История Смотрителя Маяка и одного мира

Малум улыбнулся.

– Но для этого – тоже, понимаете, необходимая формальность – вам нужно подать прошение о помиловании.

«Всего лишь подать прошение», – прозвучало в голове. Гордость не мешала ему обратиться к несправедливому королю, он не видел ничего зазорного в том, чтобы такой ценой избежать мучительной казни. Но Малум явно не закончил.

– Разумеется, если король сохранит существующие полномочия по Декларации, среди которых есть и право помилования.

Вот всё встало на свои места – и профессор отругал себя за несообразительность. «Хорошо, что недолго мне осталось быть таким глупым», – зло подумал он.

– Это будет решать Совет, – впервые отозвался Голари.

– Конечно, – кивнул Малум, – но члены Совета, многие из которых испытывают безмерное уважение к вам лично, лори Претос, наверняка не захотят принимать необдуманных и вредных для вас решений.

Карты были открыты, но Голари не хотел играть. Он хотел, чтобы его оставили в покое. Собственное геройство казалось чем-то до основания фальшивым, поэтому он поморщился, когда сказал:

– В таком случае я хотел бы, чтобы Совет принимал взвешенные решения, а не под влиянием сиюминутных обстоятельств.

Малум усмехнулся, явно смущённый храбростью этого никчёмного штатского.

– Как знаете, лори Претос. Но я советовал бы вам хорошо подумать, – и, словно переходя к менее важным вопросам, сказал: – Кстати, лири Фэтч и лори Мэлл просили дозволения встретиться с вами. Кажется, они хотели передать какие-то книги. Я ответил, что не возражаю, но сначала узнаю ваше мнение.

Голари захотелось зажмуриться и замотать головой: «Нет, нет, нет!» – кричал кто-то внутри, как в детстве, когда умерла его любимая собака. Но ответил он только положенное:

– Хорошо, я не возражаю.

– Поскольку не вы их пригласили, то мы засчитаем двоих за одно свидание. Так что вы сможете встретиться ещё с кем-то по вашему выбору, – великодушно добавил Малум.

Голари в очередной раз усмехнулся и в благодарность отвесил шутливый поклон. И когда Малум уходил и их взгляды встретились, то профессору показалось, что птичник первый раз смотрит на него как на человека.

Регана и Мэлл держались до смешного трагично, так что Голари даже немного смирился с их визитом.

– Располагайтесь, прошу вас, – почти не шутя, сказал он, – жаль, что не могу предложить вам даже воды, – добавил бывший Первый советник, подняв кувшин и убедившись, что в нём пусто.

Мэлл поспешно выставил на стол бутылку вина и какой-то свёрток.

– Вот, это вам, лори, что удалось пронести, – отозвался ректор.

– А это антология кахольской поэзии – думаю, она вам пригодится, – выступила вперёд Регана, выкладывая на стол книгу.

Её платье занимало большую часть камеры, и вообще они смотрелись неуместно, как нищие на приёме у короля.

– Я очень благодарен вам, друзья, за заботу, – искренне проговорил Голари, но подумал, что лучше всего было бы на этом и закончить трогательную встречу.

Регана вдруг стала тереть глаза, хотя её последнюю Голари заподозрил бы в сентиментальности.

– Неужели… неужели они, правда, вас казнят? Это дикость! – с волнением произнесла лири Фэтч.

Чтобы понять, на сколько именно фальшивыми были её слова, требовалось некоторое напряжение сил, на которое Голари не был способен. Поэтому он прикрыл глаза, представляя, что ей действительно, на самом деле, жаль, что умирает её коллега и сообщник.

– Продолжайте изучать древнекахольскую поэзию, во что бы то ни стало, – произнёс Голари, вспоминая о своих обязательствах, – я уверен, что её возрождение близко.

Тут Мэлл неожиданно склонился к самому уху профессора и со странно сочетавшейся с его обликом звериной грацией прошептал:

– Что, хотите хорошо выглядеть в мемуарах, лори Голари, или всё-таки скажете нам, чтобы мы не обсуждали завтра на Совете полномочия Оланзо?

Голари вздрогнул, а Регана что-то недовольно прошептала, как будто всё пошло не так.

