Жестокеры

3)Мне выносят вердикт, для меня неутешительный – я им не нравлюсь.

4)Мне пытаются всеми силами показать свое презрение и неодобрение – через осуждающий взгляд или откровенное агрессивное хамство.

Эта игра была мне непонятна и неприятна. Я не хотела в ней участвовать. И не давала на это своего согласия. Но так или иначе, вопреки своему нежеланию быть частью этого абсурда, я всегда становилась его невольным действующим лицом. И именно я оказывалась тем раздражающим героем, которого почему-то всеми силами пытаются выгнать с телешоу. И им действительно достаточно было одного взгляда на меня, чтобы решить, что это я. Как будто есть какой-то код, который я нарушаю тем, какая я есть. Нарушаю одним своим видом!

Я в полной мере испытала неприятные последствия такого своего странного воздействия на окружающих, когда наконец-то устроилась на свою первую работу в фирму по производству и продаже межкомнатных дверей. Там меня – с самого первого дня, с той самой секунды, как мы впервые встретились взглядами – необъяснимо возненавидела администратор торгового зала, моя начальница по фамилии Кантур.

Сразу отмечу: Кантур – далеко не самый важный персонаж в моем повествовании. Но я уделю ей внимание, потому что она прекрасно иллюстрирует собой тот тип странных людей, о которых будет сказано еще немало в рамках этой истории. Но упаси бог кому-то счесть их главными героями этой книги! Эта книга вовсе не о них, как бы она ни называлась.

История с Кантур – типичный пример взаимоотношений руководителя низшего звена со своими подчиненными в те годы, когда я только начинала свою «карьеру» в городе …sk. Я не ставила своей целью проводить масштабные социологические исследования, собирать и анализировать статистику – в конце концов, я писатель, а не ученый. Но я больше чем уверена: спросите бывших офисных работников примерно моего возраста о том, как складывались на заре карьеры их отношения с администраторами, старшими менеджерами и начальниками отделов, и каждый третий, а то и второй расскажет вам подобную историю.

Прежде всего, проясним один важный момент: как, мечтая о живописи и поступлении в Институт искусств, АЕК в итоге устроилась менеджером в небольшую фирму по продаже межкомнатных дверей? В сферу, столь далекую от своих интересов и планов? Я и сама не знаю, как это получилось. В менеджеры редко идут по призванию. Обычно люди это делают, потому что нет другого варианта и выхода. В менеджеры идут, потому что надо кем-то работать, чтобы платить за съемную квартиру, чтобы помогать своей семье, чтобы не умереть с голоду. Чтобы выжить в одиночку в незнакомом городе. В менеджеры идут, когда идти больше некуда. В менеджеры идут, когда больше никуда не берут, потому что нет опыта, а на твой красный диплом всем откровенно наплевать. В менеджеры идут, когда на то, чтобы стать тем, кем ты хочешь стать, не хватает денег и связей. В менеджеры идут, чтобы, вкалывая днем на работе, по вечерам учиться или наращивать мастерство в каком-то деле, чтобы все-таки сделать когда-нибудь этот отчаянный рывок к своей мечте и лучшему будущему. Которое, возможно, никогда не наступит.

Что из всех вышеперечисленных причин заставило меня пойти в менеджеры? Все. Или мне просто надоело есть ватрушки.

Впрочем, это было «лишь временно». Я и представить тогда не могла, что меня затянет так надолго… Как я на годы стала заложником не своей жизни? С чего все началось? А вот послушайте.

Мудрая мать дала мне важное наставление в дорогу: я должна забыть свои «творческие глупости» и найти «стабильную, престижную, высокооплачиваемую работу», а главное – состоятельного мужа. На это мне даже были назначены конкретные сроки: на работу – месяц, на мужа – год. Посмеявшись над второй частью материнского совета (я представила, как я бегаю по улицам, прикладываю руки рупором ко рту и кричу направо и налево: «Муж» Муж! Где ты?»), я и к первой части ее совета – искать работу – отнеслась по-своему. Я искала ее не как самоцель, чтобы сделать блестящую карьеру, а лишь как способ прийти к тому, чего я действительно хочу. Да не собиралась я забывать свои творческие глупости! Ведь ради них я и приехала в город …sk.

