Утятинский демон

– А где сейчас Леночка?

– В Москве. Мориса Тореза закончила, переводчица с английского и французского.

– Не замужем или фамилию не меняла, как ты?

– Нет, замуж не выходила. Что скрывать, все тут знают, ребёнок у неё от местного, от Пинегина Витальки.

– Из потомков Коневича?

– Ну да, в Конях их зовут «Васькины». Мерзкий малый, но мальчишка получился славный.

Вышли на пляж. По песчаному берегу ветер шуршал целлофановыми пакетами. На двух скамейках расположилась компания молодых людей с пивом. Один из них рассказывал:

– Прикинь, говорит своей старой вешалке: «За табаком схожу». И три дня где-то блындает.

– Нет, и не надо. Вони меньше, – и заржали.

Увидев пожилых женщин, приближающихся к ним, дружно замолчали и даже вразнобой поздоровались.

– Не объявился дед, Слава?

– Нет, Елена Карловна, – ответил Слава, смущённо пряча за спиной баклажку с пивом.

– Вы потом в контейнеры мусор выбросьте, ладно?

– Конечно, Елена Карловна.

Когда женщины прошли дальше, кто-то из парней даже выдохнул с облегчением. Остальные захихикали. Потом опять загомонили.

– Как ты с ними! А я с молодежью не умею разговаривать. Из-за того, наверное, что своих детей не имела.

– Не поэтому. Я же в школе до сих пор краеведческий клуб веду.

– Бесплатно?

– А если бы деньги на это дело нашлись, то и молодой специалист нашёлся бы.

– О каком деде вы говорили? Что там случилось?

– Странная история. Вышел дед в магазин за табаком. Он трубку курит. Знаешь пятиэтажку на площади, где гастроном? А за ней трёхэтажный дом. Вот там у них квартира.

– Райкомовский. Раньше считался престижным.

– Он и сейчас ничего. Представляешь путь? Двадцать метров по двору – и вот он, гастроном. А дед пропал на этом отрезке.

– Может, память потерял? Внучок, я вижу, не очень расстроен.

– А по нему и расстраиваться некому. Редкая дрянь этот дед.

– Категорично.

– Я очень близко это семейство наблюдала. И знаю четыре последних поколения. Помню родителей Славки… деда, не этого паренька. Сам он после школы в военное училище поступил. Кажется, в Серпухове. Там и женился. По распределению попал куда-то на край света. Дочь там родилась, болела без витаминов. Он жену с ребёнком к своим родителям привёз, а сам в части альтернативную семью завёл. Потом приехал за разводом. Родители невестку с внучкой оставили у себя. Он здесь и не бывал почти. А два года назад вдруг приезжает за наследством. Оказывается, квартира была приватизирована на его родителей и на бывшую жену с дочкой. Родителей уж лет двадцать нет. И Надя лет десять назад умерла. А этот гад требует половину квартиры Его единственная дочь воспитывает его единственного внука, а он хочет отжилить у неё жильё. Наташа такая же безответная, как и мать. Ты представляешь, что такое поделить квартиру? Уже было два суда. Если продать и поделить, максимум, что им удастся купить, это однушка. А пока он въехал в самую большую комнату. Курит трубку, а у Наташи астма. Привёл бабу, наглую такую корову. Она целый день толчётся на кухне, чтобы Наташе было не пройти ни к плите, ни к холодильнику. Кстати, эта баба сейчас единственный свидетель того, что Наташа со Славой к пропаже деда отношения не имеют. Она, правда, орёт, что они «бедного Славика» убили, но дело в том, что после ухода деда они полчаса все трое ругались. Эта Маринка ошпарила Наташу кипятком, Славка двинул её кулаком в скулу и вызвал «Скорую помощь», а Маринка вызвала милицию. В общем, разборки на три часа. И только потом спохватились: где дед? Искать его, конечно, никто не кинулся. Наташа и Слава спать легли, а Маринка полночи орала, что они – убийцы. Назавтра участковый обошёл все окрестные дворы, подвалы и кусты, опросил соседей, но никто его не видел.

