Утятинский демон

– Дочка, а ты куда одна на таком сроке?

– На кладбище… – тихим бесцветным голосом ответила она.

Тут уже Татьяна Ивановна не выдержала. Выскочила на дорогу и обхватила ее руками. Беременная стала оседать. Что-то полилось на дорогу.

– Мне надо… надо… – шептала беременная.

– Да что вы тут творите! Тебе о ребеночке нужно думать! Сейчас возьму телефон и вызову скорую! – но никак не могла выпустить из рук женщину, безвольно повисшую у нее на руках. – Тебя как зовут?

– Таня! Таня! – неожиданно громко закричала беременная и направила свет фонарика в лицо Татьяне Ивановне.

Татьяна Ивановна непроизвольно зажмурилась, а затем открыла глаза. Она сидела, привалившись к остановке и обняв сумку. Чуть дальше, минуя ее, остановилась машина. Из полуоткрытой дверцы выглядывала Таня и дрожащим своим тонким голосом спрашивала: «Таня?». Подхватив сумку и натянув туфли, Татьяна Ивановна захромала к ней. Усаживаясь на заднем сиденье, она подумала: «И приснится же такое!» С водительского сиденья улыбался сын Тани Ромка. Машина чуть проехала вперед, и, развернувшись, помчалась в сторону Утятина. Когда проезжали остановку, Татьяна Ивановна увидела, что напротив нее на асфальте расплывается большое мокрое пятно.

Таня носила тарелки во двор, где за летним душем стоял покрытый клеенкой стол.

Татьяна Ивановна бросила на веревку плащ:

– Не отстирывается, зараза! Придется завтра что-нибудь купить.

Приехав к Кожевниковым, она обнаружила на животе большое липкое пятно. Пока Таня собирала на стол, Татьяна Ивановна всевозможными средствами отстирывала плащ.

– Говорила я тебе, стой на мосту. На этой дороге у всех неприятности. Ладно, не горюй, подруга. Открой в прихожей шкаф, там у меня висит плащ с подстежкой. В прошлом году пару раз надела, а теперь не лезет. Дарю!

– Да мы с тобой в одной весовой категории…

– Не-ет, ты здорово похудела. Не поделишься, как?

– Тебе такого не надо.

– Колись… Ладно, потом расскажешь.

Тане чуткости не занимать. Как странно, что Татьяна Ивановна, до 18 лет жившая в Утятине и имевшая здесь кучу друзей и знакомых, после смерти мамы останавливалась у Кожевниковых, с которыми познакомилась, когда продавала им мамину квартиру. Валерку, впрочем, она знала по Васильевке и по школе, но только потому, что была в его классе пионервожатой. Таня тоже из Васильевки, и по девичьей фамилии Васильева, но десятью годами моложе Татьяны Ивановны; естественно, что в юности на таких малявок не обращаешь внимания. Выйдя за Валерку, Таня стала полной ее тезкой, тоже Татьяна Ивановна Кожевникова.

Через забор послышался крик:

– Ау, соседи! Чей голос слышу, не Танюхин?

– Таиска, привет! Давай сюда!

– Сейчас, только за смородиновой слазаю!

С приходом Таисии стало шумно. Она сыпала утятинскими сплетнями, сама первой смеясь своим шуткам. Не зная всех ее обстоятельств, можно было подумать, что все у нее в порядке. Моложавая, подтянутая, всегда с улыбкой на лице. После выхода на пенсию подрабатывала уборщицей, где только могла: в музыкальной школе, на рынке, на почте. Но денег вечно не хватало. Ни девяностолетняя по-прежнему властная мать, ни парализованный муж, ни претензии дочек, ни болезни внуков, казалось, не нарушали ее безмятежности. Рассказывала она о какой-то Катюхе, продавщице с рынка, как она выживала гостей Ирки Наппельбаум, навязав соседке настройщика рояля, которому сплела историю своего незаконного рождения от еврейского папы этой самой соседки. Никого, кроме Иры, Татьяна Ивановна не знала, но слушать было все равно интересно.

