Край

– И что же случилось? – спросил Платон, приблизительно догадываясь.

– Да знамо что, – ответил Костылев. – Фарш из человечинки видал? На внешний вид от свиного не сильно отличается. Сейчас доктора руки-ноги пришивают, а у меня и шить было нечего.

«Фу, какая гадость», подумал Платон и озвучил вслух:

– Фу, гадость какая.

– Почему сразу гадость? – не согласился Костылев. – Мяснику зрелище привычное.

– Кстати, отчего так по-старомодному, из дерева? – спросил Платон. – Столько замечательных материалов есть – и более прочных, и удобных.

– Эту я самолично выточил. У меня их четыре на выбор. Ты лучше говори, чего ради в такую даль потянул.

Платон рассказал план Демидовича Костылеву. На удивление, тот выслушал внимательно, ни разу не перебив и задавая вопросы по существу без обычных шуток-прибауток.

– Такие пироги получаются, – закончил излагать Платон.

– Оно, конечно, предложение заманчивое, – почесал затылок Костылев. – Но здоровье уже не то, да и годы тоже…

– Не прибедняйтесь, меня интересуют ваши организаторские способности, а тут и без ног можно обойтись. Оплата вам понравится, гарантирую.

– Черт с тобой. По рукам! – согласился Костылев. – Где набирать людей будешь?

– Над этим еще думаю, – признался Платон, составивший в записной книжке образец объявления о наборе на работу, но не успевший поместить его в «Вечерней Лоскутовке». Проблем с желающими не ожидалось, но привлекать случайных прохожих не хотелось.

– У меня есть команда! – сияющий Костылев правой рукой показал на доминошников. – Лучшие и надежнейшие люди.

Платон окинул взором всю компанию, состоящую из Клеща, Пепла и других не менее колоритных персонажей, включая дедулю-божьего одуванчика, которого мысленно называл Лука. Их внешний вид не внушал особого доверия. Особенно смущал молодой детина лет двадцати, отзывавшийся на имя Алеша и от скуки ковырявший пальцем в носу.

– Никакого пьянства на рабочем месте, – потребовал Платон строго.

– Обижаешь, командир, – Костылев изобразил лицом праведное возмущение, словно оскорбился в лучших чувствах. – Я никогда себе на рабочем месте подобного не позволял!

– Ногу тоже по-трезвому потеряли? – поинтересовался Платон и по реакции понял, что попал в больную точку.

– Разок был заскок, с тех пор ни-ни!

– Один залет – и на вылет, – поставил ультиматум Платон. – Ясно?

– Ясно, – мрачно ответил Костыль.

– В понедельник в семь часов утра стоять у подъезда и ждать. Вас заберут и доставят на рабочее место.

– Есть, командир! – Костылев отдал честь и похромал к столу, где его ожидали сгорающие от любопытства товарищи.

27.

Звонок заливался соловьиной трелью. Тоцкий прильнул к глазку и увидел сосредоточенное лицо Барашковой, жующей жвачку, интенсивно двигая челюстями. Она настойчиво жала кнопку и нетерпеливо ждала, уставившись в глазок, словно надеялась разглядеть, есть ли кто внутри.

Тоцкий скользнул к грузному деревянному шкафу, накинул первую попавшуюся рубашку и в одно движение натянул штаны. Обычно он предпочитал ходить по квартире в семейных трусах. Честно говоря, он забыл о назначенном занятии с Барашковой, и ее появление застало врасплох.

– Здрасьте, – Ольга успела избавиться от жвачки и теперь умилительно и трогательно моргала ресницами.

– Проходи. Ноги обязательно вытри, иначе меня хозяйка самым натуральным образом прибьет и над телом надругается.

Барашкова захихикала, послушно вытерла ноги, сняла кеды и поставила на полочку рядом с растоптанными туфлями Тоцкого, которые тот грозился выбросить, но по финансовым соображениям откладывал казнь.

– Проходи в комнату, – он легонько подтолкнул ее в нужном направлении.