– Это единственный шанс в ближайшее время отменить права Короля по Декларации. Завтра Совет проголосует так, как надо. Мы все это знаем. Так чего вы хотите от меня, зачем пришли? – почти сорвался на сдавленный крик профессор.

– Тихо, тихо, – повторял Мэлл, как будто успокаивал ребёнка, – мы не хотим лишать вас шанса на спасение. Вы уже написали прошение к Сэйлори?

В холодной камере вдруг стало душно. Голари совсем забился в угол и смотрел затравленно, как будто не его коллеги, а пара птичников пришли к нему вести изощрённый допрос.

– Вы не хотите марать руки, вот чего вы не хотите! – Голари смотрел почти с ненавистью, так что Регана даже сделала невольно шаг назад. – Хотите, чтобы я сам не принял вашего великодушия! Хотите, чтобы всё красиво было, как в древнекахольской балладе. Не можете даже за своё решение взять ответственность, обязательно нужно ещё меня измучить, – Голари повернулся лицом к стене и сжался в комок, сотрясаемый сухими рыданиями.

Мэлл тихо подозвал стражников, звякнула решётка, и посетители удалились. Мэлл напоследок всё-таки сказал: «Если передумаете, просто напишите прошение. Вы ни в чём не виноваты», вызвав неодобрительный взгляд Реганы.

Немного придя в себя, Голари провёл неплохой вечер, потягивая отличное вино (которое сразу, с первого глотка, подарило измученному организму желанное успокоение), перечитывая любимейшие места кахольских поэтов и почему-то напевая старинную балладу Лесной стороны:

Я в этом сумрачном лесу

не гость случайный –

я здесь живу.

Мне волки-людоеды напевали

кошмаров колыбельные ночами,

а совы ухали и хлопали глазами:

у-ху!

Мне чёрные деревья заменяли

и крышу, и небес высокий свод,

огни слепили и вели в трясину

лесных болот.

Улитки и лягушки совершали

исполненный величия обряд

и с почестями хоронили в иле

в бою с болотом павшего меня.

Я там, где вы свершили приношенье

жестокое своё, надеясь тщетно

задобрить тем лесного короля –

героя ваших диких суеверий.

Я стал осенним пряным перегноем,

лишайником на вековых камнях,

озёрной тиной, утренней росою,

сверканьем молний, криками сыча.

Теперь здесь я – король,

и ты напрасно, смертный,

порой вечерней

ходишь в край болот…

Любое зло, что брошено на ветер,

со временем пышнее расцветёт.

А где-то за несколькими толстыми каменными стенами другой узник, Инанис Сервил, вспоминал слова Вечернего Обряда. Не было окон, но он мог сказать почти наверняка, когда наступало время молитвы: всю свою жизнь, изо дня в день, он следовал правилам служения Защитнику, не испытывая ни малейшей скуки. И теперь, в подземелье, он чувствовал, что всё происходит логично и закономерно – и это придавало ему сил. Единственным, что беспокоило, была угроза короля напасть на Ледяной Замок. Инанис представил себе Школу, её слушателей и просветителей, и понял, что гарнизона ближайшего к Ледяным горам Норсена будет достаточно, чтобы захватить Замок. Но всё-таки это было бы крайне необдуманным шагом – а король пока вроде бы ещё не захлебнулся бесцельной жаждой власти и может соизмерять свои действия с их последствиями. Так, по крайней мере, показалось Инанису при встрече с Сэйлори. Да, он недолюбливал служителей Защитника – это было очевидно, но само по себе не было чем-то необычным. Даже родители и родственники многих слушателей Школы были против того, чтобы их дети посвящали свою жизнь сомнительным с точки зрения пользы и выгоды делам. Впрочем, родители самого Инаниса вообще не задумывались о том, кем может стать их сын: главное, чтобы не мешал им жить.

Инанис резко поднялся на ноги, почувствовав макушкой холод сырого каменного потолка, и сделал несколько дыхательных упражнений. Гнилой воздух камеры был похож на воздух весенних предгорий не больше, чем все изображения Защитника на тот Его образ, который жил в сознании просветителя. Но всё-таки привычные действия привели в порядок чувства.

