Утятинский демон

Войдя во двор, она увидела, что хозяева ещё не вернулись. В дом идти не хотелось; Татьяна Ивановна бросила на скамейку старое зимнее пальто, сушившееся на верёвке, легла и накрылась плащом. Как всегда после приступа, хотелось спать. Взгляд скользил по бетонному забору, на котором висел чёрный сатиновый рабочий халат Валеры, по кронам деревьев, по облакам… Не заметила, как заснула. Когда открыла глаза, уже смеркалось. Ветер шелестел листвой, качал бельевую верёвку над головой, шевелил халат на заборе. Казалось, что у забора топчется человек. Надо было вставать, но не хотелось даже шевелиться. Зато шевельнулся халат. Оказалось, что на тропинке у забора стоит человек неопределённого возраста, в длинном старомодном пальто и мятой шляпе. Сняв шляпу и положив её на стол, он с полупоклоном спросил:

– Вы разрешите присесть?

– Да ради бога, – ответила Татьяна Ивановна, немного удивившись, что не слышала его шагов. – Только хозяев нет.

– Ничего, я надеюсь, вы разрешите их дождаться?

– Ох, простите, – опомнилась она. – Сейчас организую чай.

– Лежите, лежите. Я же вижу, что вы неважно себя чувствуете. А чай я только что пил.

– Ну, смотрите. Я не то, что плохо себя чувствую, но здорово сегодня устала. На кладбище ходила.

– Да, на кладбище…

И тут Татьяна Ивановна разглядела своего собеседника:

– Господи, Коля! Простите, не узнала. В последнее время стала плохо видеть, – она обратилась к нему на «вы», впрочем, как и он к ней: сейчас он выглядел совсем не тем бомжем, каким гляделся на кладбище.

– Ничего, ничего. Не так уж мы знакомы. Так вот, о кладбище. И как вам оно?

– Вы имеете в виду кладбище или легенды о нём?

– А давайте поговорим о легендах.

Давайте поговорим. Только ведь у меня один источник – жёлтые газеты, – Татьяна Ивановна всё-таки спустила ноги со скамьи и села, облокотившись на стол. – Ну, ходят люди босиком, просят демона организовать убийство.

– Видите ли, легенда не сегодня появилась. Искушению утятинцы ещё в Николаевские времена подвергались.

– Вы расскажите, пожалуйста, подробнее об этих искушениях. А то всё это выглядит как-то убого. Ну, явился к вам демон, предложил кого-то замочить. Если вы нормальный человек, то это для вас и не искушение. Большинство ни при каких обстоятельствах на убийство не согласится.

– Так не ко всем и демон является. Собственно, демон – это производное вашего отчаяния. Сначала вы искушаете себя сами. А когда вы окончательно сформулировали ваше желание и прониклись им, к вам является некто, способный это желание выполнить.

– И никто не пугается? Ведь одно дело – мечтать кого-то убить, и совсем другое дело – поднять на кого-то руку.

– Совершенно верно. Многие отступают. Кто на исповедь побежал, тот, значит, осознал, что на убийство не способен.

– Вопрос: а почему всё упирается в убийство? Разве нет других страстных желаний? Фауст вон вечной молодости просил. Чего ещё люди могут страстно желать? Денег… здоровья… любви… самой жизни, наконец! – тут у Татьяны Ивановны перехватило горло, и она несколько раз сглотнула, чтобы не показать, как близки слёзы, и продолжила. – Да и место демон выбрал неудачно. На кладбище даже бешеные смиряются. О чём мы плачем на могилах? О наших близких… о себе, конечно, тоже. Чего просим? Упокоения для них. Ну, может, кто-нибудь воскресения бы попросил… но не смерти!

– А почему воскресения попросил бы только кто-нибудь, а не большинство?

– Естественное течение жизни – к смерти. Т если эта смерть не внезапная, а от болезни, да ещё «долгой и продолжительной», как в некрологах пишут, то близкие не захотели бы возвращения к мучениям – и своим, и того, кто их покинул.

