Край

– Зачем покупать? – удивился Костыль. – В современном мире все берется в аренду. Правильно, Пепел?

Пепел рассеянно кивнул, думая о своем. Под мышкой у него торчали большие тетради, судя по всему, представлявшие бухгалтерию новоявленного предприятия. Свободной рукой он почесывал кончик носа.

– Вам так легко отдали в аренду?

– Почему нет? Главное, выглядеть представительно, – молодцевато ответил Костыль. – У меня представительности – хоть отбавляй!

С этим трудно было не согласиться.

– Не переживай, – подбодрил Костыль, – я тебе и производство, и оборот, и окупаемость организую. Можешь в кабинет идти и дремать в удовольствие. У нас тут фирма, если надо, и веники будет вязать. Лицензия есть.

– Было бы неплохо, – у Платона в который раз за сегодня ухудшилось самочувствие, и он плохо соображал. – В смысле, никаких веников, и без них забот полон рот, – спохватился он.

Уже уходя, вспомнил:

– Что за переговоры с молокозаводом?

– Отличные переговоры, провели на высшем уровне, руководство молокозавода счастливо и готово немедленно приступать к сотрудничеству, – прихвастнул Костыль и пояснил: – У них есть выведенная из эксплуатации линия разлива в стеклянную тару. Ради нас запустят, чтобы разливать по пузырям наш продукт.

Платон об этом еще не думал, и не знал, расстроиться или обрадоваться. «Если все такие умные и предприимчивые, – подумал он, – почему район депрессивный?»

– Я ушел, – сказал он устало. – В конце дня приду и проверю, – добавил для острастки, не представляя, что именно нужно проверять.

– Сделаем по высшему разряду, – пообещал Костыль и отправился раздавать мотивирующие подзатыльники Клещу, задремавшему на коробках из-под яблок. – Не спать! Кто будет выдергивать из ящиков ржавые гвозди?!

– Ингредиент номер шесть, – вздохнул Платон.

33.

«Так не бывает», – думал Тальберг, разглядывая рельефный потолок над террариумами Шмидта. Лепнина по периметру была выполнена весьма небрежно и для виду. Взгляд цеплялся за изъяны и геометрические неправильности.

– И не такое бывает, – возразил Олег, раскуривая сигару в кресле Карла. – Уж я-то насмотрелся.

– Как я сюда попал? – удивлялся Тальберг, силясь вспомнить это невероятное событие, но в соответствующей ячейке памяти наблюдалась абсолютная пустота, не поддающаяся заполнению. – Меня в институт не пустили бы пьяного.

– Моя работа, – похвалился Олег. – Я за тебя автопилотом руководил и беседы с охраной вел. Чертовски сложно, когда у тебя язык едва ворочается. За твои нечленораздельные звуки до сих пор стыдно.

– Стыдно – это хорошо, – Тальбергу было плохо и поэтому безразлично. – Протрезвею, будем стыдиться по очереди, а пока хочу тишины и покоя. Кстати, ты кто такой?

Заяц глубоко и со знанием дела затянулся сигарой Don Pedro, и прошептал:

– Твое подсознание.

– Понятно. Значит, пора лечиться.

– Не обязательно, я не болею, в отличие от некоторых.

– Зачем мне подсознание? – поинтересовался Тальберг. – Мне и без него неплохо живется.

– Угу, – буркнул Олег. – Как бы ты без меня заметил, что Саня к твоей Ольге неровно дышит?

– Пусть дышит, куда хочет. Мне пофигу.

Тальберг закрыл глаза и ушел в сон, сквозь мучительную дремоту слушая, как громко и навязчиво идут часы. С характерным клацаньем дергалась минутная стрелка, и в глубинах мозга взбрыкивали и становились на дыбы извилины.

Он приоткрыл глаз. Олег продолжал сидеть на месте Шмидта и смотрел черными блестящими шариками, словно отлитыми из качественного пластика. В них отражались и кушетка, и лежащий на ней Тальберг со свесившейся до пола рукой. А может быть, они и впрямь пластмассовые? Кто ж знает, как из зайцев делают чучела…

Заяц голосом Шмидта проговорил с укоризной:

– Димитрий, ты меня расстраифать.

– Я не хотеть, – сказал Тальберг.

– Не пытаться говорить, спать, – приказал Олег, склонившись над тетрадками. Роскошная бесконечная сигара сменилась перьевой ручкой, которую заяц ловко удерживал лапкой. Он быстро писал, макая перо в стеклянную чернильницу.

