История Смотрителя Маяка и одного мира

Голари ничего не отвечал – теперь наконец он мог в полной мере использовать своё гарантированное Хартией право на молчание. Право, которое несколько поколений тар-кахольцев завоёвывали, приходя и молча рассаживаясь у ворот городской тюрьмы – беззвучно, но непреклонно, так что даже птичники, которых отправляли их арестовывать, чувствовали себя неуютно, окружённые невидимыми стенами осязаемого молчания.

– Вижу, что это правда, – усмехнулся король, – ну что же, тогда тем более не понимаю вас. Приговор к Башне логически следует из тех посылок, которые есть сейчас. Вам, лори профессор, это должно быть известно лучше других. Так к чему вы упорствуете? К слову, никакой подготовки к покушению не было, мы с Малумом хотели посмотреть на вашу реакцию. И, видимо, вас действительно просто использовали для какой-то проверки. Тем более странно с вашей стороны покрывать этих людей.

Первый советник слушал, и в ушах его поднимался металлический прибой, так что он едва мог разглядеть за его шумом силуэты слов. Ковёр перед глазами методично раскачивался, как зелёный пушистый маятник.

– Присядьте, лори, мне кажется, вам нехорошо, – любезно предложил король со снисходительной улыбкой.

Голари благодарно кивнул и опустился в кресло, в котором только что сидел главный птичник.

В детстве у него был такой инструмент – длинные блестящие пластинки, подвешенные на разной высоте, и к ним – бронзовый молоточек. Маленький Голари часами методично ударял по пластинкам с разной силой, сравнивая звуки, но так и не понял, в чем заключен принцип, и из-за этого почти заболел. Так и теперь в его голове, казалось, какой-то упорный малыш пытается разобраться в нагромождении мыслей, создавая этот колючий, выматывающий шум.

Он вспомнил принца, вспомнил, как решил поверить ему, защитить – но не было ни одного доказательства того, что всё это не очередная выходка всбалмошного королевского отпрыска. И ведь Сэйлорису, конечно, ничего серьёзного не было бы – такие, как Оланзо, хотя и не очень дальновидны, могут быть жестокими, но своих по крови будут беречь во что бы то ни стало. Худшее, что ожидало принца – ссылка в какую-нибудь из сторон.

– Вы молчите? – уже спокойно уточнил Оланзо, когда понял, что ничего не добьётся. – Ну что же, значит, готовьтесь к Башне. И если передумаете – дайте знать. Может быть, есть какие-то жалобы, просьбы? – официальным тоном осведомился король. – Вы – шейлир и королевский служащий, поэтому ваше содержание должно быть соответственным. Здесь я могу как-то повлиять.

– Всё отлично, Мэйлори, благодарю вас, – с поклоном отозвался Голари.

Первый советник с трудом понимал, что говорит ему Оланзо – человек, который так просто убрал его с доски живых и вертел в руках напоследок, словно раздумывая, можно ли как-то ещё использовать эту фигуру. Да и страх, конечно, давал о себе знать: сдерживаемый надеждой от ожидания встречи с королём, теперь этот съедающий душу зверь не встречал никакой преграды на своём пути.

Уходить из тёплой, уютной комнаты в холодное сырое подземелье не хотелось. Голари тоскливо почувствовал, что кости протестующе заныли, как только служащий тюрьмы повёл его обратно. По привычке стал вычислять, когда состоится заседание Совета, когда суд рассмотрит его дело. И, осознав, что не нужно сдвигать дела, продумывать расписание, с усмешкой подумал, что это его первый за многие годы отпуск.

После Дня хорошей погоды весна всерьёз задумалась о лете. В долине Кахольского озера зацвели жемчужные яблони и розоватые, словно снег на закате, вишни. Художники и влюблённые, как и сотни лет до этого, бродили между деревьями, отдавая дань весеннему великолепиею, но даже они чувствовали, что за ними из-за прозрачных стволов следят равнодушные вестники грядущей беды, похожие на длинные безлицые маски.

В Тар-Кахоле говорили, что птичники арестовали ни в чём не повинного человека. Человека, который всего лишь написал на Стене Правды то, что все они думали. Который немного не в себе, но нуждается в обществе Айл-врачевателя Грави, а никак не птичников. Жители перешёптывались у фонтанов, переглядывались с соседями в кафе, собирались группами и бесцельно бродили по улицам.