Выпив землянистой на вкус воды, Инанис принялся ходить по камере, представляя, как горожане читают послание о мире, как злится, но ничего не может поделать, король. «Хорошо бы кофе», – подумал Инанис, снова устраиваясь на низком неудобном табурете. Всё остальное казалось просветителю почти идеальным.

Зал заседаний Королевского Совета был оформлен в лаконичном и строгом стиле Горной стороны: переплетения трансептов уводили взгляд к резным колоннам, тающим в полумраке. Голари часто ловил себя на том, что вместо того, чтобы слушать выступающих, он изучает геометрическую грацию барельефов у оснований колонн. Но очередное заседаение Совета проходило теперь без Первого советника: нового должны были выбрать через месяц, выделенный на поиск и обоснование кандидатур.

Спеша на заседание, Оланзо тем не менее успел переговорить с Малумом – единственным человеком, советы которого он готов был принимать. «Отказывается писать прошение», – шепнул начальник Птицеловов, следуя за королём по парадным коридорам. Оланзо недовольно поджал губы: упрямство бывшего Первого советника могло лишить его большой части и так унизительно малой власти. Но если это произойдёт, то Голари, этот малахольный профессор, за всё заплатит. «А что университетские умники?» – так же вполголоса спросил Оланзо. «Неизвестно. Испытывают моральные метания», – презрительно пожал плечами Малум. Значит, всё должно было решиться в ближайшее время.

Заседание Совета началось ровно в десять, когда колокола Собора Защитника на площади Всех Дорог отзвонили положенную на этот дигет гамму ля минор и столица всерьёз настроилась на новый день.

Вступительные церемонии шли своим чередом, когда король, обладающий отличным зрением, различил заголовок утренней газеты, которую тайком читал один из шейлиров. «Если не служители Защитника хотят «священной войны», то кто?..» – риторически вопрошал газетный пророк, и Оланзо почувствовал во рту тошнотворный привкус горькой, как пережаренный кофе, ненависти. И тем более учтиво и доброжелательно улыбался он выступающим членам Королевского Совета. Малум, скромно сидящий в тени бокового нефа, тоже успел прочитать заголовки свежих газет, поэтому с тревогой поглядывал на короля.

В первый кофейный перерыв в очередь к желающим поговорить с Оланзо пристроился незаметный сухопарый человек, которого король никогда раньше не видел, поэтому, заинтригованный, подошёл к нему сам и с любезной улыбкой осведомился, чем может быть полезен.

Профессор Тенс (а это был именно он) побледнел и стал сравнимым с графином со свежими сливками, а потом мгновенно покрылся какими-то красными пятнами, но взял себя в руки и заговорил:

– Мэйлори, я… мне поручили… студенты Университета поручили передать вам это прошение, Мэйлори, – наконец проговорил профессор и с поклоном протянул Оланзо лист бумаги, большую часть которого занимали разномастные подписи.

Король взял бумагу и с интересом пробежал глазами короткий текст. Студенты Тар-Кахольского университета (разумеется, не все, а самые смелые) обращались к своему Королю с почтительной просьбой освободить професора Голари Претоса, заслуги которого перед наукой Королевства и перед Университетом неисчислимы.

Заметив, что любезная улыбка по мере чтения сползала с губ короля, Тенс тем не менее дрожащим голосом добавил:

– И я тоже, Мэйлори, присоединяюсь к этой просьбе. Надеюсь, вы не допустите, чтобы… я… мы все…

Профессор Тенс сбился, как будто не он читал прекрасные лекции по древней истории, которыми заслушивались все студенты Универитета.

– Я подумаю, – сухо ответил король и, кивнув, ушёл, оставив разочарованную очередь просителей и недопитую чашку кофе.

Вторая часть заседания Королевского Совета обещала быть куда более драматичной, и Оланзо, пытаясь справиться с подступающим волнением, всё больше погружался в невесёлые мысли. Поскольку Малум не входил в Совет, то здесь у короля не было ни одного человека, которому он мог бы доверять. Только враги или, в лучшем случае, лавировщики, которые неплохо угадывали политические течения. Сегодня ни у кого не было сомнений, что король находится на очень опасной грани, и лучше бы ему не ссориться с наиболее влиятельными советниками, к тому же накануне избрания нового Первого советника.

Наконец неповоротливый механизм заседания добрался до основной темы – полномочий Короля по Декларации о Королевском Совете.