– Как ты… – начал Тальберг, но сдался и мысленно махнул рукой. Махнуть ею в реальности не хватало сил.

– Что «как»? – удивился Шмидт.

– Забудь.

Тальберг снова погрузился в тягучее забытье. На этот раз клацанье часов помогало делить бесконечный сон на равные порции, в зазоре между которыми он успевал проживать целые жизни.

Он воевал, бежал на врага с криками «Врешь – не возьмешь!», пока рядом с перекошенными лицами неслись одноклассники, держа штыки наперевес. Противники прятались в окопах, выставив для обозрения верхушки штальхельмов. Тальберг слышал свист пуль, но даже не подумал уклоняться и пригибаться, осознавая, что попал в сон и при особом желании может в одиночку изничтожить все вражеское войско. Он первым подбежал к окопу и соскользнул вниз по земле, раскрошившейся под подошвой сапога. Неприятельский солдат в зеленой каске стоял в паре метров от него лицом к линии фронта, не замечая крадущейся сзади опасности. Тальберг едва подавил желание засадить штыком в беззащитную спину, но внутренний кодекс честного человека не дал завершить дело быстро и безболезненно. Он схватил солдата за плечо и, пока тот не опомнился, развернул к себе лицом. На него смотрел Платон, по бредовым законам сна отрастивший усы и вьющиеся бакенбарды и походивший на писателя позапрошлого века.

Платон не изменил себе и в окопной грязи не отказался от галстука.

– Вот и встретились, – сказал довольный Тальберг. – Теперь ты в моем сне, и я могу скрутить тебя, как бог – черепаху.

Он душил Платона, но тот не подавал признаков удушения, а напротив, противно и не к месту смеялся.

– Что за человек! – возмутился Тальберг. – Во сне не может нормально сдохнуть, чтобы доставить хоть немного удовольствия. Жалко тебе? – вопрошал он.

Клац.

Над ними склонился Шмидт с заячьими ушами.

– Димитрий, ты застафлять волноваться. Не нужен вызвать врач?

Тальберг отрицательно мотнул головой. Ему неплохо лежалось на кушетке безо всяких лекарей.

– Ты меня понимать?

– С трудом, – Тальберг понимал, но не хотел говорить. – Я ушел отдыхать.

В следующий раз он увидел Олега в замечательной кепке с огромными полями размером в небольшой аэродром.

– Вах, такой кароший человек проснулся! – обрадовался заяц. – Не пора ли настоящему джигиту опохмелиться?

Похмелья не мучало, но желание «раздавить пузырек» никуда не делось. Тальберг почесал репу, пытаясь заодно ущипнуть себя посильнее для выяснения, спит он или нет. К сожалению, он пребывал в пограничном состоянии, когда особой разницы не ощущалось – хоть во сне, хоть в жизни – он ничего не чувствовал.

– Что у тебя есть? – пробормотал он с закрывающимися глазами.

– Ничего. Но сейчас будет, – сказал заяц. – Денег дай!

– С деньгами любой дурак… – начал Тальберг, но полез за пазуху с надеждой, что хоть что-то завалялось. Рука нащупала бумажку, с триумфальным видом извлеченную на свет.

– Вот!

– Что «вот»?! – возмутился Олег. – Мне не продадут «пузырь» за квитанцию об оплате за пользование домофоном.

– Прошу прощения, – Тальберг снова устремил руку во внутренний карман, где обнаружил еще одну бумажку и вытащил ее, надеясь, что это не квитанция за пользование антенной. – О! – обрадовался он. – Должно хватить!

Олег выхватил ассигнации и умчался между рядами террариумов.

«Интересно, – подумал Тальберг, – каким образом подсознание может бегать в магазин?» Он моргнул, а когда глаза открылись, на тумбе у кушетки стояли две бутылки черного цвета. Сами бутылки почему-то щеголяли широким горлышком, отчего пить из них не доставляло удовольствия, но на этот случай пригодился одноразовый стаканчик, в который Тальберг с третьей попытки налил пятьдесят грамм трясущимися руками.

Уже разлив, он заметил на бутылке этикетку с вензелями и надписью «Лоскутовское черное золото». Рядом для ясности пририсовали шариковой ручкой: «платоновка 0, 7».