– Глаз подбит, а у Гены морда расцарапана. И улыбка от уха до уха у обоих.

– Не понимаю, как можно это терпеть.

– А что тут понимать? Гена до Катьки пол Утятина обгулял. А с Катькой он уже 8 лет, и ни одного похода налево. Значит, она для него идеал жены.

– Ничего себе идеал!

– Да, идеал, и не все его находят. Помнишь, был у нас такой первый парень на деревне, по которому все мое поколение сохло, Юрка Петров? Ой, Тань, прости…

– Да не грузись, уж лет 35, как отболело – отозвалась Татьяна Ивановна, продолжая резать хлеб. – Так что насчет Юрки?

– Правда не обиделась?.. Ну, как ты думаешь, если бы у вас тогда свадьба состоялась, жили бы вы сейчас?

– Нет, конечно, нет.

– А почему, как ты думаешь?

– И что тут думать? Кобель – он и в Африке кобель. Лена Шпильман его лет пятнадцать ждала, замуж вышла уже под тридцать, а он ведь все равно гулял.

– Во-от. Кавалерам такого типа нужен цирк, иначе скучно. Это великое счастье Гены, что он такую артистку нашел. Ты думаешь, им бабы нужны? Им приключения нужны… Ой, помидорчики!

– Таня, узнаешь? Это твой засол. Последняя баночка.

– Да я у вас два года не была.

– Специально для гостей берегла. Я по твоему рецепту делаю, но получается совсем не то.

Ромка схватил со стола помидорку, получил от матери полотенцем по спине, засмеялся и унесся куда-то на машине.

Татьяна Ивановна сказала:

– Я там, на терраске, в ящиках сливки видела. Хочешь, замариную?

– Ой, мне неудобно, вроде я напросилась…

– Да ладно, я давно уже дома ничего не делаю. Хоть в гостях вспомню старину. А вот и хозяин! Давайте садиться.

Однако Валера, поздоровавшись с Татьяной Ивановной, стал вызванивать сына. Сказал только, что они попозже подъедут. Стали грузить в багажник какие-то железки. Женщины приняли по первой и затянули:

– Уж ты сад, ты мой сад, сад зелененький…

Мужики при этом перемигнулись, и после слов «ты зачем рано цветешь» вступили басами «осыпаешься» и захохотали. Татьяна Ивановна восхитилась:

– Ой, мальчики, как красиво!

Действительно, прозвучали их басы как в настоящем хоре. Закончив погрузку и кинув: «Мы в Кожевники», мужики уехали.

Подруги ужинали, болтали, пели, смеялись. Вдруг с улицы послышался звук сирены, не то полицейской, не то «Скорой помощи». Таня взглянула на часы: «Боже, первый час! Где мои до сих пор?», – и стала звонить. Телефон Валеры был недоступен; Ромка, скороговоркой бормотнувший «мам, мы попозже», тоже отключился. Стало как-то не по себе. Вдруг зазвонил телефон Таисии. Посмотрела:

– Бабка моя, – и отвечать не стала.

Снова звонок:

– Дочь… Нин, ну ты что? А? Когда? И как? Я у них…А мастерская? Слава Богу! Ладно, давай! Тань, ты только не волнуйся, в Кожевниках пожар, Мироновы погорели. Твои мужики пожарным помогают, их много там. Да не реви, мастерская ваша цела. И мужики целы, не ори! Не ори, говорю, твои живы и здоровы! А Мироновы, похоже, сгорели все…

– Как все? И ребятишки?

– Вот они-то и сгорели. И Шлёп-нога. Ладно, пойду я, дома одни инвалиды, не дай Бог что. Ну, мне теперь бабка устроит Варфоломеевскую ночь.

Таисия ушла. Таня трясущимися руками стала собирать со стола. Татьяна Ивановна перехватила ее, когда она понесла тарелки в дом.

– Таня, успокойся. Твои еще не ужинали. Давай тарелки перемоем, горячее разогреем, а нарезку и салаты оставь.