Придуманная исключительно для того, чтобы ограничить власть правящей династии, Декларация, принятая несколько веков назад, оставляла Королю немало важных полномочий. Таких, например, как объявление войны или отмена любого индивидуального решения (в том числе – помилование любого преступника Королевства).

Слово взял ректор Мэлл. Его спокойный и уверенный тон всегда казался Оланзо тоном военного, а не учёного. В главе Университета Оланзо видел серьёзного противника, но не нашёл пока средств как-нибудь разделаться с ним.

Мэлл говорил обстоятельно, крайне почтительно по отношению к Королевской семье и к Птицеловам, но по существу он предлагал отменить право Короля на любые единоличные решения, не подкреплённые хотя бы нейтралитетом Совета. Именно этот вопрос Мэлл вынес на голосование, предложив всем заинтересованным высказаться.

Совет молчал. Те, кто понимал, что означает принятие такого решения для Голари, в ужасе пытались сообразить, смогут ли они после голосования не считать себя убийцами. Тем, кто этого ещё не осознал, король решил пояснить, взяв слово.

Оланзо говорил кратко, приводя не очень убедительные формальные аргументы против изменения Декларации, сводящиеся к тому, что не стоит идти против воли мудрых основателей Совета (которые в своё время, впрочем, считались правящим тогда королём опасными бунтарями). Но это не имело особого значения, потому что главный аргумент Оланзо был несравнимо более весомым.

– В условиях, когда судебные ошибки неизбежны и могут привести к трагическим, непоправимым последствиям, неразумно было бы лишать Короля права отменять или приостанавливать действие приговоров. К тому же право помилования является одним из древнейших прав всех королей, означает внимание и милосердие, которые правитель дарит и сошедшим с правильного пути подданным, – печально проговорил Оланзо. – Но если Совет решит, что эти права в современной ситуации излишни, то мне останется лишь подчиниться. И будьте уверены, что с этого момента я не приму ни одного единоличного решения, даже если у меня будет такая возможность. Поскольку ваше мнение, мнение достойнейших людей Королевства, для меня закон.

«И если вы пойдёте против меня, Голари умрёт, чего бы мне это ни стоило», – подумал Оланзо, утомлённый собственной речью.

Разумеется, после такого заявления короля тех, кто не понимал бы, чем обернётся голосование, практически не осталось. Только, пожалуй, совсем древние шейлирские отцы, которые ходили в Совет как на встречу ветеранов королевской службы, остались в счастливом неведении.

Каждому члену Совета выдали по два шара: чёрный и белый. Каждый должен был незаметно опустить в непрозрачную вазу один из шаров. Белый означал принятие изменений Декларации и смерть Голари, поэтому особо впечатлительные потом ещё долго видели во снах, как они бросают белый мраморный шар в чёрную землю свежевырытой могилы бывшего Первого Советника…

Для изменения Декларации требовалось не менее двух третей голосов. И двадцать два из тридцати полноправных членов Королевского Совета проголосовали за.

9.1.2 Naviget, haec summa est55

Морские рассветы перестали радовать Унимо.

Когда это произошло первый раз, он даже испугался, не ощутив привычного и не зависящего от настроения восторга от того, как мягко размывал темноту на горизонте новый день, как ветер, всю ночь бродивший вдоль побережья, непонятно откуда приносил запахи одуванчиков, травы, мятной росы на холодной утренней земле. Восторга не было. Вместе с осознанием того, что начался новый день, теперь приходила и сворачивалась в кольцо на горле ручная пустота. Не было ничего, что можно было бы с задорным криком подбросить в воздух или пристально изучать при свете вечерних ламп. Ничего из той волшебной ткани реальности, которая щедро отмерена небесными портными светлым и увлечённым душам. Но была реальность маяка – красивая, изысканная и в то же время лаконичная, как полотна работы школы сверх-реалистов Тар-Кахола.

После того как Унимо ушёл от Форина в реальнейшем, в жизни на маяке практически ничего не поменялось. Смотритель, казалось, признал его и теперь вёл себя с ним как с равным – то есть ещё более заносчиво и непредсказуемо. Трикс, видимо, принявший на себя все ненужные переживания, ходил мрачный и печальный, как тень случайной жертвы в классической эрлиновской трагедии. Нимо попытался даже поддержать его, оставив в стороне знания о природе этого существа, но быстро сдался, натолкнувшись на глухое и отчаянное, как ворчание загнанного в нору зверя, сопротивление. Просто пожал плечами – с недавних пор это был его любимый жест – и отправился готовить чай.