– Что это? – удивился он, даже сквозь спутанность сознания и нетрезвость суждений догадавшись, зачем Платону понадобилось увеличивать добычу краенитовой пыли. – Сукин сын! Вот тебе и тесное сотрудничество! Ради этого меня и сдали.

Он в один прием опустошил стакан, словно заправский забулдыга, и принялся жаловаться зайцу на несправедливость, повсюду окружающую честного человека.

– …и вот потратил пятнадцать лет на науку, – говорил он, с трудом ворочая языком, – чтобы какая-то скотина в пинжаке и галстуках мои научные достижения пустила на производство этого… этой… «черного золота»… Разве есть в жизни справедливость? – вопрошал он у зайца.

– Откуда ты взять этой дрянь? – сурово отчитывал Олег голосом Шмидта. – Тебя нельзя остафить на секунда! Может посфанить Элизабет, и она забрать тебя?

– Не-е-е, – мычал Тальберг. – Домой никак нельзя. Меня выгнали.

Последние события он помнил плохо и с большими пробелами, но осуждающее лицо Лизки врезалось в память, словно его выжгли тавром на заднице у жеребенка и теперь оно ныло и чесалось, не желая заживать.

Именно в эту секунду он любил ее больше всего и хотел обнять, но Лизка порыва нежности не оценила и сказала:

– Не ожидала от тебя такого!

Тальберг с ней согласился. Он и сам от себя такого не ожидал. Потом вспомнил Платона и объявил, щурясь и борясь с икотой:

– Я все про вас с Платоном знаю! Все-е! Ик!

– Опять? – не на шутку разошлась Лизка. – Что ты мелешь?

– Не мелю, – Тальберг понизил голос для солидности и пущей таинственности. – Он ко мне на чай забегал и все-е-е рассказал.

– Не мог он ничего рассказать, потому что рассказывать нечего, – отрезала Лизка.

– Почему? Очень даже есть чего. Ольга – его дочь?

– А ты не догадывался? – съязвила Лизка. – Столько лет прожил, а теперь прозрел.

– Представь себе, не догадывался, – Тальберг тяжко вздохнул. – Тогда он ляпнул про какого-то хахаля.

– А ты поверил?

– Я доверчивым был. Теперь доверчивость испарилась, а я остался.

– И что дальше? – спросила Лизка, радуясь, что Ольга еще не вернулась из школы и не слышит всего этого безобразия.

Тальберг сконцентрировался и изрек уже решенное:

– Я понял! Я своим существованием мешаю вашему безоблачному счастью. Поэтому я обязан удалиться.

– Але! Куда ты собрался удаляться? – Лизка ухватила встающего Тальберга за рукав. – Вернись обратно!

– Женщина! – он едва не перешел на фальцет и закашлялся. – Не смей останавливать, я должен!

Следом наступил какой-то разрыв, после которого Тальберг обнаружил себя лежащим на кушетке.

– Димитрий, – говорил Карл. – Мне больно смотреть, как ты портить старофье. Это невозможно!

– Мне нужно. Я в одну секунду потерял все, что у меня было.

– Нет! – категорически возражал Шмидт. – Я знать тебя, ты не можешь так низко опуститься и как это сказать… просрать все.

Тальберг с удивлением посмотрел на него. От культурного и вежливого Карла таких слов он не ожидал.

– Ради чего жить? Жены и дочери у меня нету. Работа накрылась медным тазом. Целей нет, смысла дальше в существовании тоже не вижу. Я уже… как ты хорошо выразился… просрал все.

Силуэт Шмидта зашатался, заколебался, словно отражение в воде, и растворился в темноте.

34.

Саня находился в состоянии перманентного стресса.

Пропал Тальберг и, несмотря на попытки выяснить его местонахождение, оставалось необъяснимым, куда он подевался и как долго собирается отсутствовать.

В институте о нем не слыхали, хотя однажды Саня вышел из кабинки в туалете, встал у окна, заправляя рубашку в штаны, и заметил в институтском дворе человека, издалека походившего на Тальберга. Человек этот левой рукой придерживал не по размеру маловатый кожаный плащ и, поглаживая опухшую небритую щеку, нетвердым спотыкающимся шагом пересек двор, исчезнув за воротами.

«Это точно не Тальберг», – подумал Саня, хотя и не мог объяснить, как посторонний человек без пропуска попал на территорию института.