Университетское племя, со свойственной молодости самонадеянным фатализмом позабыв про экзамены первого дигета лета, наслаждалось временем, когда профессора уверены, что уже поздно начинать подготовку, и студенты пока с ними согласны. В кофейнях оседали, как рыба в садках, молодые философы, к вечеру плавно перетекающие в пивные или на поэтические вечера. Но было в студенческих гуляниях и что-то необычное: слишком цепкие взгляды, слишком многозначительное молчание при виде некоторых преподавателей, слишком тихие споры.

Никто не помнил, кто первым заговорил о том, что профессор Претос арестован. Голари никогда не был в числе студенческих любимчиков, его манера читать лекции казалась многим суховатой, но его уважали за принципиальность, удивительным образом переплетённую со снисходительностью к студенческим слабостям. «Арестован? Не может быть! – недоумевали первокурсники, – Он ведь Первый советник, кто его арестует?» А студенты пятого года, которым Голари читал лекции по семантике старокахольского, в один из дней собрались и пошли к ректору Мэллу. Конечно, отправились не все: многие громко говорили о грозящем отчислении и о том, что не студенческое это дело – королевская служба. Некоторые высказывались в духе того, что профессор сам виноват, ему не следовало лезть в управление Королевством – по этой причине в университетском дворике даже произошло несколько драк.

Ректор Мэлл встретил делегатов со всей любезностью, пояснил, что им не о чем беспокоиться: профессор Претос скоро вернётся в Университет. «Неотложные королевские дела, вы ведь понимаете», – говорил он, и на его лоснящемся интеллектом круглом лице собирала маленькие морщинки мудрая улыбка. «Но» самого решительного из студентов утонуло в потоке упреждающих аргументов, а затем все смельчаки с ещё большей любезностью были выставлены за дверь.

Из тех, кто ходил к ректору, выкристаллизовались студенты, отправившиеся на штурм Королевской тюрьмы. Говорили потом разное: что их принимал сам король, что их разогнала стража дворца. Но совершенно точно одно: когда хмурый тюремщик в очередной раз принёс Голари хлеб и воду и ворчал, что «проклятые студенты, бездельники, явились, я бы их вмиг разогнал, чего церемониться», – Первый советник, мучимый болью в сердце и обострившимся от сырости кашлем, улыбался так счастливо, как, пожалуй, никогда до этого…

Инанис не любил столицу: каждое из немногочисленных посещений Тар-Кахола было для него испытанием. Звуки, запахи, взгляды, даже буквы на вывесках – всё казалось враждебным. Сказывалась, вероятно, уединённая жизнь в горах, – по крайней мере, так это объяснял себе сам просветитель, – но легче от этого почему-то не становилось. Единственное, что примиряло его с Тар-Кахолом – прекраснейший, безупречно исполненный Собор Защитника. Именно туда, на площадь Всех Дорог, тянуло Инаниса сердце, но первым делом нужно было записать речь, которую он составил в пути, – то, ради чего он и явился незваным гостем в столицу Шестистороннего.

Внутренне поморщившись, Инанис зашёл в одну из кофеен в центре Тар-Кахола – чтобы ближе было потом идти во дворец. Можно было затеряться среди студентов, пишущих что-то в свои тетради перед дневными занятиями, и шейлиров, лениво перечитывающих уже успевшие устареть утренние газеты.

Звякнул колокольчик, заставив просветителя невольно вздрогнуть и тут же разозлиться на себя за это. Бессонная ночь в пути не служила оправданием, но неприятной моросью застилала мысли, обостряла нюх у слабостей и страхов. Инанис преувеличенно вежливо обратился к девушке за стойкой и попросил двойной летний кофе (очень крепкий и горький). Хозяйка понимающе улыбнулась – ровно так, чтобы поделиться теплом, избежав фамильярности, – и принялась варить заказанный напиток.

Кофе оказался очень вкусным, а само место – уютным. Инанис не мог этого не признать, устраиваясь с высокой глиняно-глазурной чашкой за столиком в углу. Запахи корицы и кардамона, объединившись с кофе, бодрили, и просветитель смог записать всё, что сочинил по дороге, за полчаса. Еще час потратил на каллиграфическое переписывание своего произведения на трёх языках на трёх листах, один из которых уложил в конверт и, попросив у хозяйки кофейни клей, тщательно заклеил. Тот, кто открыл бы это послание, смог бы прочитать следующее:

«Все, кто живёт в Шестистороннем Королевстве и за его пределами!