– Тут вы лукавите. И не говорите о том, что кое-кто из покойников при жизни надоел всем хуже горькой редьки.

– Бывает и такое… а всё же почему на кладбище? И почему только о смерти?

– Наверное, как вы говорите, убогая фантазия.

– Наверное… то есть ничего определённого вы сказать не можете?

– Давайте предположим, что есть некая сущность, которая может выполнять желания. Естественно, не все, потому что наши желания, как правило, противоречат желаниям других. Как выбрать то, которое будет выполнено? Выбираем самое страстное, ибо оно подкреплено энергией желания. И оказывается, что самое страстное желание, как правило, направлено на уничтожение.

– Как правило, говорите? Значит, есть и выполненные добрые желания?

– Ну, как сказать, добрые… наверное, были и добрые…

– Так, допустим, человек – существо недоброе… только допустим. Я в юности фантастикой увлекалась. Помню рассказ, где какие-то инопланетяне искали обитаемые планеты и замеряли, пролетая над ними, уровень горя и радости у населения. И те планеты, где был перевес страданий над радостями, подвергались аннигиляции. А где больше радости – оставляли. Над Землёй у них получилось абсолютное равенство. Задержавшись на орбите в ожидании, когда стрелка отклонится в ту или иную сторону, они поспорили на щелбан. Вскоре стрелка резко пошла в сторону радости. Проигравший смиренно подставил лоб, и инопланетяне полетели дальше. А радость, ставшая причиной спасения Земли, была оттого, что у соседа корова сдохла…

– Да, примерно так. Откуда у инопланетянина понятие о человеческой нравственности? И он ориентируется на силу чувств.

– Может, вообще не стоит инопланетянину лезть в земные дела?

– Так он бы и не лез. Просят.

– Поняла. Значит, ваш демон-инопланетянин – это граната в руках обезьяны-землянина! И та, и другая без мозгов… а почему эта граната на кладбище оказалась?

– А почему вы решили, что на кладбище?

– Как же, по Крипте босиком и без денег…

– Так вы сегодня стояли на Крипте босиком и без денег…

Татьяна Ивановна прыснула:

– Это вы специально у меня деньги из кармана вытрясли?

Коля тоже засмеялся:

– Ну, и кого заказывать будем?

– Я уже давно наметила жертву. Словосочетание «На самом деле», с которого сейчас начинают любую фразу. Может ваш демон её уничтожить?

– А кроме шуток, что бы вы попросили, если бы появилась возможность исполнения желания?

– Ничего, – настроение Татьяны Ивановны резко изменилось. И чего она раздухарилась?

– Вы ведь больны. Не хотели бы излечиться?

– Искушаете? А вот не хочу!

– Почему?

– Бесплатно ничего не бывает. Я сегодня одной бабе посулила свою болезнь передать. До сих пор стыдно. И человек-то мерзкий, но ведь не мне решать, кто из нас нужнее. Ничего не хочу!

– А если демону ничего от вас не нужно?

– Всё равно не хочу, – и, видя, что Коля не отвяжется, продолжила. – Я страстей своих боюсь. Терплю, терплю, а вдруг сорвусь. И получится как в сказочке. Помните, муж с женой спорили, какое желание загадать. Жена зудела, слова мужику не давала сказать. Ну, он ей и рявкнул: «Да провались ты!» Она и провалилась. В ад.

– А разве вы не читали в газете, что смерти происходят по определённым дням?

– Правда. То есть от заказа до выполнения есть время передумать? А как это происходит… я имею в виду отмену заказа.

– Легенда гласит: в первый вечер убывающей Луны он приходит на перекрёсток трёх дорог и ждёт, когда мимо него пройдёт тот, против которого он задумал зло, и просит его вернуться.

– И многие приходят?

– Вот уж не знаю. Так как насчёт попробовать?

– Даже в шутку не хочу. И какой толк демону меня искушать?

– А может, он энергией желаний подпитывается…

– Так нет у меня желаний!

– Будут.