Получив от ворот поворот в Институте искусств, я какое-то время ходила униженной и подавленной. Впрочем, довольно быстро придумала выход: найти несложную подработку. Я планировала уделять этому несколько часов в день, просто чтобы было на что жить. А все оставшееся время заниматься искусством – серьезно и основательно, как им и стоит заниматься.

«Работа – это всего лишь то место, где зарабатывают деньги на мечту – жить по своему призванию, – сказала я себе. – Работа – это временно».

Но как далека оказалась реальность от того, что я себе напридумывала!

Бедной АЕК быстро пришлось понять, что не получится играть по своим правилам. Найти подработку в городе …sk оказалось таким же непростым и практически безнадежным делом, как и посвятить в нем себя искусству! Оказалось, здесь и понятия не имеют о том, чтобы трудиться не полный рабочий день, посвящая этому не все свое время, не всю свою жизнь. Что? Работать не ради работы, как таковой, а чтобы оплатить учебу? Что? Подрабатывать? Отдавать работе не всего себя, а только часть? Иметь вторую жизнь, и даже не личную, а творческую?!

Ну что за дурочка к нам приехала? И она еще надеялась здесь чего-то добиться?

Жители города … sk, в отличие от меня, готовы были фанатично вкалывать от зари до зари. Они строили карьеры с таким остервенением, словно каждый из них – без исключения – был по природе своей способен к построению карьеры и достижению высокой должности. Они терпели и сносили все: низкую заработную плату, регулярные переработки, а также постоянные придирки и оскорбления от таких недоделанных псевдоначальников, как Кантур.

Я даже не помню ее имени. За глаза мы звали ее Рыжая – из-за цвета волос. А в глаза мы к ней обращались… Впрочем, мы старались к ней лишний раз не обращаться, поэтому я и не помню ее имени. Администратор Кантур властно восседала (если слова «властно восседала» уместно применить к ее маленькой неказистой фигурке, с какой-то неестественно большой, словно взятой от чужого туловища головой)… Итак, администратор Кантур властно восседала за стойкой возле входа, на высоком стуле, настолько высоком, что ее коротенькие ножки болтались, не доставая до пола. Ее единственной обязанностью было с милой улыбкой встречать клиентов, распределять их по сотрудникам и наблюдать за порядком и за тем, чтобы мы – не дай бог! – в свободную минутку не позволили себе откинуться в кресле и мечтательно взглянуть в потолок. Писклявый пронзительный голосок Кантур то и дело выводил нас из состояния такой короткой релаксирующей задумчивости и заставлял работать … или, по крайней мере, делать вид, что мы работаем.

Сейчас я понимаю, что Кантур и подобные ей ничтожества были всего лишь стражниками и одновременно жертвами тех глупых корпоративных стандартов для менеджеров, которые не они сами придумали и под которые мы все попали. Сейчас по ним уже давно никто не работает. Нам просто не повезло. Мы родились не в то время. Вот лет бы на десять позже – не застали бы этого всего. Но тогда… Эти нечеловеческие стандарты, по которым нам пришлось трудиться, прописывали, руководствуясь лишь одним интересом – получение максимальной прибыли. Те, кто их придумал, не учитывали физические и психические возможности людей, которым предстояло эти стандарты выполнять. Они в принципе не учитывали того, что мы люди. Для них мы были лишь расходный материал – офисное сырье, не более.

Они говорили: «Вы должны быть клиентоориентированными» (меня до сих пор трясет, когда слышу это неуклюжее громоздкое слово!). Мы отвечали: «Но нас всего двое в смене. Вы экономите на зарплате, не нанимаете дополнительных сотрудников, и поэтому мы сегодня работали без обеда. И вчера тоже. И завтра тоже будем работать без обеда. А еще мы даже не можем сходить в туалет или выпить стакан воды, потому что клиентов слишком много и они постоянно идут и идут, а нас всего двое».

Они говорили, нет, они требовали: «Вы должны подскакивать со своих мест, как только заходит клиент – в ту же секунду, не позже!» Мы отвечали: «Но мы устали. Мы подскакивали целый день. И вчера тоже. И позавчера. Мы больше не можем подскакивать. К тому же клиентов это пугает. Вы спросите у них!»