Мы, служители Защитника, редко обращаемся к вам с иными словами, кроме слов Обряда дигета. И не в наших речах будут когда-либо звучать советы и нравоучения: сам Защитник завещал каждому жить своим Светом и своей Тьмой.

Но пришла пора нам говорить не о величии Защитника, как это ни горько, ибо молчание становится ныне соучастием в позорнейших деяниях.

Время пришло напомнить, что говорил наш Защитник, когда спрашивали его о тех, кто блуждает в тумане неведения и в своей гордыне не чает благодарности за спасение мира из небытия. О тех, кто смеётся над Обрядом, кто потешается над служителями, кто оскорбляет имя и славу Защитника. «Смотрите, – говорил Он, – луна плывёт по небу. Осыпайте её проклятиями или лейте ароматные смолы лести – что изменится? Или вовсе не смотрите на неё, пока на пути вашем не попадётся ручья или лужи, – что изменится, спрашиваю я вас?» Или когда верный земной друг Защитника Фэй затеял было драку с крестьянином из-за того, что тот зло насмехался над Защитником: тогда Он взял непрошенного заступника за руку – да так, что у того потом на всю жизнь остался след, как от ожога, – и сказал: «Кем возомнил ты себя, человек? Зачем, ослеплённый жадностью и самодовольством, хватаешь то, что тебе не принадлежит?»

Неужели сейчас забудем мы слова Защитника? Забудем единственную обращённую к нам просьбу Его – хранить мир от превратностей бытия так же, как Он хранит его от небытия? Неужели не можем мы даже этой малости?

Наш мир огромен и прекрасен. Волею случая разделён он границами – так, чтобы люди могли жить, не мешая друг другу. Волею случая назначены люди, которые должны хранить равновесие в пределах наших стран, в пределах Шести Сторон. И если такие люди собираются поднять руку на соседа, прикрываясь именем Защитника, не должны ли мы остановить ослеплённых собственным блеском?

Жители Шести Сторон, жители Синта, я, просветитель Инанис Сервил, словом, данным мне служителями Защитника Школы просветителей, говорю вам: ничто не оскорбляет Защитника больше, чем убийство Его именем, чем преступное умножение небытия. Будьте благоразумны, не поддавайтесь искушению, не слушайте тех, кто хочет загнать вас в тенёта ненависти!

Для Защитника нет ни границ, ни правителей, ни одного повода для войны на земле. Слушайте свой разум, не затмевайте сияние его, и да пребудет с вами чудо вечного возвращения из небытия».

Прикрыв глаза от утомления, Инанис подумал, что камень уже брошен в небо – осталось только дождаться, когда он упадёт. И хотя страницы, исписанные ровными и отточенными, напоминающими тёмные завитки плюща на светлой каменной стене, буквами, пока ещё были безобидными, как новорождённые котята, просветитель уже видел своё будущее, разбитое их невидимой силой.

– Тар просветитель, всем путешествующим ночью у нас полагается вторая чашка кофе, – около столика Инаниса стояла хозяйка, осторожно меняя пустую чашку на полную ароматным кофе, – а это печенье неплохо восстанавливает силы – я угощаю им только тех, кому это действительно нужно, – вполголоса добавила она.

Инанис удивлённо поднял взгляд и пробормотал неловкие слова благодарности. Он отвык от людей, в особенности от тех, кто смеет заботиться о нём – и при этом не является Айл-просветителем Люмаром.

Печенье оказалось великолепным: с лесными орехами, воздушными зёрнами редкой чёрной пшеницы и мёдом.

С неожиднным сожалением Инанис покинул гостеприимное место, оставив несколько монет на кофе для того, кому будет нужно, а когда колокольчик прощально звякнул, оглянулся и прочитал надпись – так, как будто он мог сюда вернуться. «”Кофейная соня” – какое нелепое название», – с улыбкой подумал Инанис, направляясь к Королевскому дворцу.