Они прибрали на столе и уселись в ожидании. Периодически Таня щупала чайник и уносила его разогревать. Когда она вскочила в четвертый раз, заурчал мотор. Во двор друг за другом въехали девятка и микроавтобус со стойкой для перевозки оконных рам (Кожевниковы владели фирмой «Окна, двери»).

– Пап, ты в ванную? – Ромка схватил со стола стакан с соком и выпил залпом. От него резко потянуло гарью. – Ну, мам, ну не ной. Все у нас в порядке. Все, я в душ!

Валера как-то заторможено, словно через силу, двинулся в дом. Таня кинулась следом, причитая: «Ты что же это творишь, идол?» Татьяна Ивановна снова перехватила ее.

– Тань, дай ему хоть обмыться, потом за столом поговорим спокойно.

Прошлепал из летнего душа завернутый в полотенце Ромка. Вернулся из дома уже одетый и стал жадно хватать с тарелок все подряд. Мать отвлеклась на него, а в это время вышел и Валера. Сунул что-то в рот и застыл, как будто бы не было сил проглотить. Глядя на него, Татьяна Ивановна вдруг испугалась. Только теперь до нее дошло, что произошло что-то страшное, а они с Таней просто не понимают.

– Тань, – сказала она веселым голосом. – А с хозяином я даже не выпила. Не будешь ругаться, если мы на брудершафт?

Таня ошарашено смотрела, как Татьяна Ивановна берет два стакана из-под воды, наливает в них водки почти до краев и подает один из них Валере. Валера с отсутствующим видом продолжал сидеть, не прикасаясь к стакану. Татьяна Ивановна вложила ему стакан в руку и даже поднесла ко рту. Он выпил и закашлялся. Она ткнула его вилку во что-то и сунула ему в рот: «Закусывай, Валерочка!» Он сидел над тарелкой, не поднимая глаз, но начал есть. Жена и сын глядели на него совершенно одинаковыми испуганными глазами. Татьяна Ивановна плеснула из своего стакана в его примерно половину: «а вот мы сейчас по второй!». Валера выпил уже самостоятельно. Посидел с минуту и поднял на нее глаза, в которых стояли слезы.

– Таня, они там гак головешки. Как веточки обгорелые.

– Ты ешь, Валерочка, ешь…

– А Олю перевернули… а под ней заяц… Заяц цел, а Оли нету…

Татьяна Ивановна спросила внезапно охрипшим голосом:

– Клетчатый заяц?

– Ну да, она с ним никогда не расставалась. Как лежала… На платье он отпечатался…

Татьяна Ивановна, чтобы занять чем-то руки, стала сдвигать посуду. Поменяла стаканы местами. Валера снова выпил.

– Она постоянно ко мне в мастерскую лазила… Если ворота закрыты – через забор перелезет. Я ей всегда бутерброды оставлял… а как она рубанком работала! Ромка в детстве инструментами не интересовался… а девочка… никому она не нужна была… А у нас дочери… не случилось…

Валеру развезло. Он уже бормотал совсем невнятно. Татьяна Ивановна сказала:

– Что-то совсем комары заели. Пошли в дом. Ром, помоги отцу.

Ромка подхватил отца под руку и повел его к дому. Женщины стали собирать посуду. Таня вдруг спросила:

– Таня, я бессердечная, да?

– Да Господь с тобой!

– Я ведь не знала, что он удочерить ее хотел. И он мне даже не сказал ничего. А я всегда раздражалась, когда она у нас крутилась.

– Таня, не психуй. Девочка из неблагополучной семьи, вконец испорченная. Вы бы с ней не справились.

– Слушай, а откуда ты их знаешь? Ты ведь в Утятине два года не была. А Мироновы в прошлом году к бабке переехали.

– Да Таиска рассказывала. Ты что, не слышала?

