тети Глаши, так удачно вышла замуж! Все-таки успела до двадцати пяти, коза! А то никто уже в это особо не верил. А муж-то ее – важная шишка! На такой крутой машине ездит… Племянник мэра. Или двоюродный брат, не помню точно. Богатый! Богаче, чем у Светки – ну под нами которая раньше жила, ты помнишь? Приодел ее, Люську-то эту! Ты бы ее сейчас видела! А помнишь, какой она была? Тютеха деревенская! Нет, ты бы ее сейчас не узнала! Ну такая важная ходит! Даже здороваться перестала.

Я грустно улыбнулась. Я слушала про всех этих странных, смешных, неинтересных мне людей и их глупые «соревнования» и не могла понять: неужели это имеет значение? Что ты женился не позже «положенного срока», что купил крутую тачку и завел знакомства с мэром? Сколько ты получаешь или сколько тебе платит тот, кто тебя содержит? Чей ты сват или брат? Разве не важнее кто ты, какой ты человек и что ты можешь?

– Мам, так зачем они спилили все деревья?

Мать застыла с открытым ртом, не понимая, о чем я.

– Ну спилили и спилили, какая разница? – она беззаботно махнула рукой. – Так вот, слушай дальше…

И продолжила рассказывать обо всем и обо всех, не смущаясь невниманием своего невольного слушателя. Маленькими глоточками отхлебывая горячий чай с медом и лимоном и заедая вкуснейшими мамиными оладушками, я лишь делала вид, что слушаю, что там стряслось у тети Глаши и у подобных ей до невыносимости скучных тань и маш. Я обвела взглядом нашу старенькую кухню, на которой все было по-прежнему, как в детстве. И мать была та же самая, в том же стареньком халате. И всегда такой будет.

«Наша застывшая жизнь… Она так и не получила хода, сколько бы ни прошло лет. Нам только кажется, что мы что-то в ней меняем… Сами мы не умеем приводить ее в движение – ни я, ни ты. Вот почему все так».

Я грустно улыбнулась.

– … цветок вот что-то жухнет, листья сохнут по краям. – Мать подошла к большой кадке с фикусом и озабоченно потрогала ветки. – Не понимаю, чего ему не хватает?

– Счастья…

В комнате моей все было так, как в тот день, когда я несколько лет назад в очередной раз отсюда сбегала. Я достала с антресоли «коробку памяти», а из «коробки памяти» —ту старую кассету… Ну, конечно, Дим был! Конечно, я его не выдумала! В этом я убедилась еще в комнате бабушки Фриды, случайно увидев мольберт, который он для меня сделал и о котором я снова успела позабыть. А вот и кассета с его песней, которую он написал для меня… Мне теперь не на чем ее прослушать. Теперь, наверно, уже ни у кого не осталось дома тех старых магнитофонов… Светлая грусть накрыла меня. С кассетой, прижатой к груди, я подошла к окошку и отодвинула шторку. Выглянув на улицу, я улыбнулась: вдоль дома тянулась полустертая, но все еще ясно читаемая надпись, написанная белой краской, когда-то давно-давно:

«Ребенок-котенок! Я люблю тебя!»

За столько лет дожди не смыли эти слова… Я еще крепче прижала к груди кассету. Нет, никто и никогда, никакие обстоятельства, глупость жестоких людей и наша собственная глупость – никто и никогда нас друг у друга не отнимет. И пусть нет и никогда больше не будет прежних нас, но память о наших чувствах никуда не исчезнет – как эта надпись на асфальте под моим окном, которая так и не стерлась за эти годы.

***

Итак, я узнала, что такое нервный срыв. Это жутко, хочу вам сказать. Не хотела бы еще когда-нибудь пережить такую нервотряску. Все эти рыдания, эти разговоры с собой внутри своей собственной головы… Несмотря на то, что страх провинциального болота, так и стремившегося меня засосать, после прошлого приезда домой стал едва ли не фобией, удерживая меня от новых попыток приехать в родной город на срок дольше двух дней, я не выдержала: на следующее же утро после той бессонной и залитой слезами ночи, лишившей меня последних остатков разума и сил, я отпросилась у директрисы и на две недели уехала в Город Высоких Деревьев.

На второй день после моего приезда выдалась на редкость теплая и солнечная, почти летняя погода – настоящий подарок для начала мая. В наших краях в это время обычно еще достаточно прохладно. Я шагала по знакомым улицам, по которым, несмотря ни на что, успела соскучиться. Люди, попадавшиеся на моем пути, разглядывали меня с той возмутительной провинциальной бесцеремонностью, которая напомнила мне, почему в прошлый раз я тут долго не выдержала.