– Ну, едва ли… у меня нет врагов, которых мне хотелось бы убить; у меня нет близких, ради которых я бы рвала душу; я примирилась с собственной смертью…

– Ой ли?

– Думайте, что хотите. Но, если вдруг возникнет какое-то страстное желание, пусть он пользуется моей энергией абсолютно бесплатно. И желание не выполняет.

– А давайте заключим соглашение. Как в «Фаусте». Если скажете какую-нибудь ключевую фразу, то желание будет выполнено, не дожидаясь нужной фазы Луны.

Татьяне Ивановне этот бессмысленный трёп надоел. Уже беспокоило её слишком долгое отсутствие хозяев. Надо было сообразить что-нибудь на ужин для всех. Умыться, в конце концов, она ведь даже руки не помыла, вернувшись с кладбища. Собрать с верёвки тёплые вещи, которые Таня повесила на просушку перед отъездом. Взглянула на забор. Не было халата, наверное, ветром сорвало. Надо взять фонарик и поискать, а то затопчут. Как-то надо было завершать этот пустой разговор, и она решила больше не спорить:

– Коля, вы точно Мефистофель. И вы меня убедили! Только предупреждаю на всякий случай: желание выполнять не надо. А то чего я там сгоряча нажелаю…

– А смысл?

– Вам же для подпитки энергия нужна? Вот, пользуйтесь. Но не будем множить скорбь на земле.

– А если это будет доброе желание?

– Но ведь вы сами говорили, что эта сущность добро и зло не различает?

– Так установите критерии.

– Это вопрос философский. А я всего лишь пожилая женщина со средним образованием.

– Да чего проще. Возьмите основные понятия и расставьте знаки. К примеру жизнь-смерть. Первое – плюс, второе – минус.

– Этак мы опять в дебри уйдём. Иная жизнь для окружающих большим минусом оборачивается…

– Расставьте приоритеты: один человек – группа лиц.

– Ага, банда, например.

– Экая вы… а если так: человек – человечество.

– Вот ради человечества обычно людей и уничтожают.

– Да, вас не переубедишь. Но есть же, в конце концов, какие-то абсолютные ценности. Ну, к примеру, как говорят в официальных сообщениях: женщины, дети, старики.

– Это просто обозначение слабых. Не уничтожать же мужиков ради спасения стариков?

– Что делать, с вами не договоришься. Остаётся одно: демон выполняет ваше бескорыстное желание, которое будет продиктовано желанием помочь другому и никак не касающееся вас лично. А для вас лично он в то же время сделает то, что вам жизненно необходимо: восстановит ваш больной орган. Ну, соглашайтесь!

– Ладно-ладно, я же согласилась!

– Тогда договоримся о пароле.

– А чего мудрить, – засмеялась Татьяна Ивановна. – Всё давно придумано: «Остановись, мгновенье!»

Загремели ворота. Заурчал мотор. Вспыхнула лампа на столбе, осветив часть двора, примыкающего к дому. Татьяна Ивановна зажмурилась. Когда глаза привыкли к свету, оглянулась на собеседника. Он исчез. Она окликнула его: «Коля!» Посмотрела по сторонам. Никого не было, да и спрятаться было негде. Разве что за халатом, который болтался на заборе…

От дома к столу направлялась Таня:

– Ну-ка, что за Колю ты звала?

– А помнишь Колю Зосимского? – ответила ей Татьяна Ивановна, продолжая оглядываться.

– Ну, как же, утятинская знаменитость. Гнул подковы, выпивал литр на спор. Я совсем маленькой была, когда его в проваленную могилу Миши Окуня уронили. Ты его что, с тог света вызывала?

– Да нет, приснился он мне, – с трудом сообразила, что ответить, Татьяна Ивановна.

– Э, да ты тут дрыхнешь! Это хорошо, на свежем воздухе. Однако покойники к дождю, давай-ка тряпки соберём.

–Тёть Тань, пожрать есть чего? – подлетел Ромка.