С работой дела обстояли и вовсе прискорбно. Имея за плечами опыт изготовления первой установки, вторую закончили быстро, особенно с помощью братьев Трофимовых. Истекал срок, отведенный на выбор «счастливчика», остающегося в группе для добычи краенитовой пыли.

Большая часть рабочего времени проходила «на раскопках». Первой установкой, оснащенной оптическим концентратором, Саня вырезал краенит и отвозил в институт, а Плотников на втором агрегате – без концентратора – превращал куски в пыль.

За пылью ежедневно приходил странный субъект помятого вида с отсутствующей запонкой на рукаве. Он расписывался в журнале учета напротив веса.

– Вы из военного ведомства? – спросил как-то Саня.

– А? Ну да, из военного.

Однообразная работа удручала. Стоять весь день и крутить маховики быстро надоело. Нервировала даже форма маховиков. Видимо, излучение установки сказывалось на здоровье не лучшим образом, и к концу дня раскалывался череп.

Саня брал в дорогу анальгин и в обед превентивно выпивал две таблетки, прочитав в инструкции о возможных последствиях в виде шума в ушах и нарушениях сознания при передозировке. Установка низкочастотно гудела, поэтому наличие шума он заметит не скоро, а вот голова и вправду болела меньше.

На третьи сутки он почувствовал, как тупеет не по дням, а по часам. Приходя домой, ел и засыпал сном, похожим на потерю сознания. Лера по вечерам настойчиво требовала поиграть с ней, но он, падая от усталости, просил:

– Давай я посплю, а завтра обязательно сыграем.

Лера плаксивым голосом отвечала, что он говорил это вчера, и сегодня такой маневр не пройдет. Он клялся собраться с силами и сдержать обещание, подсознательно осознавая невыполнимость клятвы.

Каждый раз, трясясь в институтском микроавтобусе, он думал о прекрасных перспективах уволиться и забыть Край, установку и институт, как страшный сон. Но кусок краенита в мухинском сейфе означал безвыходное рабство.

Платон требовал работать шесть дней в неделю, обещая достойное вознаграждение. В качестве доказательства Сане персонально выплатили неплохой аванс.

– Ты не стесняйся, – подбадривал Платон располагающим тоном. – Обращайся при любых проблемах. Я же не зверь, всегда готов помочь хорошему человеку.

Сане менее всего хотелось обращаться к Платону с личными вопросами.

Лучше всех дела обстояли у Устрицыной и Моржова. Доработав оптический концентратор, они наслаждались вынужденным бездельем и увлеченно занимались друг другом, распивая наедине чаи в закутке, где любил отдыхать Тальберг. Там их никто не видел, но, к сожалению, прекрасно слышали, как Виктор отвешивает Насте двусмысленные комплименты, на которые она отвечает глупым хихиканьем.

По долгу службы следовало зарубить всю эту вакханалию на корню, но Саня испытывал неловкость, раздавая распоряжения людям старше него.

От краенитовой пыли тошнило. Вид тонкой струйки серого водопада, сыплющегося из-под режущего луча, практически отпечатался на сетчатке. День такой работы воспринимался вечностью.

Единственным днем, когда жизнь обретала смысл, оставалось воскресенье. Саня спал до десяти утра, затем два часа играл с Лерой в дочки-матери, преимущественно изображая отца семейства, сидящего в кресле без движения и пьющего несуществующий чай из игрушечных чашек. Особенно вкусным получился воображаемый торт из копченых макарон, жареной селедки и кусочков манго.

Когда наигравшаяся Лера принимала послеобеденный сон, он решил воспользоваться случаем и прогуляться, потому что неделю ничего не видел, кроме сырой и темной стены Края. Хотелось ярких впечатлений, чего-то светлого и положительного, способного придать сил до следующего воскресенья.

Он отправился в парк и уселся на свободную скамейку на солнцепеке, поедая купленный тут же шашлык, стоивший столько, словно на его приготовление ушел целый баран. Саня не смог побороть искушения – под каждым кустом люди сидели группами и жарили на углях мясо, распространяя по парку прекрасный запах дыма, возбуждающий аппетит даже у сытого и объевшегося.

Когда он доел последний кусок и вытирал пальцы салфеткой, промелькнула знакомая фигура.

– Оля! – позвал он по инерции и мгновение спустя осознал ошибку.

Ольга с подругой подошли к нему. Он поспешно выбросил в урну испачканную салфетку, словно преступник, избавляющийся от улик в присутствии следователя.

– Екатерина, – познакомила Ольга с подругой. – Моя одноклассница.