Но по пути надо было ещё заглянуть в переулок Эдельвейсов – одно из незаметных с главной дороги ответвлений улицы Горной Стороны, – чтобы найти подпольную книжную лавку «Лазоревые книги». Именно этот адрес попросил запомнить Айл-просветитель Люмар, отправляя просветителя в столицу.

Заспанный хмурый владелец лавки тут же приобрёл деловитый вид, когда Инанис сообщил ему условное слово. «Всё сделаю, не беспокойтесь», – заверил лавочник, бережно сжимая конверт двумя руками. «Если я не вернусь из дворца, действуйте, не медля», – на всякий случай уточнил Инанис. Букинист понимающе закивал, но потом, словно спохватившись, стал желать удачи и скорейшего возвращения в Ледяной Замок, на что просветитель только нетерпеливо махнул рукой.

Теперь до Королевского дворца оставались только улицы Тар-Кахола, и ничто другое не могло больше защитить Инаниса от его судьбы.

– Что это? – лицо короля побелело от гнева. Он не мог больше притворяться, что соблюдает этикет Конкордата. – Я запрещаю вам кому-либо передавать это.

– Это мнение служителей Защитника, которое мне поручили донести до каждого, кому оно будет интересно, Мэйлори, – сдержанно ответил просветитель. – Вот моя вверительная грамота.

Оланзо знал, что в Школе просветителей ему не найти поддержки – об этом рассказал, едва переведя дух от тяжёлой дороги, верный Милвус. И о том, как исчез при загадочных обстоятельствах мальчишка-посланник, имени которого король не запомнил, но в ответ на новость о его смерти понимающе переглянулся с бывшим при этом Малуме, а после обмолвился о том, что неплохо было бы наградить доблестного офицера Им-Онте.

– Кстати, тар Инанис, вам ничего не известно о судьбе королевского посланника, передавшего письмо? – Оланзо откинулся на спинку кресла и требовательно посмотрел на этого молодого выскочку-просветителя.

– Насколько мне известно, Мэйлори, посланник покинул Ледяной Замок вместе с лори служителем Зала Представителей, – ответил Инанис настороженно.

Король улыбнулся. Ему казалось, что давняя нелюбовь к служителям наконец обрела свою форму и своё предназначение.

Ещё когда мать и отец водили его и братьев в Собор Защитника на праздничные дигеты, Оланзо старался заранее сказаться больным, и это часто удавалось: мать и, тем более, отец так редко общались со своим сыном, что не могли понять, врёт он или нет, а домашний врачеватель, кажется, сочувствовал нервному и действительно болезненному ребёнку. Так или иначе, Оланзо лежал в душной, цепкой постели и думал о том, как лицемерно его родители и братья стоят со светильниками там, в дымной полутьме, чтобы только придворные и жители Тар-Кахола обратили внимание на благочестивых шейлиров Озо. Таких преданных королю, таких трудолюбивых, таких идеальных…

– Не смею сомневаться в вашей искренности, тар Инанис, – со змеистой улыбкой произнёс король, – но иногда мы, земные служители, не можем позволить себе слабости быть хорошими. А потому я советую вам подумать о том, на какую судьбу вы обрекаете Школу, к которой, разумеется, испытываете не только служебную привязанность.

Инанис знал, он готовил себя к тому, что они будут говорить всё, чтобы вывести его из душевного равновесия. Да и кого он обманывал: равновесие сдвинулось, потеряв свою сущность, в тот самый момент, когда он понял, что поездки в столицу не избежать. Когда он понял, что никто, кроме него, не сможет это сделать. И что никого Айл-просветитель Люмар не ждал бы обратно с такой беспомощной надеждой. С которой даже к Защитнику не обратишься: «Вы уж сами, люди, разбирайтесь с этим, хоть и тяжело» –вот что Он мог бы сказать… Но всё равно, в Королевском дворце было страшно: просветитель чувствовал себя лесным зверем, который по ошибке забрёл в город, в самое логово двуногих охотников, и невысказанная тоска плещется, как холодное неспокойное море, в его лесных глазах…

– Я думаю, у вас будет немало времени это обдумать, тар просветитель, – сказал Оланзо, вызывая птичников.