Барашкова жадно разглядывала логово учителя. Впрочем, ничего интересного не заметила. Съемная квартира сдавалась с мебелью, поэтому вещи принадлежали кому угодно, но не самому Тоцкому.

– Чай будешь? – спросил он из вежливости. Барашкова воспользовалась гостеприимством и попросила:

– Зеленый. Без сахара.

Он побежал на кухню и поставил чайник. Беглый осмотр шкафчиков выявил дефицит зеленого чая.

– Есть только черный с бергамотом, – сообщил Тоцкий, стоя на пороге с жестяным коробком.

– Сойдет, – смилостивилась Ольга и, пока он тарахтел чашками на кухне, прошлась по комнате, рассматривая обстановку.

У окна расположился огромный стол, но не современный, слепленный из прессованных стружек, а старый, тяжелый, деревянный, с безумно толстой столешницей, покрытой слоями глянцевого лака, так что стена в ней отражалась, как в зеркале. Такой стол должен принадлежать известному писателю или почтенному седобородому профессору.

В беспорядке валялись школьные тетради, а ближе к подоконнику высилась башня из учебников по алгебре и геометрии. Поверх башни лежал ежедневник. Ольга не утерпела и осторожно приоткрыла на первой странице. Она не сумела расшифровать мелкий почерк Тоцкого, скорее напоминающий арабскую вязь, чем родной алфавит. Отчаявшись и опасаясь возвращения Сергея Сергеевича, Барашкова разочарованно закрыла ежедневник.

На правой стене висела небольшая двухъярусная полка, забитая цветастыми корешками книг с воодушевляющими названиями вроде «Ночь любви», «Муки страсти» и «Три дня ярости, две ночи изнеможения». На обложках принцеподобные дяди обнимали принцессоподобных девушек, заглядывая им в неприлично глубокое декольте. Барашкова с таким сортом литературы уже успела ознакомиться и иногда почитывала главу-другую на сон грядущий. В местной «желтой» газетенке в рубрике «Знаете ли вы?» она однажды прочитала, что согласно исследованиям, мужчины думают о сексе двадцать раз в день.

«Наверное, книги хозяйки квартиры», – догадалась Ольга. Вряд ли Тоцкий будет читать про «нефритовые жезлы» в здравом уме и светлой памяти.

На подоконнике в горшках росли нездорового вида цветы. Барашкова отодвинула штору в надежде утолить любопытство касательно ботанических пристрастий Сергея Сергеевича. К ее разочарованию в комнату вошел Тоцкий с двумя парующими чашками:

– Растения хозяйкины, она требует за ними ухаживать, а я на дух не переношу. Если бы они поливались одновременно по единому графику. Но нет же, одни цветы надо поливать каждый день, а другие – раз в месяц, не чаще, иначе они противно гниют.

Тоцкий поставил на стол чашки с блюдцами.

– Чтобы мебель не испортить, – пояснил он заговорщицки, – антиквариат, мать его.

Единственный в комнате стул достался Ольге. Тоцкий сбегал на кухню и принес белый табурет с шатающейся ножкой для себя.

– Чай попьем, и в бой.

– Хорошо, – кивнула она, смиренно втягивая носом ядреный запах ненавистного бергамота.

Они пили чай. Тоцкий делал вид, что всецело увлечен чаепитием, а Ольга не знала дозволенные для общения темы и долго не решалась заговорить.

– Вы книги любите? – спросила она, глядя на полку с любовной литературой.

– Люблю, но времени едва хватает на проверки школьных работ и подготовку к занятиям.

Какого рода литературу предпочитает Сергей Сергеевич, решила не уточнять.

Чай быстро закончился, Тоцкий отставил чашки и вырыл из стопки учебников древний задачник с рыжими рассыпающимися страницами и грубой коричневой обложкой, словно сделанной из слоновьей кожи. Таким, при желании, можно и убить, заехав по затылку.

– Достался в наследство от преподавателя в институте, – прихвастнул Тоцкий. – Шикарная вещь, сейчас таких не печатают.