– В таком людном месте?

– Мужики в это время какой-то важный футбольный матч смотрели. А женщины вечерами всё больше по хозяйству. Сегодня третий день. Только вот кто в милицию на розыск подавать будет? Должны родственники, а он им вроде как без надобности…

– А эта Маринка?

– А она официально ему никто. Слава богу, не расписаны, хотя заявление вроде бы подали… или врёт Маринка. У него есть квартира где-то на Урале… в Екатеринбурге, что ли. Нет, надо ещё дочь ограбить! Удивительно, что человек хочет зла для самых родных по крови людей!

– Он не зла хочет, а любви…

– Ты что?!

– Лена, ты рассуждаешь, как человек, никогда не возвращавшийся на родину. Поверь мне, это непередаваемое чувство, когда приезжаешь туда, где тебя любят. Любят просто за то, что ты – это ты. Счастливы только оттого, что видят тебя. Деньги, подарки – всё это не имеет значения.

– Ну да, всех бы так родина встречала!

– Образ малой родины создают родители. И мы такой её видим. Когда родителей уже нет, мы невольно переносим их образ на место, где они нас встречали. У этого мужика был обустроенный быт в… где ты сказала? Да, в Екатеринбурге. Детей не было? Значит, жена крутилась вокруг него. Он ведь овдовел недавно?

– Да, перед приездом.

– Он растерялся, оказавшись никому не нужным. И тут на память приходит Утятин, где его всегда ждали родители. А ещё есть дочь, невостребованная сколько? Лет сорок?

– Тридцать семь.

– Да, но он-то отец. Ему должны быть рады! Он приезжает – и что? Не думаю, что они встретили его агрессивно, не те люди. Но с удивлением. Чужой дед входит в их обжитой мир хозяином. Он желает играть роль божества, к которой привык в своей семье. А они не согласны! И дед решает подавить бунт доступными средствами.

– То есть они сами виноваты? Надо было зарезать тельца и поклониться блудному отцу?

– Нет, эта задача решений не имеет. Их послушание он воспринял бы как должное и всё равно бы давил.

– Таня, ты меня удивила.

– Я не права?

– Наоборот. Сколько эгоистов желает, чтобы их любили! И не понимают: чтобы получать, надо отдавать. Так что сделать с дедом?

– Для начала его надо найти.

За разговором они обошли лесок за пляжем и снова вышли к мосту.

– Ты не устала? Может, до рынка дойдём?

– Ой, я ведь третий день забываю носки купить! Пошли!

На рынке в павильоне промтоваров с Леной поздоровалась хорошенькая продавщица с подбитым глазом, лицо которой показалось Татьян Ивановне знакомым. «Та самая Катька, о которой Таиска рассказывала», – перебирая на прилавке носки, подумала она.

А у павильона пел в стиле шансон слепой гитарист.

– Достал Володя, – простонал продавец в бейсболке. – Хоть бы репертуар сменил!

– Сейчас, Геночка! Сейчас сменим, мой любимый, – откликнулась Катя.

– Только не вздумай сама петь, – вскинулся Гена.

Но Катька, ловко сдёрнув с его головы бейсболку, ужом скользнула к выходу. За ней потянулись продавцы и даже покупатели, чуя развлечение.

– Володя, подыграешь, – скомандовала Катька. – Граждане покупатели, вашему вниманию предлагается история печальной жизни простой русской женщины. Поддержите же своей трудовой копейкой несчастную. Итак, её звали Мария. Просто Мария.

Маруська вдруг смекнула

Что жизнь пошла хужей,

И в грудь сабе воткнула

Шашнадцать столовых ножей.

Мотор колёсья крутит,

Вразлёт летит Москва,

Маруська в институте

Си-кли-фасов-ского!