Нас регулярно заставляли перерабатывать, только чтобы не нанимать больше сотрудников и не платить им оклады. На нас экономили, как на чайных пакетиках: выжимали из нас все, что только можно – до капельки, – а потом просто выбрасывали. При этом они постоянно считали и высчитывали – не только свой навар, но и нашу эффективность. Выстраивали специальные графики. Да-да, для них мы были всего лишь механизмами, эффективность работы которых можно посчитать! Эффективность человека… Сегодня это звучит дико, не так ли? Бывает эффективность труда, эффективность каких-либо действий или принятых мер. Но может ли быть эффективность человека? Да, может. Они заставили нас в это поверить. Точнее в то, что вот мы-то как раз совсем не эффективны. Нам постоянно открывали эти чертовы графики и таблицы и тыкали в экран. Помню, как мы краснели, видя, что наш собственный столбик гораздо ниже, чем положено, чем у других наших коллег. Мы чувствовали себя так, словно это не результат чьих-то ошибочных, нереальных ожиданий, а словно мы действительно настолько тупы и никчемны.

Все эти глупые, нелепые и невыполнимые стандарты и правила воплотились для нас в неказистой фигурке нашего маленького, но властного администратора. Все понимали, что большая часть наших сил уходит не на выполнение наших прямых обязанностей, а на то чтобы стоически держаться под натиском Кантур. Она ежедневно дрючила нас тупыми, бессмысленными придирками – ко всему, к каждой мелочи! Она заставляла нас говорить с клиентами одними и теми же дурацкими заученными фразами из скриптов продаж и ругалась, если мы отступали от шаблона хоть на одно слово. В глазах клиентов мы, должно быть, выглядели нелепыми тупыми марионетками – ряд безвольных идиоток в одинаковых белых блузках, которые талдычат одинаковый текст, загруженный им в мозг. Но ничего не поделаешь. Таковы были правила игры, и мы их приняли.

Но эти глупые правила нас, конечно, корежили. Еще как! Под их давлением давали сбои наши организмы. У моей соседки слева был нервный тик. А еще гиперемия: у нее краснели пятнами шея и лицо, когда она волновалась. А волноваться приходилось часто – вот она и ходила все время пятнистая. Даже стала носить свитера с высоким глухим воротом – под самое горло. И пудрить лицо толстым слоем белой пудры.

Однажды она призналась мне:

– Я не сплю уже месяц наверно, я не помню точно. Я всерьез думаю, не повеситься ли мне.

Моя соседка справа сошла с ума несколько иначе. Она все время твердила:

– Я обожаю двери. Я обожаю все, что связано с дверьми. Или дверями. Как правильно говорить?

Я пыталась узнать о ее интересах: вдруг мы подружимся. Ведь я только приехала в город …sk, и у меня здесь совсем не было друзей. Я спросила, что она читает. Я всем всегда задавала этот вопрос – именно ответ на него давал мне понять, сойдемся ли мы с этим человеком. Но моя соседка фыркнула:

– Если я что-то и читаю, то только про двери!

И продолжила всем твердить, как она их любит. А как-то раз, в конце очередного трудного дня мы вдвоем разгребали завал заявок и договоров, к которому Кантур с удовольствием добавила еще пяток «срочных», но на самом деле ненужных поручений. Когда мы остались с ней одни, эта девчонка неожиданно сорвалась, впала в истерику, начала разбрасывать вокруг себя чертежи и, судорожно глотая слезы, призналась мне, что на самом деле она их, эти двери, ненавидит! Ну просто терпеть не может!

– Только никому об этом не говори! Особенно Рыжей!

Я смотрела на нее и недоумевала: так слететь с катушек из-за работы! Ну со мной-то такого точно никогда не будет!

Чуть не забыла про «молчаливую пошлячку». Была у нас там одна девочка, образцово правильная такая, жутко усердная в работе. Казалось, она вознамерилась выполнить все требования Кантур (что – мы-то знали – невозможно). Но эта девица старалась. Из кожи вон лезла. Она покорно сжимала губы, когда Рыжая отчитывала ее при всех. Опустив глаза, она послушно молчала, только маленькая жилка предательски вздувалась под ее правым глазом. А ее длинные обесцвеченные волосы свисали вниз грустными паклями.