– Сейчас разогрею, Ромочка, – приходя в себя, сказала Татьяна Ивановна и двинулась к дому. – Вы что так долго?

– Два колеса прокололи. Туда – заднее, обратно – переднее. И потом ещё метров двести до заправки машину толкали. И канистра куда-то пропала… пап, здесь она, мы её у гаража забыли!

ПРОЩАНИЕ С РОДИНОЙ

Поздний ужин затянулся. Выпивать на этот раз никто не стал. Валера выглядел как всегда. «Труд лечит от стресса не хуже запоя», – шепнула Таня в ответ на вопросительный кивок Татьяны Ивановны. Потом мужики загремели в гараже, а женщины сели пить чай.

– А теперь подробно и по порядку, сказала Таня. – Суть мне уже известна.

– Утятин… ты же только подъехала!

– А телефон на что? И что ты думала, когда с Радивой говорила? Может, неправда, а, Тань?

– Да нет…

– Таня, не отмалчивайся. Я ведь тебя знаю, ты всю жизнь всё в себе держишь. Попробуй хоть один раз рассказать откровенно. Вдруг легче станет?

– Понимаешь, какая ерунда… Я всю жизнь работала в поликлинике. И диспансеризацию регулярно проходила. Только через два месяца после диспансеризации шла как-то по рынку. В руках – пакет со стиральным порошком. И вдруг такое ощущение, что из меня все силы вытекли. У мясного павильона дворничиха со скамейки снег сметает. Я села, руками в сиденье вцепилась, чтобы не упасть. А там всегда бродячие собаки толкутся, куски подбирают. Я сижу, а они меня обступили. И одна, самая большая, коричневая такая, носом мне в руки тычется. Я ей говорю: «нет у меня ничего». А она не отходит. Я глаза открыла, а она мне правую руку лижет. Да как лижет… как щенка… всем языком, тщательно так. Этой рукой я её и оттолкнула. А она стоит, не отходит. И чувствую я, что-то не то и с левой рукой. Перевела на неё взгляд, а там маленькая собачонка так же старательно левую руку вылизывает. Я встала и из последних сил побрела. Дома только ботинки сняла и прямо в пальто рухнула на диван. Лежу и думаю: «Надо руки помыть… надо руки помыть…» Потом встала и пошла руки мыть. И думаю: «Что это я так руки помыть стремилась? А, собаки лизали…» Легла и проспала четыре часа. И это днём! А потом встала и поняла: животные всегда болезнь чуют. Пошла проверяться. И говорит мне врач на УЗИ: «Сто лет у гинеколога не была», Я: «Два месяца назад». А он так зло: «Неправда!» Ну, правильно, кому признавать захочется… ну, неважно. Положили в стационар, пролечили. Короче, пока живу.

Татьяна Ивановна вспомнила, как выворачивало её после двух всего уколов, как после анализов выписали её «восстанавливаться». Поняла: помирать выписывают. Но через месяц ожила. И решила: хватит. С работы рассчиталась, в онкологию ни ногой. Ничего не болит, но силы убывают. Вызнала адрес недорогого хосписа в Подмосковье, проплатила аванс. Деньги на карточку перевела, чтобы легче было расплачиваться… у них там терминал…

Она заглянула в испуганные глаза подруги и спохватилась:

– Ой, что я тебе всё это говорю… прорвалось. Ты не бери в голову, все там будем.

– Тань, а что говорят?

– Говорю тебе, всё нормально пока. Это в прошлом году было. Вечной жизни не бывает, а я ещё в норме.

– Значит, случилось что-то ещё. Ты с такими глазами приехала…

– Ну, было. Ситуация, в общем, дурацкая. Ты знаешь, мне квартира от тётки по отцу досталась. Она, как и я, одинокая была. Человек очень суровый. Я за эту квартиру почти пятнадцать лет прислуживала. Только на шестом году прописала меня, когда я решила к маме возвращаться. К маме ревновала она меня нещадно… как будто можно сравнивать! Но поверь, я о ней ни слова не говорила. Это мой выбор.