Таисия, конечно, ничего про Мироновых не говорила. Но не рассказывать же Тане свои сны…

ИСКУШЕНИЕ

Кожевниковы встали рано. Ещё семи не было, как начались сборы. Периодически Таня шикала на своих мужиков, напоминая, что гостья спит. Какой уж там сон! Татьяна Ивановна, зевая, вышла из зала, где ей постелили с вечера, и сказала:

– Ладно вам шептаться, не сплю я! Таня, у тебя цветы есть?

– На кладбище пойдёшь? Вдоль забора хризантемы хорошенькие. Рви хоть все. У твоих я перед Успеньем убирала. А у тётки с дядей, извини, не бываю. Только, пожалуйста, иди с утра.

– Это ещё почему?

– После двенадцати там начинается всякая чертовщина. И не кривись, вон плащ вчера загубила.

– Ладно, как скажешь. А Валерку зачем с собой берёшь? Он же никакой.

– Пусть перед глазами будет. И на погрузке пригодится. А вечером я ему сама налью. Тут поможет только длительный запой.

Хозяева уехали. Татьяна Ивановна вышла во двор. Утро было ясное, но довольно холодное. Решила: к полудню потеплеет, тогда и пойду, а пока займусь консервацией.

Увлекшись работой, она даже стала что-то напевать. Бурлил рассол, шипел чайник, брякали банки, мурлыкала Татьяна Ивановна. Идиллия. Её прервал звонкий голос: «Хозяева!» Татьяна Ивановна наклонилась к окошку и увидела Аню Кузнецову, более известную как «Радио» за любовь к сплетням и нескончаемые речи. Сразу решила не открывать. У Ани новости никогда не кончаются. Будет трещать без умолку, лазать по дому, хватать всё подряд. Оно ей надо, в чужом доме?

Послышался ещё один голос:

– Ань, они все в Уремовск уехали!

– Да к ним Танька приехала, она должна быть дома.

– Значит, отдыхает, умаялась с дороги.

– Как можно спать, как можно спать! Тут люди гибнут! А этим москвичам на всё… начхать!

И затарахтела, пересказывая ночные утятинские новости: сгорели трое детей Мироновых и их хромая двоюродная бабка по кличке Шлёп-нога; утром в морг привезли какого-то Макара, повесившегося в собственном доме. Причём Аня оказалась там, и теперь, захлёбываясь, рассказывала, как санитары уронили носилки, как ветер шевелил кудри покойника. Она подробно описывала каждую деталь внешности, и Татьяна Ивановна с ужасом узнала в нём парня, первым прошедшего мимо остановки. «Но ведь нет ни странной фигуры в сапогах, ни беременной», – подумала она, трясущимися руками расставляя банки. Тем временем под окном разразился скандал. Не сойдясь в каких-то деталях, сплетницы начали поливать друг друга бранью. Судя по всему, победу одерживала Радио, голос собеседницы звучал уже в отдалении. Вместо того, чтобы покинуть поле боя победительницей, она вновь принялась стучать в окно. Теперь уже тем более не стоило открывать. Но сплетница не уходила. Она всё никак не могла успокоиться, что соперница слишком быстро отступила, и жаждала общения. Продолжая поливать бранью Танину соседку, Аня постепенно включала в круг врагов и хозяев дома, и их гостью. Мерно ударяя по раме, она с каждым ударом выкрикивала: «наворовали», «москвичи чёртовы», «советской власти на вас нет»! Татьяна Ивановна не очень-то обращала внимание на эти крики, только немного беспокоилась за целость стекла. Домывая за собой пол, она подумала: «А ведь это у неё шиза, как близкие-то не замечают». Тем временем Аня устала стучать и, отступая, завершила: «Чтоб тебя рак заел!»

И тут на Татьяну Ивановну «накатило». Заколотилось сердце, застучало где-то в горле, подступила тошнота. Схватив сумку, она вышла на крыльцо. Очень спокойным, даже каким-то замедленным голосом она сказала:

– Рак, говоришь? А ты слыхала про зеркальное проклятье?

– Таня, я не тебе… – как ни странно, Радио сразу пошла на попятный.