Он смущенно кивнул Кате, на которую раньше и смотреть бы не стал – склонная к полноте, с бешеной страстью к косметике, но при этом демонстративно раскованная. Положительные достоинства, замеченные при беглом осмотре, сводились к отсутствию леопардовых лосин, хотя не исключалось их появление в будущем. При малом росте – еще ниже Ольги – она умудрялась смотреть на Саню свысока оценивающим взглядом, словно на дорогой кусок сыра на витрине.

– Саша, – представился он и замолчал.

Он старался не смотреть на Ольгу, потому приходилось глядеть на Катю. Это оказалось большой ошибкой. У польщенной вниманием Екатерины в зрачках блеснули искры, а рот растянулся в хищной улыбке. Подсознательно он почувствовал легкую тревогу за собственную безопасность.

Неловкое молчание нарушила Ольга, разглядывавшая измученное Санино лицо.

– Неважно выглядишь.

– На работе устаю зверски. Приходится пахать в одиночку, – он вспомнил о Тальберге и решил задать мучивший его вопрос: – Кстати, когда твой отец появится в институте?

– Не знаю. У них с мамой что-то не срослось, но она не признается.

Она расстроенно нахмурила брови, и он не стал выпрашивать подробностей, не желая огорчать еще больше. Он чувствовал непроходящую неловкость, вспоминая последнюю встречу, и постоянно запинался.

– Ничего такой, – Катя поедала его глазами. – Симпатишный.

Не зная, как реагировать на подобные замечания, он сделал вид, что ее не услышал, хотя сильно смутился.

Ольга тоже засмущалась и сказала:

– Мы, наверное, пойдем.

– Почему? – влезла Катя. – Можем вместе прогуляться. Я никуда не спешу.

– Хорошо, – сдался Саня, и они пошли по главной аллее шеренгой, при этом Катя оказалась в средине. Она предложила посидеть кафе возле стадиона, и за неимением альтернатив пришлось согласиться.

В кафе играла громкая музыка, чего Саня не любил. В такие места приходят пообщаться, а как общаться, если себя не слышишь? Однако сейчас он воспринял страшные грохочущие звуки с благодарностью.

Выбрав из свободных столиков самый чистый, они расселись. Саня оказался напротив Ольги, а Катя села по правую руку от него.

– Ты веришь в любовь с первого взгляда? – спросила она, подмигивая.

– Не знаю, – ответил он, сжав зубы. – Наверное, нет.

– Зря, – расстроилась Катя. – Я верю. У меня папа и мама так познакомились. Папа увидел маму и сразу понял, что у них это на всю жизнь. Так романтично получилось. Они, конечно, потом развелись через три года.

Он едва не фыркнул, но сдержался.

– Хочу молочный коктейль, – категоричным тоном объявила Катя, и они заказали коктейли.

Время в ожидании заказа Ольга провела в молчании, рассеянно улыбаясь, но неловкости за столом не наблюдалось. Екатерина оказалась на редкость общительной девушкой, заполняющей собой все доступное пространство.

– Я потрясающе романтичная и люблю цветы, – тарахтела она, не переставая, и даже огромная акустическая колонка не могла заглушить ее голос, проникающий глубоко внутрь и резонирующий в черепе. – Мечтаю поехать в какое-нибудь потрясающее место с красивой башней, на которую мы могли бы подняться, и на высоте в сотню метров над всем миром он бы сделал предложение, от которого невозможно отказаться. Ради такой романтики я согласна на все – умереть тоже надо романтично и в один день. В жизни все должно быть красиво, ведь, правда?

Саня обреченно кивал, не готовый высказывать личные соображения.

– Такие красивые девушки, как я, должны прожить жизнь красиво, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.

Он понял, что смерть Кати в конце красиво прожитой жизни состоится по любой причине, кроме скромности.

Запас нервов у него иссякал, но проклятых молочных коктейлей все не несли.

– Александр, – промолвила Екатерина с придыханием и глазами навыкате. Саня испереживался, как бы они не вывалились. – Вы кого-нибудь любите?

– Почему на «вы»? – не понял он.

– Так романтичнее.

«Логично, – подумал он, – мог бы догадаться».

– Ну? – у Кати вопросительно поднялись обе брови.

– Чего «ну»? – растерялся он.

От необходимости отвечать на столь скользкий вопрос – особенно в присутствии Ольги – избавила девушка-официантка, принесшая долгожданные коктейли.