– Да, правда. Ты о ней говорила только хорошее.

– Но ведь плохого не было ничего. Просто у меня такой характер, что со мной люди ведут себя так, будто я им должна. Ну, короче, наследство-то от меня тоже останется. А кому? Близкой родни у меня нет.

– А брат твой? Длинный, белобрысый, в очках? Густав?

– Умер Густав. Семь лет назад.

– А дети его?

– Дочь… но она пропала…

– Как пропала?

– Ну, ладно. Расскажу. Ты удивишься, но Густик, такой положительный, школу закончил почти отличником, поступил в Рижский политехнический… и спился. Закончил вуз прилично, но студентом уже выпивал. В первый отпуск поехал в Крым, познакомился с Аллой. Она из Владимирской области, из Коврова. Переехал к ней. Лет десять детей не было. Как-то это на них давило. А может, причину искали, чтобы выпить. Уже лет в 35 вдруг беременность… я думаю, не от него. Дочь у неё Маргаритка… хорошенькая! Густик в ней души не чаял. И Алку любил, и она его… а спились оба. К пятидесятилетию это были уже бомжи. Алла умудрилась квартиру продать и пропить. Он приехал уже больной, беззубый… Грете тогда лет 15 было. Пропиши! Я прописала… но что это был за ребёнок! Дикий макияж, дикие компании. Соседи её в промытом виде, наверно, и не узнали бы. Какого труда мне стоило заставить её кончить школу! Стала бродяжничать, подворовывать…

– А родители где были?

– Они умерли вскоре. Густав в больнице, а Алла прямо на улице. Я о ней и узнала не сразу, коммунальщики хоронили. В то время мне бы с Гретой справиться…

– И где она сейчас?

– Не знаю! Ей-богу, не знаю! Уже семь лет не появлялась…

– Наркотики?

– Конечно…

– Тогда, может, и не жива…

– Всё может быть.

Помолчали. Всё ведь не расскажешь. Первые отлучки Греты приводили её в ужас, она бегала в школу, в милицию, обзванивала морги и больницы. Через несколько дней, а позже и недель, дрянная девчонка появлялась, как нив чём не бывало, отмывалась, отсыпалась, отъедалась. Вела себя почти примерно. Потом в глазах появлялась какая-то тоска. И Татьяна Ивановна безнадёжно опускала руки: впереди новый побег. Но после окончания Маргариткой школы Татьяна Ивановна решила: всё! Я дала ей кров, пищу, образование. Жизнь свою я ей отдавать не буду. Она моталась за десятки километров в больницу к Густаву и врала, что бедная девочка устаёт на работе, хотя на самом деле не видела её неделями. Порой она узнавала о визите племянницы только по пропаже какой-нибудь ценной вещи. На это она сразу махнула рукой. А денег дома не держала. Даже документы хранила на работе.

Как-то в электричке, возвращаясь из больницы, она поддержала разговор со словоохотливой старушкой. Та сунула ей газету, издающуюся в соседнем городе, со статьёй о траволечении. Просматривая листок, Татьяна Ивановна натолкнулась на фотографию Маргаритки. Подпись гласила, что обнаружен труп девушки лет 18-19. Она не помнила, как добралась до дома. Как сказать умирающему брату?

А на следующий день она опять врала ему о том, что Грета решила готовится к поступлению в вуз и пропадает вечерами в библиотеке. Никуда она не обратилась. Решила про себя, что это другая девочка, просто немного похожа. Недели через две Густав умер. После похорон Татьяна Ивановна долго приходила в себя. А потом подумала: и что изменится от того, что она опознает племянницу? Её окружения она не знала. Затаскают по милициям. Будут намекать, что она виновата в гибели родственницы. Она и правда чувствовала себя виноватой, хотя знала, что ничего поделать не могла. Пусть разбираются без неё.

А документы Маргариты остались лежать в серванте, как напоминание о её беспомощности и вине…

– Таня, а Густав тебе был двоюродный?