На стол Маруську ложат

Шашнадцать штук врачей

И каждый ножик вынает

С её широких грудей…

Зрители смеялись. Катька ходила по кругу и собирала в бейсболку монеты и банкноты.

– Уважаемые утятинцы и гости города! Вашему вниманию предлагается уникальное представление – интерактивное пение! Только от вашей щедрости зависит, удастся ли российской медицине спасти жизнь несчастной Марии! О, благодарю вас! Спасибо, милая женщина! Разрешите вас поцеловать, щедрый юноша!

– А меня, – крикнул качок в кожаной куртке.

– В нашей фирме вознаграждение адекватно финансированию!

Качок кинул в бейсболку розовую купюру. Катька схватила её, передала гитаристу:

– О, инвалюта! Володя, прибери! Граждане, у нас всё по-честному! Лови, – к кому относилось последнее слово, непонятно: бейсболку она бросила на колени слепому, а сама бросилась на шею качку.

Народ хохотал. Лена сказала

– Я до редакции дойду. Если в сквере дождёшься, вернёмся вместе. Какая была способная девочка! И вот…

За спиной Татьяны Ивановны разговаривали о своём бабки, торгующие с земли картошкой:

– И мозжит, и мозжит. Спасу нет.

– Ты грей, милая, грей. Анька Радива знашь, как хромала? Тольки, грит, тяпло лечить.

– Долечилась до онкологии.

Татьяна Ивановна дёрнулась, услышав знакомое имя. Но к бабкам подошла покупательница, и они заговорили с ней. Татьяна Ивановна вышла из толпы и повернулась к выходу. А представление продолжалось. Она шла по овощным рядам, но и сюда доносился Катькин громкий и, надо сказать, не очень приятный голос:

«Маруська, ты, Маруська,

Открой свои глаза».

Маруська отвечает:

«Отстань, я померла!»

Татьяна Ивановна пересекла площадь и присела на скамейку в сквере у памятника партизанке Маше Мельниковой. Закрыла глаза и подставила лицо ласковому сентябрьскому солнцу. Вскоре подошла Лена Шпильман. Присела рядом, заглянула ей в лицо и спросила:

– Кто-то обидел?

– Нет, всё нормально.

– Значит, про Радио услышала…

– Да что вы меня оберегаете!

– Таня, я поражаюсь, что же вы такие суеверные! Нет никакого проклятия. Да и кто кого проклинал? Её злоба до любой болезни доведёт. А ты только вовремя направила её куда надо. Её взялись оперировать, и прогноз благоприятный.

– Ты расскажи, как всё было.

– Ладно, лучше я, всё-таки из первых уст… нет, из вторых… тьфу, запутаешься с тобой! Сейчас её невестка рассказывала. Анька прилетела домой и голосит: «Везите в онкологию!» Серёжка матом, а она: «Если сейчас же не повезёшь, наследства лишу!» Она их всю жизнь пугает этим наследством. Плюнул, повёз. Даже без направления. Знаешь, по платному талону. И куда идти, не знают. Медсестра объясняет: органов много, по каждому свой врач. Серёжка посмотрел расписание и говорит: «Во, ЛОР – это раньше писали «ухо, горло, нос». Горло у тебя лужёное. Пошли, проверим». Она как пошла врачу рассказывать про зеркальное проклятие, так он сразу подаёт ей направление: «Пройдите в этот кабинет». А на кабинете надпись: «Психиатр». Серёжка аж плюнул, но мать завёл. А психиатр с ней поговорил, но и в горло ей заглянул. В карточке что-то неразборчиво написал, а им не отдал. Медсестре говорит: «Проводите». Они назад к ЛОРу . Тут и он в горло посмотрел. И в стационар её отправил.

– Ладно, давай к дому двигаться…

В доме Кожевниковых их встретила зарёванная Таисия. У Татьяны Ивановны ёкнуло сердце:

– Что-нибудь ещё?