Он собирался сказать что-то эффектное, чтобы ещё больше страха пролилось, как чернила, на пергамент этих честных глаз. Но потом ему расхотелось. Потом ему стало тошно от самого себя. Неожиданно вспомнился Таэлир, который шатается непонятно где, если ещё жив. Впрочем, жив, куда денется. Этот просветитель – словно его сын, только отражённый в прямом зеркале: умный, целеустремлённый, волевой. Только упрямство у них, наверное, одно и то же.

Когда птичники увели невозмутимого просветителя и Оланзо остался один, он запустил в стену бронзовым кубком. Но недостаточно сильно: не долетев до стены, кубок растерял весь кураж, встрепенулся, как подбитая птица, и упал, глухо звякнув о паркет на границе с ковром.

– Послание о мире! Служители Защитника против войны с Синтом! Послание о мире, последние новости! – кричали уличные мальчишки на следующий день, и горожане с интересом вчитывались в немного старомодные и прохладные, как будто сотканные из сверкающих на солнце снежных вершин Ледяных гор, слова послания служителей Защитника.

Такого ещё не бывало, на самом деле, чтобы служители обращались вот так, со страниц газет. Даже на своей территории – в храмах всех сторон – они были немногословны, редко выходя за границы точно отмеренных слов Обряда. Должно было случиться что-то действительно непредвиденное, из ряда вон, чтобы служители Защитника вышли за пределы выверенных веками границ, чтобы добавили свои слова к уже сказанным. Поэтому тар-кахольцы хватали газеты и читали: по дороге на работу, в кофейнях, в лавках и в конторах, пока не было посетителей. А потом обсуждали, удивлённо пожимали плечами, переглядывались, вспоминали историю подписания Конкордата и всё, что было известно о таинственном Ледяном Замке.

Как бы там ни было, но корабль уже отплыл от причала: теперь все знали, что служители Защитника не хотят войны. Но никто ещё не знал, будет ли это важно там, где вместо разума всё решает тот, кто первый бросит камень в звенящее от ненависти небо…

Суд был закрытым и скорым. Голари даже не стал возражать, хотя мог бы: как глава Зала Правил и Следствий, он знал десятки аргументов в пользу неподсудности себя Большому Королевскому суду и знал, что Сэйлори не стал бы игнорировать его прошения, а играл бы до конца в справедливого и правильного правителя. Но бессмысленные действия всегда претили лори Претосу, и, надо признать, он просто хотел, чтобы всё скорее закончилось. Его охватило тоскливое паническое безразличие: профессор никогда бы не подумал, что такое бывает. Наверное, что-то подобное испытывают животные, попавшие в волчью яму, достаточно умные, чтобы понимать, что им не выбраться. Впрочем, нет: животные до конца боролись бы за жизнь, а у Голари борьба со страхом смерти отнимала все скудные силы.

– Признаёте ли вы себя виновным в измене Шестистороннему Королевству, лори Первый советник Голари Претос?

Профессору тяжело было стоять: он чувствовал себя настоящей старой развалиной. Голос молодого судьи, которого Голари помнил ещё студентом, звучал на грани звенящего обвинения – так, как будто внутри головы натянули леску.

– Я… нет, я ничего не сделал… я только хотел служить Королевству, – почти прошептал Голари пересохшими губами.

Сидя в сырой камере, под писк мышей, он искренне пытался сочинить речь для суда – обличительную, саркастичную, горько-ироничную – и видел себя смело произносящим эту речь в лицо Оланзо, Малума и остальных палачей, но так и не смог ничего придумать. Точнее, он не смог убедить себя в том, что это нужно. В том, что кто-то послушает его, непопулярного Первого советника, который не мог даже о своей любимейшей до дрожи в голосе древнекахольской поэзии рассказывать без занудства.

Волна самоуничижения, столь неуместная в тех обстоятельствах, в которых оказался Голари, подавила его волю. Оставалось только сохранять видимость присутствия духа, но и этого, вероятно, не удалось, потому что к концу процесса даже некоторые птичники смотрели на подсудимого с высокомерным сочувствием.

Король был здесь же, молчаливым слушателем наблюдал он это почти театральное действие. Малум, как представитель обвинения, задавал вопросы и был сама любезность и предусмотрительность. Он даже, в порыве великодушия, попросил судью, чтобы Голари мог отвечать на бесконечные вопросы сидя, от чего профессор поспешно отказался.