«Что за дикая привычка: уставятся и смотрят до очумения! Как будто ты не человек, а картинка!»

Казалось, им было интересно во мне все: выражение моего лица, моя юбка, мои ноги, мои ботинки. Они впивались в меня пытливыми отчаянными глазами, словно вопрошая меня, приехавшую из другого города, из другого мира: «Зачем ты вернулась? Ведь ты вырвалась. Тебе повезло, а что же будет с нами, с нашими жизнями? Неужели вот это бессмысленное прозябание до самой смерти?»

На самом деле я мало чем отличалась от них. Никуда я не вырвалась. Сменились только декорации, а суть осталась та же – все то же бессмысленное прозябание. «Депрессивная девочка в черной кофте» – так, кажется, меня называли в школе. Что ж, за эти годы ничего не изменилось. Все та же бесполезная неудачница, которую никто не любит, у которой ничего в жизни не получается и у которой нет сил что-то изменить. Да разве могло что-то получиться у такой, как я? Все эти временные вспышки надежды и воодушевления, как было со мной после получения диплома и по приезду в город …sk, не отменяют того факта, что мне давно уже все равно и я давно уже ничего не жду и ничему не верю. Я умерла еще тогда, той осенью. А разбитое мое сердце закопано на берегу той реки, под деревьями, которые меня помнят.

Кстати, на реку надо обязательно заехать. Давно там не была. А ведь там оно, наше с Димом дерево… И вообще здесь столько всего, что я хочу увидеть! Когда я долго находилась в своем родном городке, я неизменно сходила с ума и начинала планировать свой «побег от пошлости». Но в разлуке с ним я дико тосковала. Ведь тут осталось многое из того, что дорого сердцу: дворы, в которых прошло мое детство, высокие деревья, лес за нашим домом и бескрайние пшеничные поля. Тут все такое близкое и родное… И даже закатное солнце золотит тут окна как-то по-особенному, как ни в одном другом городе мира!

Но не все, что я в тот раз видела вокруг, порадовало меня. Я шла, отмечая странные изменения, произошедшие с городом за время моего отсутствия. Словно что-то случилось с ним за эти годы. Как будто у города появился заклятый враг, который его жутко возненавидел и захотел лишить его былой прелести. Я не сразу поняла, в чем именно дело, но оказалось, что и здесь, в Городе Высоких Деревьев, продолжается тот же самый кошмар, что и в городе …sk! Та странная эпидемия, о которой написала автор той статьи в газете, к сожалению, добралась и до моего родного городка. А ведь раньше он был таким уютным, таким зеленым! А теперь я шла по улицам и не узнавала знакомых очертаний. Я смотрела туда, где раньше стояли ряды исполинов-тополей – всегда стояли, с самого моего детства, я это помнила. Теперь от них остались лишь пеньки. Я шла через дворы, некогда зеленые и цветущие в это время года, и видела, что и они опустели. Не было больше тонких рябинок. Не было даже кустов сирени! Они и их зачем-то вырезали. Я приехала сюда отдышаться и отдохнуть. Но я словно не находила себя в этом чужом и неуютном пространстве. Его – города моего детства – больше не было.

Я села в автобус. Когда он проезжал по мосту, я с удивлением обнаружила, что срубили и те деревья, что росли на берегу реки – этих вековых гигантов, которые уж точно никому не мешали. Они срубили даже их! Автобус остановился, я вышла и спустилась на берег. Некогда живописный, располагающий к неспешным прогулкам, он теперь выглядел заброшенным и пустынным. С тяжелым сердцем я шла мимо свежих пеньков.

«Ведь под одним из этих деревьев закопано мое сердце. Где оно, кто теперь скажет?»

Эти странные люди уничтожали все – все, что стоит у них на пути. В том числе и «наше» с Димом дерево. Я все-таки нашла его останки – пень с зарубинами крест-накрест, которые зачем-то напоследок на нем сделали пилой. Сколько лет ему было? Я не стала считать кольца, но по ширине ствола было ясно – немало. Этот исполин родился задолго до нас и нашей с Димом истории. Сколько лет после нас он мог бы стоять здесь – на берегу нашей реки?

Я поняла, почему я любила этот город: из-за деревьев и воспоминаний. И вот чья-то тупая, бессмысленная жестокость безжалостно лишала меня и того, и другого. Я обвела глазами округу – пустую, сиротливую, безнадежно изуродованную. Я в бессилии опустилась на землю. Я и себя чувствовала таким же сваленным деревом, срубленным по воле чьей-то злобной прихоти.