– Если бы. А то четвероюродный. Он дяде Арвиду был внучатый племянник, племянницы родной сын. А отец Густава – мамин троюродный брат.

– Как всё запутано. И что, ближе родни не было?

– Почему, были. И есть. Мои троюродные сёстры, внучки бабушки Айны, бабушкиной родной сестры.

– Связь-то поддерживаете?

– Конечно. Вот с ними и связано моё последнее разочарование, – Татьяна Ивановна усмехнулась. – Гайда, дочь одной из сестёр, в Москве работает. Я и подумала: как мне тётка квартиру оставила, так и я племяннице оставлю. Ну, позвонила Лие, говорю, так, мол, и так, прибаливать стала, пусть племянница наведывается, познакомимся поближе. Про наследство ничего не говорила. Она приехала. Я рада. Стало по выходным наезжать. Хорошая девочка, внимательная. А в тот день пошла она прогуляться. Я обед готовлю. Спохватилась, что сметаны нет. Побежала в гастроном. Через скверик иду, у соседки ребёночек в коляске кричит. Присела ей помочь. Ну, она за памперсами пошла, а я коляску качаю. И подходит моя Гайда с молодым человеком. Меня не видит, с ним болтает, мол, тётка старая никак не помрёт, притомила. За эту квартиру уже месяц как нанятая, каждый выходной у неё. А я ведь её просто приглашала, Таня. Просто пригашала… не настаивала, чтобы она каждый выходной ездила. И делать ничего не заставляла, я ещё пока сама справляюсь. И не предполагала, что она за мной ходить будет.

– Да ладно, Тань, они, молодые, все такие. Думаешь, мой Ромка мне горшок подаст?

– А мне не нужен горшок. Мне простое человеческое общение нужно. Но не случилось…

– И что дальше? Я тебя знаю, ты ведь грубого слова не скажешь.

– А мы не разговаривали. Молодые ушли, так меня и не заметив. Соседка вернулась: «Что с тобой?» Отговорилась головной болью, пошла домой. Да, ты права, я отношений выяснять не люблю. А когда со мной поступают несправедливо, сама чувствую себя виноватой. Пришла домой, собрала её вещи, соседке отнесла, на двери записку оставила: обратись в квартиру № 5. И уехала. Вот, к тебе.

Опять посидели молча. Татьяна Ивановна и тут не всё сказала. Когда собирала Гайдину постель с дивана, обнаружила там бабушкин кулончик, единственную фамильную драгоценность, чудом не унесённую в своё время Гретой. Все, что ли, племянницы такие? Сгоряча хотела его ей в сумку сунуть, мол, подавись, но потом вернула в шкатулку. Ещё пригодится!

– Таня, а может, ну их, родственников? Отец мой говорил: близкая родня – жена и дети. Я теперь это хорошо понимаю. В Утятине Васильевых пруд пруди, мне они двоюродные, троюродные, а я с ними только здороваюсь. А случись что, я к Таиске поплакать пойду, которая мне по крови никто.

– Я это понимаю. Не так уж я наивна на шестом десятке. Просто захотелось доброе дело сделать. Но не случилось…

Наутро встали все поздно. Хозяева, наскоро позавтракав, уехали в Кожевники. Татьяна Ивановна решила пройтись. Вышла на улицу и остановилась на тротуаре. Идти мимо новорусских особняков не хотелось, поэтому повернула налево. Здесь улица прижималась к реке, и заборы с правой стороны закончились. Зато среди старых домов на левой стороне, как вставные зубы, появились всё те же новорусские усадьбы. Видно, участки постепенно скупались. Из-за штакетника одного из домов её окликнули. Вышла Лена Шпильман. Пока она её поджидала, с грустью подумала: «Мы ещё обращаемся друг к другу: девчонки! И не видим, как меняемся. Но погляди на сверстницу – увидишь себя». В детстве Лену дразнили Шпилькой. Не только по фамилии, она и была такой: мелкой, вертлявой. В пионерском лагере в Конях у них в отряде было две Лены. Чтобы их различать, вторую звали Тумбой. И по фамилии, и по фактуре, та была крупной и коренастой. Сейчас Шпилька превратилась в грузную рыхлую старуху. Седые некрашенные волосы, когда-то вьющиеся, а теперь просто лохматые, почти беззубый рот. На ногах мягкие тапочки.