– Да внучка Зои, моей покойной сестры, ты их не знаешь, беременная… – зарыдала Таисия.

– У нас какие-то отморозки появились, – вступила Таня. – В Огородниках бесчинствуют. Там лет десять назад котлован под дом выстроил какой-то приезжий, а потом то ли разорился, то ли умер. А эту бедолагу свекровь в двенадцатом часу туда послала за мужем. Дескать, сходи к Витьке, хватит твоему там квасить. Это на девятом месяце! И эта дурочка пошла! Так они беременную не пожалели, скинули я яму с шуточками и прибауточками. У неё, понятно, роды начались. Так бы и померла до утра…

– У Нинки моей вторая отрицательная, как у Лидочки… у нас в роду у всех… сказали, что кровь нужна, она сразу в роддом. Лидочка под капельницей говорила, что лежала на земле, выгибалась от боли и думала: всё. А тут вроде фары светят, и тоненький такой голосок громко зовёт: «Татя! Таня!» Она в ту сторону поползла. А там, видно, после дождя край ямы осыпался. Лидочка по песку наверх выползла. Говорит, какая-то женщина её обняла и помогла выбраться. И «Скорую» обещала вызвать.

– С утра там после следователей полгорода перебывало. Говорят, от ямы до дороги пятьдесят метров кровавая борозда. И никаких следов кроме Лидочкиных. На дороге её «Скорая» подобрала. Повезло, что их в ту сторону на травмы после семейной разборки вызвали.

– Лидочка Нинке сказала: «Дочку Таней назову. Это её ангел-хранитель меня вывел». Девочка слаба, их должны в Уремовск увезти.

– Вот он, сон, – пробормотала Татьяна Ивановна. – На перекрёстке трёх дорог…

Голоса женщин стали удаляться, свет потускнел. Потом что-то ударило её по спине. Татьяна Ивановна почувствовала что-то мокрое на лице, открыла глаза и встретила испуганные взгляды подруг. Она лежала на полу, Таня обтирала её мокрым полотенцем.

– Не шевелись, сейчас «Скорая» подъедет.

– Не надо, – невнятно пробормотала она. – Пить дайте.

Глаза снова закрылись. Потом кто-то скомандовал

– Переложите больную на диван!

Её подняли и переложили на диван. Потом руку сдавила манжетка тонометра.

– Ну да, 90 на 60.

– У неё гипертония!

– Ну, криз… сейчас уколчик… так, тоны неплохие. Ну, я думаю, ничего страшного. Просто переволновалась…

– Всё! В этом доме больше не будет никаких разговоров! Ни о преступлениях, ни о демонах, ни о проклятиях!

Лена поглядела на Таню, обернулась на Татьяну Ивановну, потом сказала:

– Если вы по поводу Радио, то я уже рассказала…

– Могла и не рассказывать. Развели тут, понимаешь, мракобесие, – вошёл в зал Валера. – То у них проклятия, то ангельские голоса… давайте, дамы, на выход. Больная после укола должна спать, медицина велела.

– Лучше я, – Татьяна Ивановна села. – Хочу на воздух.

Снова она лежала на скамейке. Только на этот раз хозяйка для гостьи соорудила царское ложе: перина, подушки, тёплое одеяло. «Надо всё обдумать, – закрывая глаза, решила она. – Только, действительно, без мракобесия».

Сквозь сон она слышала, как скрипели ступеньки, когда Таня выходила из дома. Видимо, опасаясь за её состояние, она подходила послушать её дыхание.

Проснувшись, Татьяна Ивановна сразу вспомнила сегодняшние разговоры. «Как ни странно, я видела вещие сны. Что делать с этим? Найти разумное объяснение невозможно. Оставить всё как есть? Страшно. Почему в мои сны вторглись эти незнакомые мне люди? Я должна им помочь? Но как? Получается, этой беременной я помогла. А могла ли спасти остальных? Если я обладаю способностью переносить свои кошмары из снов в реальность, не наврежу ли я своим друзьям?» От этой мысли её пробрал озноб. И она подумала: когда не знаешь, что делать, надо бежать. Собственно, она всю жизнь так поступает. И Татьяна Ивановна решительно пошла к дому, из которого уже выходила Таня:

– Какие у вас планы на завтра?