– Какая вкуснотища! – Катя за один присест всосала через соломинку треть стакана. – Люблю мороженное. Люблю все вкусное.

Вкусным, видимо, она считала ВСЕ. Она бы с не меньшим удовольствием и кору дерева грызла, если бы принесли, подумал Саня.

Надежды, что Катя временно будет занята коктейлем и оставит его в покое, не оправдались. Стало только хуже. Она перестала рассказывать про себя и принялась допрашивать его.

– Чем занимаешься?

– В институте работаю, – буркнул он.

– Чем именно? – не унималась она. – Это как в кино, когда все ходят в белых халатах и с умным видом говорят непонятные ученые штуки?

– Да, – он решил, что проще согласиться, чем рассказывать, как происходит на самом деле.

– Вы над чем-то интересным работаете?

– Секретная информация, – ответил он, теряя терпение.

К его досаде, упоминание секретности привело Катю в небывалый восторг.

– Было бы интересно оказаться у вас на работе, думаю, там увлекательно и красиво. Я только в фильмах видела, но всегда мечтала там оказаться. Мне всего хочется попробовать и везде побывать, а если захотеть, романтику можно найти в любом месте.

– Ага, у нас запредельно романтично, – он вспомнил угнетающие зеленые стены НИИ, десятилетиями не тронутые рукой маляра.

Она замолчала, и Саня обрадовался, когда резкий голос перестал сверлить череп, но радость оказалась преждевременной.

Делая очередной глоток из стакана, он почувствовал, как холодная ладошка Кати забралась ему под низ футболки. Он дернулся, словно наступил на гвоздь.

Летний столик подскочил, Ольгин коктейль потерял равновесие и опрокинулся. Белая жидкость растеклась по пластику и через край закапала на платье Ольги.

– Что ты такой пуганый? – Катя хищно улыбалась.

Ольга вскочила как ужаленная, но поздно – две жирные капли попали на подол зеленой юбки.

– Что за день… – пробормотала она и ушла искать женский туалет, чтобы привести себя в порядок.

Саня сидел с чувством вины, как истукан. Катя воспользовалась отсутствием подруги и прильнула к нему, взяв за руку. Он на невербальный контакт не отреагировал.

– Ты с Ольгой не встречаешься? – спросила она с подозрением.

– Вероятно, уже нет, – он заметил, как у Кати пугающе заискрились глаза.

Вернулась Ольга, увидела прильнувшую к Сане Екатерину и хмуро сообщила, что хочет домой.

– Какая жалость, – протянула Катя, – мне тут понравилось. Музыка хорошая.

– Романтично, – подсказал Саня, глядя на Ольгу.

– Точно, – обрадовалась Катя, – я слово удачное подобрать не могла.

Ольга шла, спотыкаясь и пытаясь на ходу прикрывать маленькой белой сумочкой темное жирное пятно на юбке. Екатерина ни на секунду не умолкала, и, наверное, во всей вселенной не существовало силы, способной заставить ее замолчать.

– Потом он ушел и больше я его не видела. Хотя никогда себе и представить не могла, какая же у жирафа длинная шея… – беззаботно щебетала она.

К счастью, она жила рядом с парком. На подходе к ее дому, она полушутками намекала, что предпочла бы первой проводить Ольгу и остаться наедине с Саней. Его же, наоборот, такой порядок вполне устраивал.

– Было очень приятно, – весело сказала Катя, и он подумал, что жизнерадостные люди тоже нужны.

На секунду он потерял бдительность. Катя неожиданно поцеловала его в щеку и, не дожидаясь ответной реакции, направилась к подъезду, перекидывая сумку на другое плечо. Напоследок обернулась и помахала рукой.

– Хм, – хмыкнула Ольга. – Меня провожать будешь или нет?

– Конечно, – рассеянно ответил он. – В смысле, конечно, да.

В отсутствие Кати мир стал чище и просторней. Саня насладился наступившей тишиной, но вскоре неловкое молчание снова начало угнетать.

Он не удержался и спросил, действительно ли у них ничего не получится. Ольга в ответ съязвила:

– Как я могу мешать счастью лучшей подруги?

Его передернуло. Он сказал, что Катя не в его вкусе, положительно отметив нотки легкой ревности в тоне Ольги.

– Почему же?

– Не интересно, – ответил он. – Мне кажется, после этого вы можете перестать быть подругами.