– Что смотришь, постарела я?

– Так ведь и я не помолодела. Ты в какую сторону?

– Решила пройтись, вижу – ты идёшь. Не возражаешь против компании?

– Конечно, нет.

Двинулись дальше. Говорить, собственно, было не о чём. Дошли до моста.

– Давай на пляж, а?

– Ну, давай. Там сейчас тихо.

Перешли через мост и свернули на тропинку, идущую вдоль берега до пляжа. Татьяна Ивановна поглядела на противоположный берег:

– Боже, какой вид испоганили!

– Ты бы знала, как на нас давят…

– Что, и к тебе подбираются?

– Ещё как!

– Угрожают?

– Пока намекают…

– Уступишь?

– Никогда!

Последнее слово прозвучало с неожиданной страстью. Татьяна Ивановна вспоминала о том, что дом Шпильманов был построен без малого двести лет назад. Предок Лены, Франц Шпильман, приехал в Утятин ещё в первой половине XIX века. Он был управляющим имения Барташевских.

– Да это кощунство. Дом, которым двести лет владели Шпильманы, отдать на разорение каким-нибудь торгашам Ветошниковым…

– Мои сыновья – Петровы, – прозвучало с неожиданной горечью.

– Они что, согласны продать?

– Юрка мягко намекнул. Сашка молчит, но не сомневаюсь: как только умру, дом продадут, деньги поделят. Ещё, пожалуй, затаят друг на друга обиду за неправильный делёж. Ругаться не станут, но разойдутся.

– Какие они вообще, твои сыновья?

– На отца не похожи, если ты это имеешь в виду. Может быть, младший, Сашка, немножко. Носы, – она потрогала свой нос. – Шпильмановские.

– Как жаль, что фамилия пресекается на тебе.

– А вот и нет! Племянница Леночка носит нашу фамилию. И сынок её, Валентин.

– Я думала, вы её удочерили. Ведь ты её вырастила.

– Ну, Валька, сестра моя, не для того её рожала, чтобы выгоду упустить. Она и квартиру тогда получила, и пользовалась льготами как мать-одиночка. И сюда приезжала королевой несколько раз в год. Мол, пора забирать ребёнка. Мама и Юрка с ума каждый раз сходили. И Юрку она всегда подкалывала: «Доченька, не забудь поблагодарить дядю Юру!» Вроде он ей формально никто, спасибо за заботу. А когда мама умерла, я Леночке сказала: «А почему бы тебе не пожить в Москве? Насильно тебя никто держать не станет, через месячишко назад вернёшься. Надо тебе поближе познакомиться с родной матерью». Я так боялась, что она решит, что я от неё избавиться хочу! А она заржала: «Ой, умора, если мы согласимся, она первая на попятный пойдёт!» Подростки, они такие… когда после похорон началась старая песня, Леночка ей: «Поехали!» Юрка-то не знал, сидел с таким опрокинутым лицом, что я испугалась. Но больше всех испугалась сестрица. Представляешь, её квартирка, её кавалеры, её культурный досуг. И тут подросток. В квартире всё нашвыряно, хахаля не привести, в театры не сходить – дома ребёнок. И расходы. Мы с Юркой этот месяц ходили как потерянные. Юрке проще: залил глаза и забыл, а я себя поедом ела, это ведь моё решение. Сыновья ещё маленькие были, всё спрашивали: «Где Лена?» Каждый раз как ножом по сердцу. А Лена, действительно, вернулась через месяц. О мамаше рассказывала с юмором, но не без горечи. С тех пор стала звать меня «мама Лена». А сестрица вообще приезжать перестала. А то вдруг дочь за ней увяжется…