Унимо сам не знал, почему остаётся на маяке. Наверное, потому что привык, потому что ему некуда было идти. Потому что на маяке жил единственный человек, который, несмотря ни на что, сейчас был ему близок. Где-то в Тар-Кахоле ещё оставалась Тэлли, но её образ постепенно из живого превращался в застывший и далёкий, как отпечаток музыки в музыкальной шкатулке. Тем не менее если бы Унимо решил вернуться в столицу, то первым делом направился бы в булочную Хирунди – чтобы поблагодарить за совет и понимающе помолчать о Форине. И она увидела бы, что прошло много-много лет, что много воды разбилось о скалы Исчезающего острова с тех пор, как Унимо, дрожа от страха, взбирался по ним из бурлящих волн…

Теперь Унимо не стал бы расспрашивать Тэлли о том, что произошло у них с Форином. Он не знал, что именно, но знал гораздо больше: как это бывает, когда живёшь в реальнейшем Смотрителя, слушаешь его слова, принесённые ветром, когда зачарованно следишь за отточенными, ловкими движениями мысли. И то, что Тэлли была ко всему ещё и влюблена во всемогущего Форина, добавляло лишь самую малость к этим ощущениям. Смотритель был недосягаемой мечтой, отсутствием воздуха, штормом, который может начаться в любую минуту, но не начинается, потому что повелителю реальнейшего и бури уже наскучили.

Теперь, когда Унимо мог задавать сколько угодно вопросов, он почти ничего не спрашивал. Ему нравилось молчть вместе с Форином и Триксом, слушая, как море рассказывает древние сказки. Обращаться в слух или в этот бессмысленный долгий взгляд вдаль, для которого у синтийцев, говорят, есть специальное слово.

Как-то раз, когда ветер был особенно сильным, отчего в укрытии каменных стен маяка было бесконечно уютно, Унимо готовил суп из сыра и молодой зелени, охапку которой ему положила с собой Мица. «Это очень полезно, первую зелень у нас на полуострове называют прошлогодней аптекой», – сообщила она, словно опасаясь, что Нимо выкинет траву за ненадобностью. «Почему прошлогодней?» – удивился он. «Потому что от болезней действительно помогает только то, что ты должен был сделать ещё в прошлом году», – со смехом отозвалась Мица.

Унимо заметил, что всё реже бывает на берегу, и дочка рыбака, конечно, заметила это ещё раньше. Но она вела себя как ни в чём не бывало: так же радостно улыбалась, завидев его через небольшое тусклое окно кухни, выбегала на порог, на ходу вытирая руки, и с независимым видом маленькой хозяйки приглашала войти.

Только рыбак, пожалуй, смотрел на Унимо теперь более хмуро, да и другие жители посёлка уже не так восторженно приветствовали ученика Смотрителя. Но Ум-Тенебри не обращал на это внимания, удивляясь скорее тому, как снисходительно и радушно относятся эти люди к чужаку.

Грусть на лице Мицы он всё же заметил – когда они, как обычно, гуляли по вечернему побережью с длинными прозрачными тенями невысоких деревьев, переплетающими дорогу вдоль моря. Дул лёгкий юго-западный ветер, который местные моряки называли «кошачьей лапой», откуда-то из леса тянуло запахом костра: наверняка местные ребятишки жили уже в ласковом, полном приключений лете.

– Ты стала какая-то грустная, – неловко сказал Унимо, когда она поправляла рестрёпанные бризом волосы.

– Правда? – резко обернулась она, сердито засовывая волосы под капюшон лёгкого плаща. – Зато ты, я смотрю, весёлый, как кузнец на Праздник Мастеров.

Унимо отвернулся, жалея, что затеял этот разговор.

– Ну зачем ты так… – пробормотал он.

Мица прошла вперёд по тропе и, услышав треск, подняла что-то с песка: это была пустая раковина сольарского моллюска, которую тот оставил, наверное, ещё осенью.