– Мужики в Уремовск поедут, а я с тобой останусь. Поговорим хоть, а то всё некогда…

– Очень удачно. Я с твоими до Уремовска – и домой на поезде.

– Как же так, – растерялась Таня. – Два года не виделись, и на два дня приезжать… да после приступа… не пущу!

– У меня на послезавтра талон к зубному. Зубы я вставляю.

– Позже вставишь.

– Нет, это у меня бесплатное протезирование. Поеду.

У Тани даже слёзы выступили на глазах:

– Господи, да что же это! Пойду готовить что-нибудь на дорожку… вечером хоть посидим. Да, забыла сказать. Елена Игнатьевна звонила. Звала в гости. Я сказала, что ты заболела. Она вечером зайдёт.

– Она работает?

– Да, в музее. Как ушли её из школы, так она там и прижилась. А какой математик! Её выпускники куда угодно поступить могли!

– Репетиторством бы занималась.

– Это ваше поколение, оно какое-то… бессребреники, вот! Она если с кем занимается, то принципиально за так. Как Елена Карловна. Эта краеведение чуть не сорок лет ведёт, и тоже без зарплаты.

– А ты помнишь Руину?

– А как же. Елена Карловна после неё стала клуб вести.

– А до Руины был Алексюта. Так что у нас всегда найдётся человек, который чужих детей не за деньги учит.

Таня ушла в дом. Татьяна Ивановна побрела вдоль забора, разглядывая цветы. Было неудобно перед подругой, которая так искренне расстроилась из-за её внезапного отъезда. Но было и чувство огромного облегчения от принятого решения.

Вечером зашла Лена Тумбасова. Позвала: «Пошли к Лене Шпильман!»

В этом доме Татьяна Ивановна не была с детства. Лет сорок точно. Но как же мало что изменилось здесь! Всё те же белёные стены «с накатом». Круглый стол, застеленный бархатной скатертью. Массивные до потолка закрытые книжные шкафы, такой же буфет. В углу под окном – пианино с двумя массивными подсвечниками. Единственное изменение – посреди зала стоит голубая детская коляска.

– Чей? – спросила Татьяна Ивановна.

– Юрин. Марина в поликлинику пошла, оставила на часок.

– На кого похож? – Тумбасова отвернула пелёнку, и сама ответила. – На Карла Ивановича!

Подруги засмеялись.

– Ну, правда, поглядите, не хватает только шляпы и галстука. А соску держит как Маяковский папиросу.

В это время в комнату зашла молодая женщина с недовольным выражением лица.

– Спасибо, Елена Карловна. Мы пойдём.

Взяла коляску и потянула её к выходу. Хозяйка вышла за ней следом и тут же вернулась.

– Чем она недовольна? Или всегда так? – спросила Лена Тумбасова, усаживаясь за стол.

– В последнее время всегда.

– И чем ты не угодила?

– В Германию хочет.

– А ты при чём?

– Я – Шпильман, мне проще.

– Она считает, что ты должна хлопотать за неё?

– Она считает, что я должна ехать в качестве паровоза, а они – вагончиками.

– А ты что считаешь?

– Я считаю, что я – русская. Мои предки с екатерининских времён в России. В Утятине родилось шесть поколений Шпильманов. Дед был немцем по отцу и по матери. Отец – уже наполовину немец. Я – на четвертинку. В Юре уже восьмушка немецкой крови, а в его Никитке – шестнадцатая часть. Она – его мать, ей решать, где ему жить. Вот пусть она этот стакан крови использует для своего переезда.