Деревья вырубались, а глупость и пошлость обитателей этого маленького мирка оставались на месте: их не «вырубить». Соседские кумушки, проводившие свою жизнь на лавочке перед домом, с жадным любопытством уставились на меня, когда я подходила к подъезду. По старой привычке они посчитали, сколько мне лет, и злорадно усмехнулись.

«С тобой все кончено», – говорили их злые успокоившиеся глаза.

Они уже похоронили меня – еще живую.

***

Я снова сидела на кровати, в своей комнате. В моих руках была гитара, на которой когда-то любил наигрывать Дим. Как будто не прошло всех этих лет… Но они прошли, Дима нет, стихи на его музыку не написаны, и я уже не та, что была прежде. «Наше» дерево – даже его больше нет! Новое время беспощадно к нашим надеждам и воспоминаниям. Я горько усмехнулась: крестообразные насечки на пне, которые зачем-то напоследок оставили, – это словно кто-то окончательно поставил крест на нашей истории. Намек для меня, если я все еще до конца этого не поняла. Впрочем, я это поняла. Давно поняла. Но ничего не могла поделать с собой. С тем, что я до сих пор иногда вспоминала о Нем.

«Дим! Мой отчаянный гонщик. Мой сломавшийся сломанный байкер. Единственный, кто меня любил. Как ты живешь сейчас? Поешь ли ты наши любимые песни? Играешь ли на гитаре? Моя мелодия, боюсь, никогда уже не зазвучит – все струны порваны. Может, хоть тебе живется легче?»

Впрочем, я по себе знала, во что с годами превращаются люди, в юности мечтавшие изменить этот мир и верившие в то, что им действительно это удастся. Но мне невыносимо было думать, что и Дим… Я вспомнила, что как-то шла с работы и возле нашего супермаркета увидела парня, на вид своего ровесника. Спившийся и оборванный, он сидел на земле возле крыльца и просил милостыню. Сердце больно кольнуло при виде его ярко-голубых глаз и протянутой грязной ладони… Внешне он был так похож на Дима…

«Неужели и мой Красивый может вот так же… где-то… далеко…»

Я знала, что это всего лишь отголоски той юношеской любви, но не надежда начать ее заново. Я больше не тосковала по Нему как по своему когда-то потерянному возлюбленному. Но Дим навсегда остался для меня близким человеком, чья судьба никогда не будет мне безразлична. Моим покинутым ребенком. Сиротой, без меня обреченным на погибель… Придя тогда домой, я изо всех сил молилась тому, кто никогда меня раньше не слышал, о том чтобы Дим был здоров и счастлив:

«Умоляю того, кто смотрит за нами с небес – если, конечно, кто-то за нами смотрит, – пусть моему Диму живется легче».

Я не сразу заметила мать, которая, прислонившись к косяку, наблюдала за мной. Ее взгляд, казалось, пытался проникнуть ко мне в душу и прочитать там что-то самое сокровенное. То, что я от нее скрывала, – знала, что не поймет. Грусть в моих глазах, конечно, не осталась ею незамеченной.

– Зря ты тогда оттолкнула директора фабрики (при этих словах я судорожно сжалась в комок). Сейчас уже давно была бы замужем, с ребенком. А то и не с одним. И давно забыла бы все свои глупости. Они больше не терзали бы твою измученную душу.

– Мам, ты можешь успокоиться. Я не думаю о нем уже много лет, – солгала я.

– Почему тогда ты никого себе не ищешь?

Я ничего не ответила. Я задумчиво перебирала пальцами струны. Какое-то время мать размышляла, словно решаясь на что-то. Наконец она решилась.

– Ну хорошо, что забыла и не думаешь. Тогда тебе, наверно, будет легче принять эту новость.

Я подняла на нее глаза. Что на этот раз придумала моя несчастная неугомонная мать? Глубоко вздохнув и сцепив руки в замок, она выдохнула:

– Он умер.

«Он умер». До этого она говорила, что он женился. Мать уже так завралась, выдвинув за эти годы столько версий того, что могло случиться с Димом, что теперь не то что я – она сама не понимала, где правда, а где вымысел. Я с горечью смотрела в ее глаза. За что она так со мной? Сама не понимая, что делает, она продолжала меня истязать. Поворачивать в моей спине давно воткнутый ею туда нож. Мне вдруг стало страшно при мысли, что такое бывает – такая беспощадность по отношению к своему ребенку. Как будто это твой злейший, твой самый ненавистный враг…