Эта девочка без устали штудировала каталоги и техническую документацию (шутили, что она уже знает их наизусть). Она регулярно становилась лучшим менеджером месяца. Но мы невольно задавались вопросом: как она расслабляется? Ну, как отряхивается от этого всего – ежедневного неимоверного напряжения, вот этого вот терпения на грани сил? Казалось, что она робот. Она никогда не разговаривала с нами. Только кратко и по делу. Мы в принципе ничего не знали о ней: что она за человек, почему все время молчит. Мы недоумевали до тех пор, пока однажды утром, когда, воспользовавшись отсутствием Кантур, мы беззаботно шутили и обсуждали какие-то новости, эта девчонка, очевидно, во внезапно проснувшемся желании поддержать беседу, не открыла рот и оттуда не вырвались такие непристойные пошлости… Причем говорила она эти пошлости точно с такой же интонацией и таким же выражением лица, с какими предлагала покупателям наши двери!

Мы все сходили с ума. Неизбежно. Типично или нестандартно, как «молчаливая пошлячка», но все равно сходили. Одни бедняги выгорали и уходили. Или их выгоняли. На их место тут же набирали новых офисных новобранцев. Мы были одинаковые. Мы были заменяемые. Удивительно: ведь это было совсем недавно! Прошло ведь чуть больше десяти лет, но столько всего изменилось за эти годы. Аля говорит, что я сама во многом поспособствовала этим переменам. А мне кажется, все дело в том, что эти перемены были неизбежны, поэтому они и произошли. Сейчас, словно из другого времени, сама удивляюсь, как мы все это терпели, а главное, зачем. Так долго и безропотно. Терпеть такое было нельзя – теперь мы это понимаем. Тогда же это казалось естественным положением вещей, чем-то хоть и ненормальным, но неизбежным.

Упакованные в чехлы своих одинаковых белых дресс-кодовых блузок, мы героически сносили все. Моим коллегам – в большинстве своем таким же девчонкам, которые, как и я, устроились на свою первую работу, – несладко жилось под руководством деспотичной Кантур. А что до меня, то в меня она почему-то вцепилась особенно рьяно. Впилась несколькими рядами своих острющих, как у пираньи, зубов. Когда утром я входила в офис и встречалась с ней взглядом, та менялась в лице: злобными огоньками вспыхивали ее широко посаженные глазки, с хитро загнутыми в уголках ресничками, в тонкую упрямую складку сжимались губки в форме бантика, еще сильнее выдвигалась вперед массивная челюсть, с круглым выпяченным подбородочком. Когда я здоровалась с ней, Кантур не отвечала, демонстративно отворачиваясь. Зато днем, занятая работой, я постоянно чувствовала на себе ее едкий упорный взгляд. За что она так на меня взъелась, когда я перешла ей дорогу – не понимала ни я, ни мои коллеги. Нам всем было не сладко с ней, но мне доставалось больше других. Все, что бы я ни делала, было, по мнению Кантур, сделано не так, сделано плохо, неправильно. Все вызывало ее визгливую возмущенную истерику. Привыкнув со школы все делать на «отлично», я не могла понять, как так случилось, что я вдруг резко испортилась и стала такой неспособной и бестолковой, какой меня пыталась выставить Рыжая. Мне нужны были деньги, поэтому я терпела любые ее нападки. Я знала, ради чего я терплю.

«Это ненадолго, – успокаивала я себя. – Я уйду сразу, как только накоплю на уроки живописи».

А пока я выработала свой способ защиты – тактику «вежливого игнора»: когда Рыжая начинала отчитывать меня, я просто продолжала невозмутимо работать, делая вид, что не слышу ее визга. А если она была особенно настойчива, я кратко и сдержанно отвечала, что все поняла и исправлюсь. Как же бесилась, как вскипала Кантур от моего нерушимого спокойствия! Казалось, подойди я к ней и затронь ее, раздалось бы «пшшш», как если ты трогаешь мокрым пальцем раскаленный утюг. Отвесь я Рыжей хорошую оплеуху, она, наверно, не была бы так возмущена. А может… так мне и стоило поступить? Такие стервы, как она, наверняка втайне это любят. Но тогда я была слишком хорошей девочкой. Неопытной и хорошо воспитанной.

Вскоре, убедившись, что ее единоличные придирки не приводят к желаемому результату, Кантур поняла: нужны влиятельные сообщники. Она начала жаловаться на меня вышестоящему руководству. На первых порах обеспокоенное руководство вызывало меня в свой кабинет и смотрело на меня, строго сдвинув брови. Но каждый раз выяснялось, что все эти ситуации либо надуманы и безосновательно раздуты, либо я в них не виновата, либо – было даже и такое! – виновата сама Кантур. Руководство привыкло к ее постоянным жалобам и перестало воспринимать их всерьез. Над ней просто посмеивались.