– Уедешь ведь скоро, чего уж, – отозвалась она. И добавила горько: – Такие, как ты, всегда уезжают отсюда. А такие, как я, остаются.

Унимо больше не чувствовал себя взрослым. Напротив, как будто каждый шаг, каждое слово было невозможно наивным, но остановить это не получалось. Тот Унимо, который смог уйти от Форина в реальнейшем, явно не желал вмешиваться.

«Мы… можем уехать вместе. Да и вообще, я никуда не уезжаю пока. Я даже не знаю, что мне делать», – подумал Унимо. Но промолчал. Вместо этого сказал:

– Знаешь, почти все раковины, которые нам попадаются – пустые внутри. И пока раковина закрыта, можно придумывать всё что угодно, даже то, что там внутри –жемчужина. Но это не так.

Мица покачала головой, прижимая палец к губам. В сброшенных с вечерних облаках сумерках она казалась почти взрослой – и совсем прекрасной.

– Просто… не надо смотреть. Не открывать, просто собирать и хранить. На память.

Они гуляли вдоль моря, а потом развели костёр, едва отступив от призрачной линии, до которой простирал свои владения ночной прибой. Поленья пахли смолой и морской солью, вспыхивали и дымили. И брошенные в небо искры казались куда больше и ярче вечных холодных звёзд. По крайней мере, они были точно ближе.

А потом Мица повела Унимо домой пить чай. «Последний раз», – обронила она, и Нимо не стал её поправлять. Он и сам это чувствовал.

На прощание Мица протянула ему круг пастилы, которую здесь называли «яблочным сыром». «Когда эти яблоки висели на ветках, я ещё не знала тебя», – сказала она и отвернулась…

Именно по совету Мицы Унимо добавлял в суп побольше зелени и только две специи – на этот раз он выбрал чёрный перец и кориандр. Огонь небольшого очага послушно потрескивал, воздух был таким солёным, что, казалось, соль можно было и не добавлять.

– Неплохо, – оценил Форин, застывая на пороге кухни.

В реальном у него часто был вид человека, который забыл, зачем пришёл. Этакая очаровательная небрежность безумного бога.

Нимо, не отвлекаясь, продолжал свою работу. По крайней мере в чём-то он точно превосходил всемогущего Смотрителя.

Когда золотистый суп уже покоился тремя озёрами в глиняных пиалах, Унимо, бегло взглянув на Трикса, неожиданно спросил:

– И кто же выиграл?

Трикс едва не подавился супом, а Смотритель, соответственно, даже бровью не повёл и не стал делать вид, что не понял вопроса.

– Пока я сильнее, поэтому у нас перемирие, – вскинул плечи Форин. Видмо, в благодарность за суп не стал говорить загадками.

Унимо кивнул. Так он и думал: Смотритель не может уничтожить Флейтиста, пока тот не сделал чего-то по-настоящему ужасного, пока притворяется частью этого мира. А потом уже будет, конечно, слишком поздно.

– Для Флейтиста важно только то, что создаёт он сам. В этом его слабость. Он даже себя ненавидит из-за того, что его создал кто-то другой, – непривычно пространно пояснил Форин.

Ум-Тенебри представил старика, его белые недвижимые глаза, ослепляющие зрячих, скрипучий, как такелаж в бурю, голос и прекрасную, совершенную музыку…

– Надеюсь, старик по-прежнему занят тем, что на всю оставшуюся жизнь пугает новоприбывших в реальнейшее, – эта насмешка предназначалась, конечно, Унимо и его мыслям.

И мальчишка просто улыбнулся там, где раньше возмущённо принялся бы оправдываться. Запахи пряного супа и травяного чая, который, в свою очередь, неподражаемо заваривал Форин, смешивались в прекрасный вечер. Унимо не думал ни о чём, кроме того, как громко и раскатисто шумит сегодня море, как причудливо пляшут на потолке тени от трёх фигур, объединённых магией неповторимости уходящего момента.

Он не стал бы рассказывать никому на свете о том, что жизнь прекрасна, но тому, кто стал бы жаловаться, даже повторяя его собственные мысли, в этот вечер налил бы чаю и рассказал какую-нибудь занятную историю, если бы преодолел своё извечное стеснение…