– А что, Юра не хочет?

– Он сам не знает, чего он хочет. Он хочет продать родовое гнездо, но чтобы я продолжала здесь жить. Он хочет поехать в Германию, но не желает собирать документы, подтверждающие его право на это. Он даже язык не учит, а ведь его сдавать надо для переезда.

– А Марина?

– Ты что, её в школе не учила? Она к обучению категорически не способна!

– Как же она надеется экзамен сдать?

– Ей нужно, чтобы я ехала и экзамен сдавала. А они как члены моей семьи – нагрузкой и без языка.

– Да, ситуация…

– Это не моя ситуация. И надутыми губами меня не проймёшь. Я здесь родилась, шестой десяток здесь живу, и похоронят меня здесь. Радом с мужем, родителями, дедами и прадедами.

Тут в разговор вступила Татьяна Ивановна:

– Я уже на третье место стул сдвигаю. А Карл Иванович всё равно сверлит меня взглядом.

– Это такой портрет. Я всегда на него поглядываю, когда решение принимаю. Мне кажется, у него выражение лица меняется в зависимости от того, одобряет он меня или нет. Алексюта, может, и не первоклассный художник, но настроение умел создать.

– Как я завидую тебе, Лена, – вырвалось у Татьяны Ивановны. – Поддержке предков завидую. Ты свою родословную за двести лет знаешь. А у меня… родители и бабушки. Я даже дедушек своих не знала!

– Да будет тебе, – как-то недоверчиво вдруг сказала хозяйка дома.

– Да, я о дедушке по отцу знаю только, что его звали Петром. И то потому, что отец был Иван Петрович. И ещё одну фразу помню из раннего детства, когда мы все жили в Уремовске. Бабушка на отца ругалась, когда он пьяный пришёл: «Весь в отца!» Значит, он тоже пьяницей был. И тётка ничего о нём не говорила, мол, не помню. А кто мамин отец был, я и не знаю. Постарше стала, спросила у неё. А она говорит: «Не знаю». Я ей: давай у бабушки спросим. Она: не надо, я спрашивала, она не скажет, но расстроится.

– Ты что, серьёзно? – подключилась к разговору Лена Тумбасова.

Татьяна Ивановна посмотрела на подруг. У них на лицах было совершенно одинаковое выражение. Это было недоверие и даже возмущение. Она растерянно уставилась на них: неужели они придают такое значение своей родословной? Пауза затянулась. Потом Лена Шпильман сказала:

– Ленка, она не врёт. Эта божья бя действительно не знает. Значит, и тётя Милочка не знала.

– Да что я ещё не знаю, господи?

– Таня, – издалека начала разговор Лена Тумбасова. – Ты никогда не видела портрет деда Лиго в молодости?

– Есть у меня фотографии, от бабушки Ирмы остались.

– Ты повнимательнее посмотри на них.

– И что?

– Тётя Милочка и дед Лиго – одно лицо.

Некоторое время Татьяна Ивановна непонимающе глядела на подругу, потом перевела взгляд на другую. Потом сказала:

– Вы хотите сказать, что дед Арвид и бабушка…

– Вот только не надо так формулировать, – сказала более грубая Шпильман. – Не дед и бабушка, а дед бабушку.

– Лена, перебила её Тумбасова. – Не опускайся до грубости. Тане и так тяжело.

– Да что там говорить! Все в Конях знали, что этот латышский стрелок изнасиловал свою семнадцатилетнюю свояченицу!

Все замолчали. Татьяна Ивановна нагнула голову и, перебирая бахрому скатерти, стала лихорадочно вспоминать детство. Пионерский лагерь в Конь-Васильевке. Приезжает мама и собирается забрать Таню на недельку пораньше: бабушка приехала. Таня удивляется, почему бабушка не приехала за ней сама. «Бабушка устала с дороги», – отвечает мама. Вернувшись домой, они застают бабушку за колкой дров…

– Бабушка ни в один свой приезд не приходила к Лиго, – говорит она. – Я никогда не видела их вместе. Только сейчас до меня это дошло. А вы откуда знаете?