Я не понимала этой недоброжелательности. Вот этой вот беспричинной враждебности на ровном месте. Враждебности, переходящей в ненависть, желание сделать тебе хоть какую-нибудь пакость. Чего добивалась эта маленькая злая женщина? Довести меня до слез и насладиться этим зрелищем? Заставить меня уйти с этой работы? Я не понимала, чего она от меня хочет и зачем ей это нужно.

Я не боялась Рыжей. Она была для меня чем-то вроде назойливой мухи. После того как руководство перестало реагировать на ее жалобы, она затихла и, казалось, прекратила свои попытки мне навредить. Но, как вскоре выяснилось, мой недоброжелатель продолжал, правда, уже не так демонстративно, а тихонько, за моей спиной, методично мне гадить.

Увольнялась я вовсе не из-за нее. Мне предложили более выгодное, как мне показалось, место, и я решила уйти из этой фирмы. Неприятно было начинать карьерный путь с такой истории, и я была рада, что у меня появился шанс устроиться на другую работу и поскорее все это забыть. Невероятно, но Рыжая, казалось, была расстроена тем, что я ухожу, несмотря на то что сама так усиленно выживала меня отсюда все это время. В мой последний рабочий день она сидела и, не отрываясь, смотрела на меня. Не знаю, как это назвать, но Кантур смотрела на меня так, как будто ей… будет не хватать меня что ли. Как будто у нее забирают ее любимую игрушку. Любимого домашнего кролика.

***

Именно тогда я и начала осознавать, что легко могу оказаться в ловушке… Что я уже в нее чуть не попалась…

Придя домой после своего последнего рабочего дня, я впервые за эти десять месяцев заметила в углу сложенный мольберт Дима. Я временно поставила его туда в самый первый вечер, как заехала в комнатку бабушки Фриды – просто чтобы не мешался под ногами. И мольберт все это время простоял неразобранным в углу! Хотя я поклялась себе, что буду пробовать что-то писать. Даже купила кое-что из недостающих красок… И дело было даже не в том, что мне постоянно не хватало времени. Я в принципе забыла про существование этого мольберта. Равно как и про свое обещание, данное самой себе. Работа, суета повседневного пустого общения, хозяйственные хлопоты целые десять месяцев загораживали, отодвигали от меня мою мечту. Десять месяцев или больше? Я и сама точно не помнила, сколько отработала в том салоне дверей.

Я провела пальцем по запыленной деревянной поверхности мольберта. Я словно вновь увидела перед собой светлое доброе лицо человека, который сделал его для меня, его нежные зеленые глаза, любящие и обеспокоенные, под тенью длинных загнутых ресниц.

– Вот чего я не хочу, так это чтобы из-за нехватки денег ты запрятала свои способности в долгий ящик и не развивала их. Если ради денег тебе придется пойти на какую-нибудь дурацкую работу, ты будешь несчастна. Этого я не допущу.

Дим переживал из-за того, что материальные проблемы помешают мне идти за своим призванием, заниматься тем, что мне действительно важно. Так и вышло. Впрочем, когда я соглашалась на работу в салоне межкомнатных дверей, я планировала учиться живописи по вечерам. Но я не знала, не понимала тогда всего ужаса этой ловушки: деньги на занятия я, может, и заработаю, но моих сил и времени точно больше ни на что другое не хватит, кроме как на саму работу. Так и произошло: я так дико уставала, что все другое мне стало безразлично. И теперь, впервые за долгое время, я словно очнулась.

«Не теряю ли я ценное время своей жизни, занимаясь чем-то несущественным, вместо главного?»

Конечно, теряю. Я подумала о том, что весь последний год я провела среди чуждых мне людей, а также среди множества межкомнатных дверей, ни одна из которых не вела в мое будущее. Как это горько и досадно! Чувство сожаления и стыда согнуло меня пополам. Я опустилась на пол возле дивана, обхватив голову руками. А потом резко потянулась, схватила мольберт и начала остервенело смахивать с него пыль. Сидя на полу и развинчивая все тюбики подряд, я принялась выдавливать их содержимое прямо на свои пальцы и мазать ими по своей белой офисной блузе, которую принесла с работы. Как она надоела мне за этот год! Я ее ненавижу! Ведь я – не эта блуза! Я совсем другое! Я гораздо больше! Я жадно накладывала мазки, буквально пригоршнями. Я наслаждалась этим актом неожиданного, спонтанного творчества. Вдоволь насладившись им, я смотрела на измазанную красками блузку.