– А тут больше никого нет. Так что мне. А зеркальное проклятие, Аня, чтоб ты знала, это возвращение проклятия к хозяину. Если ты, к примеру, пожелаешь соседу насморка, а он и так уже простужен, то сама захлебнёшься соплями. Гляди, Аня, вот моя карточка из поликлиники. Видишь, чёрная наклейка на обложке? Это значит, что я на учёте у онколога. Так вот, Аня, я теперь, может быть, и вылечусь. А ты сходи к онкологу. Вдруг ещё не поздно?

– Да как ты можешь, – каким-то полузадушенным голосом простонала Радио.

– А я что, разве кому чего плохого пожелала? Я, жалеючи, к врачу тебя направляю. Иди, Аня, может, ещё успеешь.

Аня не просто пошла, она побежала. Бежала спотыкаясь, оборачиваясь испуганно. Из-за забора раздалось восторженное: «Ух ты, Радиву победила!» Татьяна Ивановна обернулась. Над бетонным забором сияли глаза Прасковьи Петровны, матери Таиски. «Здрась», – пробормотала Татьяна Ивановна и захлопнула за собой дверь, пока соседка не успела её окликнуть. «И что я завелась, – запоздало каялась она. – Теперь весь Утятин будет знать… если бы я на заборе объявление написала, не всякий бы его прочёл. А баба Паша расскажет и тем, кому это сто лет без надобности…»

Но делать нечего. Переждав несколько минут, чтобы бабка ушла от забора, Татьяна Ивановна пошла срезать хризантемы. Поставив их в ведро, она огляделась. «Сумку брать не буду, – подумала она, ссыпая из кошелька в карман мелочь на автобус. – Эх, опять носки не купила!» Заклеив пятки лейкопластырем, она с трудом втиснула ноги в туфли и вышла на улицу.

У кладбищенских ворот стоял двухэтажный автобус. Из него выходили молодые люди в чёрных джинсах и куртках, обвешанные какими-то железками. Девушки к тому же были накрашены «под нечистую силу: белые лица, чёрные губы, чёрные узоры вокруг глаз и на висках, чёрный лак на ногтях. Бабки, торгующие у ворот цветами, отплёвывались и крестились. Справа от ворот начиналась асфальтированная дорожка, огибавшая холм и плавно поднимавшаяся наверх. Основная масса молодёжи пошла по ней, но некоторые, видимо, знакомые с местностью, устремились по тропинкам напрямую к вершине. Подумав, Татьяна Ивановна решила идти по дорожке, всё-таки к полудню она переделала много дел и уже устала. И не прогадала, задохнувшись на первой половине витка. Дойдя до развилки, она свернула налево, а молодежь продолжила движение прямо, к вершине.

Присев на скамейку, Татьяна Ивановна огляделась. Внизу, у подножья холма, оградки примыкали друг к другу. Здесь же, на склоне, они стояли на уступах в некотором отдалении одна от другой. Кое-где росли деревья: несколько старых корявых сосен и небольшие лиственные деревца, посаженные у могил. Ничего мрачного в окружающей обстановке, что вызывало бы ассоциации с приютом нечистой силы…

Передохнув, приступила к работе. Сложив сорняки в ведро, она пошла к дальней контейнерной площадке, чтобы на обратном пути принести воды. И обнаружила, что колонка сломана.

– А где же воду брать, – спросила она у женщин в оранжевых жилетках, расчищавших площадку.

– И, милая, не часто ты могилки навещаешь, – пропела одна из них. – За Криптой колонка, ближе нет. Эта уж года два, как сломана.

Путь неблизкий, но деваться некуда. Взобравшись на вершину и увидев там всё тех же сатанистов, Татьяна Ивановна обошла их стороной. Но назад с полным ведром пошла напрямик. Запыхавшись, присела на частично сохранившуюся каменную кладку фундамента храма, на которой уже сидело несколько человек, с любопытством разглядывающих приезжих. А те, оставив обувь за пределами фундамента и высыпав монеты из карманов, ходили босиком по ровной площадке, что-то бормоча под нос. Один из них держал в руках какую-то веточку в форме рогульки. «Лозоискатель», – подумала Татьяна Ивановна. Только какая вода на холме? Или он геопатогенные зоны ищет?