«Последнее слово», – услышал Первый советник и почувствовал облегчение от явного знака того, что происходящее переходит в завершающую стадию. «Пожалуйста, только не Башня, только не назначайте Башню, любой другой вид казни», – вертелось у него в голове, поэтому он поспешно и решительно замотал головой, отказываясь от права последнего впечатления на суд.

Впрочем, судье всё было ясно ещё до того, как он посмотрел документы по делу: всё, что приносили птичники с королевской печатью, надлежало утверждать. Задачей судьи было сделать это красиво и виртуозно. И судья Инлэй успешно с этим справлялся, иначе его не назначили бы в Большой Королевский суд.

Судья с пересоленным прискорбием голосом сообщал о том, что дело, увы, слишком очевидно. И ему жаль, что такие талантливые служители Королевства попадаются в сети коварных заговорщиков, подрывающих… на речи судьи Голари даже поднял взгляд и с интересом следил за отточенной мимикой бывшего студента. В Университете, помнится, тот не отличался театральными талантами. Непрошенная усмешка на лице подсудимого вызвала гневный взгляд лори Инлэя, и закончил он почти со злорадством.

Как и обещал Оланзо, Голари приговаривали к Башне. Само по себе это было не так страшно, поскольку все знали, что любой суд должен оставить правителю возможность проявить милосердие. В Шестистороннем уже семь лет никого не казнили – с тех пор, как династия Озо пришла к власти.

– Вы собираетесь обжаловать решение в Высочайшую Коллегию?

Голари отрицательно замотал головой.

– Значит, приговор будет исполнен на исходе шестого дня после вынесения. Напоминаю, что у вас есть право в любой момент подать прошение о помиловании. То же касается и ваших близких. Кроме того, вы имеете право на два свидания, на присутствие служителя Защитника, на распоряжение своим имуществом и на одно разумное пожелание в случае, если приговор будет исполнен. Вам ясно, лори Претос?

Голари кивнул. Он знал наизусть все законы Шестистороннего, и знакомые из книг формулировки теперь казались ему восставшими из мёртвых. Поэтому профессор ещё раз кивнул, и мучительный процесс был завершён.

Только потом, когда теперь уже бывшего Первого советника вели обратно в тюрьму, он подумал, что в суде ни разу не звучало имя Сэйлориса – значит, им всё-таки не удалось ничего выяснить. Или они решили не предавать это огласке. И всё-таки отчего-то хотелось верить, что принц в безопасности.

Но на этом страдания Голари не закончились: его не собирались оставить в покое хотя бы на шесть последних дней. В тот же вечер, после суда к нему явился сам тар Малум. Удивительно, но здесь, в своей стихии, птичник показался Голари не таким отталкивающим. «Вот что бывает, когда человек на своём месте, в отличие от бывшего Первого советника», – горько мысленно усмехнулся Голари.

Малум сразу же отпустил тюремную стражу и устроился на низком табурете напротив узника. Вода капала с неровных краёв камней стен, где-то за пределами света лампы возились крысы.

– Лори Претос, мы прекрасно знаем, что у нас нет причин относиться друг к другу хотя бы с пониманием, – начал Малум, и Голари, ободрённый привычной за последние несколько дней обстановкой, заинтересованно ожидал продолжения. – Мы по-разному смотрим на интересы Шестистороннего (здесь бывший Первый советник, пользуясь заданным тоном откровенности, позволил себе кривую утвердительную улыбку), мы не смогли сработаться, служа одному королю.

Какая-то крыса – видимо, самая слабая, укушенная более сильной, – пронзительно пискнула.

– Но тем не менее я не желаю и никогда не желал вашей смерти, лори Претос. Я считаю, что это чрезмерная и бессмысленная жертва. К тому же, вредная для Шестистороннего.

Голари, чьё лицо в жёлтом свете напоминало восковую маску, всё-таки отвернулся. Чтобы эта малодушная мысль: «Сколько они ещё будут издеваться?» – не была прочитана птичником.

– Разумеется, суд – всего лишь формальность, король не допустит вашей казни, – размеренно продолжал Малум.

Надежда, яркая и острая, мелькнула в голове Голари. «Наверное, и правда, это всё только фарс, нужный для чего-то королю и птичникам. Скоро всё закончится, я смогу отправиться в отставку и вернуться к Сервишу, к своим переводам со старокахольского».