– Мачеха Тумбасовой из Коней. Они соседями были.

– Да разве Лиго в Конях жили?

– В тридцатом или около того его назначили директором конезавода. При нём какая-то эпизоотия началась, и кони передохли. Удивительно, как он не сел в такие времена.

– Слишком хорошо сам сажать умел, – вставила Тумбасова свои три копейки.

– Мачехи Лениной отец милиционером был. Они с Лиго в одном доме жили, только на разных половинах. Мачеха в это время подростком была. Рассказывала: приезжает к Ирме сестра из Ленинграда, такая хорошенькая, наивная. С кем-то из тамошних Пинегиных дружила. Он её так почтительно с танцев провожал. А Лиго его от дома гонял. А когда Ирма в район уехала, он и того… вся улица её крик слышала, но никто не вышел. Время было такое…

– Не время такое, а люди такие. Потом бабка моя неродная в погребе её прятала. Бабушка твоя хотела заявление в милицию подать, а они отговаривали. Потом какой-то уполномоченный у них ночевал и под самогон проговорился: на вашего директора родственницу донос пришёл. Какая-то троцкистская группа в Конях, ну не бред? Лиго написали наверняка.

– А бабушка Ирма?

– Ты по ней не видела, что ли? Мужа она поняла, а сестру нет. Может, она и донос писала.

– И что дальше?

– А дальше до твоей бабушки дошло, что Лиго прав, потому что у него больше прав. Тот же уполномоченный посоветовал: у нас в районе оргнабор, быстренько отправь девчонку на стройки социализма. Там она и затерялась. Что дальше, уж я не знаю. А Лиго жили-поживали и добра наживали.

– Я только знаю, что бабушка работала на железной дороге. А после войны её перевели в Даугавпилс. Как местную уроженку, чтоб население доверяло. Там она комнату получила. А отец там в армии служил. Оттуда он привёз маму в Уремовск. А когда они разошлись, мама не захотела в Даугавпилс возвращаться. Тётя с дядей её к себе позвали. Я маленькая была, помню, мы на квартире у бабки Паши Кожевниковой стояли. Она тётка отцова, пустила нас, хоть и ворчала. А мамина тётка и отец родной… господи, почему бабушка ничего не сказала!

– Гордость свою не хотела уронить.

– А нашу гордость опустила ниже плинтуса. Ну, хоть бы запретила нам с ними общаться… да нет, она никогда ничего не запрещала. И мы с ними всю жизнь как с родными…

– Так они и есть родные.

– Да уж, узы кровные, кровавые…

Татьяна Ивановна подумала: «Хорошо, что я здесь последний раз. После этого возвращаться уже не захочется».

– Таня, ты от истории незнакомой роженицы сознание потеряла, – спросила Лена Шпильман. – А на историю любимой бабушки реагируешь сдержанно. Почему?

– То, что произошло когда-то в моей семье, мерзко… но реально. А то, что сейчас происходит в Утятине, я во сне видела. – Поглядела на недоумевающие лица подруг и добавила. – Вы меня знаете, я не суеверна. А снились мне на заводской остановке все ваши вчерашние покойники: висельник, семья погорельцев, беременная… и ещё один…

– Кто?

– Вижу, не верите. Так вот, сдаётся мне, что скоро найдётся дед Славка, о котором ты мне рассказывала. И будет он без головы… таким я его видела. Только не сообщайте мне об этом, а то я с ума сойду.

ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ

На железнодорожный вокзал Уремовска они приехали за полтора часа до прибытия поезда. Таня хотела непременно посадить её в вагон, но Татьяна Ивановна решительно отказалась. Сказала, что походит по ближайшим магазинам. Клятвенно обещала приехать в мае. На этом и расстались.