– Интересно, а зимой они тоже босиком ходят? – забывшись, сказала вслух.

– И зимой, и по грязи, – ответил ей кто-то совсем рядом.

Она с удивлением обнаружила, что рядом с ней сидит какой-то смутно знакомый ей бомжевато одетый мужик. Когда Татьяна Ивановна присаживалась, то специально выбрала место поодаль ль остальных зрителей. Но сейчас остался только один. Остальные, наверное, просто ждали возможности собрать рассыпанные монеты, а теперь, поскольку поживы не осталось, разошлись.

– Это что, все киллера вызывают? – поинтересовалась Татьяна Ивановна.

– Да нет, просто развлекаются.

– А чего же им не хватает?

– А смысла жизни.

– Парадоксально: смысл жизни искать на кладбище…

Помолчали. Татьяне Ивановне идти никуда не хотелось. Солнышко припекало не по сентябрьскому. Было, наверное, градусов двадцать пять. Поставив босые ноги на туфли, она дремотно щурилась на деревья, выступавшие из-за кладбищенского холма.

Внезапно сосед воскликнул:

– Ой, что-то ты уронила!

И правда, что-то катилось от неё. Татьяна Ивановна вскочила и прижала предмет ногой. Наклонилась – пуговица.

– Спасибо. Если бы не ты, пришлось бы все пуговицы менять запасной-то нет.

– Спасибо не булькает. Позолоти-ка ручку.

– Да у меня и денег-то с собой нет.

– Так не бывает.

– Копейки на автобус.

– Дай хоть на пиво.

Татьяна Ивановна вытрясла из кармана монеты прямо в подставленные руки бомжа. Он спросил:

– Точно нет ничего больше?

– Нет придётся мне теперь в гору пешком идти.

– Что, вернуть?

– Ещё чего! Выпей за моё здоровье, тем более, его так мало осталось.

Взяв ведро, она пошла к дорожке. Бомж увязался следом: «Дай, хоть ведро донесу». Татьяна Ивановна отказываться не стала, устала очень. Налив воду в банку с цветами, она стала собирать инструменты, чтобы перейти к могиле родственников. Тем временем бомж прочитал:

«Пурит

София 1913-1967

Милда 1931-1992»

Пурит – еврейская фамилия?

– Латышская.

– Бабка и мать? А отец где? Тоже латыш?

– Русский. В Уремовске похоронен.

– Молодые какие…

Татьяна Ивановна подумала: и правда, какие молодые! Никогда об этом не задумывалась, а ведь умерла бабушка в неполные 54 года. Да и маму Татьяна Ивановна уже почти догнала…

Взяв ведро, она пошла по дорожке вниз. Вот могила бабушки Ирмы и дедушки Арвида. Бомж, который продолжал плестись за ней, по складам прочитал:

– Лиго. Тоже латыши?

– Да, – коротко ответила Татьяна Ивановна. Компания бомжа уже начала её тяготить. Как будто почувствовав это, он засуетился:

– Ты цветы-то поставь и воду в них вылей. Пока сорняки рвёшь, я водички принесу. Памятник ведь мыть будешь?

Татьяна Ивановна кивнула. Бомж ушёл наверх. Она ещё подумала: неудобно, человек помогает, и не за деньги ведь, знает, что в карманах ни копейки, а я даже не знаю, как его зовут.

Появился он с водой нескоро, когда Татьяна Ивановна уже собиралась уносить мусор. Выхватил у неё пакет из рук и бросил на скамейку: «Потом вынесу». Расположился на скамейке с удобствами: полулёжа, с мягким мусорным пакетом под локтем. Тут Татьяну Ивановну осенило:

– Коля? Коля Зосимский?

– Ну, – подтвердил он, ухмыляясь.