– Ну вот! Так намного лучше.

Потом я с воодушевлением готовила ужин, то и дело бросая взгляды на мольберт и весело ему подмигивая:

«Ничего, Дим, все еще впереди! Я все успею. Главное, что я вовремя опомнилась. Больше я об этом не забуду. Теперь я буду правильно распределять свое время и силы. Помнить, что для меня самое важное. Я займусь живописью, я стану настоящим мастером, я напишу множество прекрасных картин».

Я часто разговаривала с Димом так, словно он меня слышал. До сих пор. А с кем мне еще было разговаривать?

Пока я работала, готовить мне было некогда. Я питалась бутербродами, сухой лапшой или картофельным пюре быстрого приготовления, просто заваривая их кипятком. И теперь первые за долгое время я ощутила вкус настоящей домашней еды и радость от такой простой житейской мелочи. Как мало надо для счастья: просто уволиться с нелюбимой работы и вспомнить про свою давнюю юношескую мечту. И приготовить вкусный ужин!

После ужина я сидела на диванчике, обхватив колени руками и мечтательно глядя в окно на веселых шустрых стрижей, которые с радостными пронзительными визгами носились туда-сюда, словно играя в догонялки. Сгущались сумерки. Меня охватила мягкая уютная полудрема. Она словно сжала меня в своих нежных объятиях, не желая отпускать… Не знаю, сколько я так просидела. Нужно было все-таки встать и умыться перед сном… Но было так лень… Лень пошевелиться… И вдруг…

«Нет, АЕК, ты не можешь просто так лечь спать. Разобранный мольберт, принятое решение… Это все хорошо, это верно… Но ты еще не все сделала сегодня. Осталось кое-то еще. Что-то самое важное. Не сделав этого, невозможно закончить этот день».

С трудом разлепив веки, я оглядела комнату. И что это? Что я вижу? От сонного оцепенения не осталось и следа. Все, что меня окружало – диван, буфет, стены – все было какое-то не такое, неправильное, чужое. И еще кое-что… В комнате кроме меня никого не было. Но здесь словно кто-то был. Кто-то, кого здесь быть не должно. Кому бы я ни за что не позволила здесь находиться. В недоумении я какое-то время огладывалась вокруг. И тут я поняла. И вспыхнула. Как я могла сразу об этом не подумать! Я ведь и правда не смогу спать, пока она тут!

Хотите знать, что делать с такими гадинами, как Кантур, когда они зачем-то встречаются в вашей жизни? Я вас научу.

Мастер-класс от АЕК

Раздевшись, я залезла в душевую кабину и до упора включила воду. Я долго стояла под душем, позволяя мощным теплым струям воды смыть с себя Кантур – всю, без остатка. Она стекала с меня потоками грязной мыльной пены и устремлялась в водосток. Больше я ее никогда не увижу.

Я вылезла и завернулась в полотенце. Комната вновь стала такой, как прежде, – и диван, и буфет, и стены. Порядок в моей жизни был восстановлен. В ней больше не было Кантур. Так, в тот вечер, стоя под душем, я избавилась от нее. Смыла и забыла, с твердым намерением никогда больше о ней не вспоминать.

На следующий день, в субботу, вдоволь выспавшись, я встала и первым делом разобрала мольберт Дима. За неимением стола я поставила его на стул и разложила разноцветные тюбики на диване возле себя. Я не знала, что хочу написать. И нужно было покупать холст, поэтому пока я просто замешивала на палитре краски в поисках цветовой гаммы своего настроения. Осень за окном заставила меня смотреть на теплые, желто-красные тона: охру, краплак, умбру, английский красный… Из-под кисти выходило интересное сочетание: от горячих и острых горчично-желтых тонов, через обжигающие красно-коричневые, я перешла к густому бордовому цвету, терпкому и вязкому, как гранатовый сок. Для контраста я намешала на палитре своей любимой пронзительно-яркой бирюзы, но все равно не она являлась для меня в тот день центром притяжения. Тот самый оттенок – багряный – манил меня в свою таинственную глубину, рождая в голове какие-то смутные образы, которые не могли найти своего физического воплощения. Это было то, что я переживаю и пережила, это была моя затаенная, скрытая ото всех боль, запекшаяся кровь на старой ране…