Колю Зосимского она помнила с детства. Он и в те времена, когда труд был обязательным, умудрялся нигде не работать, но на бутылку всегда имел, не отказываясь ни от какой подработки. Кажется, у него была инвалидность. Но силой обладал неимоверной: мужики вызывали на спор приезжих, заставляя Колю поднимать тяжести, гнуть подковы и т.д. Зосимский – это не фамилия, а кличка. Коля был из деревни Зосимки.

– Красивый памятник, – сказал Коля. – Дорогой. Ты ставила или дети их?

– Детей у них не было. А поставила сама бабушка Ирма. Вернее, ставила мама, а деньги дала она. На памятнике только место оставила для даты своей смерти. Памятник красивый, но возни с ним много. Видишь, как пыль видна на чёрном?

Так за разговором Татьяна Ивановна управилась с работой. Собрав вещи, она сказала:

– Давай пакет, по дороге брошу.

Бомж легко встал со скамейки, сунул ей в руки пакет с мусором и, не попрощавшись, пошёл вниз по тропинке. А Татьяна Ивановна пошла наверх, подошла вновь к могиле мамы и бабушки и сказала:

– До скорого свидания, мои дорогие. А фотографию я сменю. Закажу ту, где мы все втроём.

От моста через протоку дорога круто поднималась вверх. Татьяна Ивановна с трудом шла, передыхая через каждый десяток шагов. Когда свернула направо на Чирка, подумала, что раньше можно было сделать несколько шагов с тротуара и посидеть на травке. Сейчас вся правая (береговая) сторона представляла собой сплошную кирпичную стену, за которой прятались угрюмые особняки. «Стиль "тюремный вампир"», – с горечью подумала она. И ведь ни звука. Даже на кладбище было шумнее: ветер в листве, шаги посетителей, звяканье инструмента рабочих, негромкие разговоры посетителей. А тут ни деревца (какие ивы здесь раньше росли!), ни играющих детей, ни выглядывающих на улицу через забор старушек. И ни одна машина не выехала из ворот. Даже левая сторона со старыми домиками и старыми хозяевами приняла какой-то угрюмый вид. «Лучше демона здесь поселить. И место соответствующее настроение создаёт, и самые выгодные объекты для киллера живут рядом», – решила она. Представив себе босых сатанистов на проезжей части и бомжей, в ожидании поживы рассевшихся на тротуарной плитке, Татьяна Ивановна хихикнула. И уже с другим настроением двинулась вдоль забора.

Улица шла дугой, повторяя контур берега реки. Скоро покажется дом Кожевниковых. И тут внезапно, как это чаще случалось в последнее время, подступил приступ слабости. Холодный пот, тошнота, сердцебиение… хоть на тротуар садись. К счастью, у следующего особняка забор не был сплошным. Высокая литая решётка крепилась на кирпичном фундаменте. На него можно было присесть. С усилием переставляя ноги, Татьяна Ивановна добралась до решётки и уселась, прислонившись к ней. Из дома доносились звуки фортепиано. Кто-то разминал пальцы, перебирая клавиши. Потом послышалось бравурное вступление и зазвучал низкий женский голос:

– Тревожен сад в лучах вечернего заката,

Я виноват, но разве ты не виновата?

Стыдом объят, и предрекает муки ада

Твой гневный взгляд.

Пианист сбился. Голос смолк. Потом женский голос произнёс что-то невнятно, а мужской очень громко сказал:

– Типичное предчувствие семейной разборки. Прямо вижу взгляд моей бывшей.

Женский смех, снова фортепианное вступление и пение:

– Сад у реки, где расцветают георгины…

Уже удаляясь, Татьяна Ивановна подумала, что Утятину не повезло с уроженцами. Единственный литератор – третьестепенный поэт середины XIX века. Зато как ему повезло! Знали бы его только несколько литературоведов, специализирующихся на этом периоде. А тут тридцать тысяч жителей Утятинского района знают его имя и его стихи, поют его романсы. Всплыло в памяти, как в пионерском лагере Лена Шпильман делала доклад «Неизвестная любовь Василия Коневича», а этот романс был одним из аргументов чувства поэта к Аглае Барташевской.