Он открыл задачник на девяностой странице. Ольга пробежалась взглядом по задачкам. Несмотря на почтенный возраст, содержание книги почти не отличалась от современных учебников. Для Барашковой интегралы походили на таинственный шифр, посредством которого общаются между собой физики и математики, владеющие древними знаниями жрецов, не доступными простым смертным вроде нее.

– Давай начнем с упражнения пять точка семь, – предложил Тоцкий. – Ты в этом вопросе путаешься.

Ольга пожала плечами. Ее познания в математике позволяли путаться в любой теме. Если не умеешь плавать, наплевать, на какую дистанцию делать заплыв – сто метров или километр, все одинаково недосягаемо.

Тоцкий принялся объяснять расчет производных, их геометрический смысл и их отображение в виде величины угла касательной в точке на графике.

Ольга рассеянно слушала, кивала, но он подспудно осознавал отсутствие мыслительного движения. Они оставались в исходной точке – он давал однотипные упражнения, но она не справлялась и с ними.

Она сидела расстроенная и рассеянная, и Тоцкий прямо спросил:

– Ты не можешь сосредоточиться? Перенесем занятие на другой день?

– Нет, все хорошо, – заверила Барашкова. – Постараюсь быть повнимательнее.

Он объяснял снова и снова. Он ценил старания, но хотелось результата. Он словно бежал по болоту и вяз на каждом шагу, не имея возможности достигнуть безопасной суши.

– Нельзя же настолько не понимать! – не выдержал он. – Это же элементарно!

Ольга поникла, уткнувшись в тетрадь. Он с опозданием сообразил, что у нее глаза на мокром месте. «Этого еще не хватало», подумал, растерявшись.

– Барашкова, – он говорил спокойно, не желая ухудшать ситуацию, но получалось сухо и официально. – Не нужно плакать, легче не будет.

Поток слез стал вдвое обильнее. «Плохой из меня утешитель», подумал Тоцкий и пожалел о решении связаться с репетиторством.

Наконец, Ольга поглядела на него мокрыми глазами.

– Еще чаю сделать? – предложил он, спасаясь от натиска тяжелого взгляда.

Она отрицательно мотнула головой. Молниеобразными полосками потекла тушь, и лицо Барашковой превратилось в зрелище не для слабонервных.

– Тебе надо умыться, – он повел ее в ванную.

Ольга покорно шла следом, почти перестав хлюпать носом. Воды в кране не оказалось, и Тоцкому пришлось поливать ей из ковшика. Ольга ополоснулась и повернулась к нему, спросив:

– У меня лицо чистое?

Тоцкий посмотрел и заметил на ее носу веснушки.

– Вроде бы.

Он передал ей полотенце. Она тщательно вытерлась. Возникла неловкая пауза, во время которой Тоцкий обдумывал дальнейшие действия – продолжать занятие или перенести на другой день? А еще лучше прекратить бесплодные попытки затолкать алгебру и начала анализа в симпатичную, но не пригодную для этого головку с мокрыми зелеными глазами.

– Сергей Сергеевич, – прошептала Ольга. – Я вам нравлюсь?

Он подсознательно ожидал вопроса со звездочкой и одновременно побаивался, хотя и проходил теоретическую подготовку.

Преподаватель педагогики Алексей Алексеевич Ушинский, мужчина лет шестидесяти, в начале одного из занятий выгнал девушек из аудитории, объявив, что у них сегодня «окно» и они могут заняться, чем душа возжелает. Когда последняя студентка исчезла, Ушинский видом заговорщика запер дверь изнутри.

– Хочу поговорить о самом щекотливом месте в вашей возможной педагогической карьере.

Аудитория напряглась в ожидании.

– Мужчина, как известно, существо любвеобильное, – продолжал Алексей Алексеевич, – По собственному богатому опыту говорю.

В зале раздались смешки.

– Мне шесть десятков стукнуло, а вам будет еще сложнее. Вы молодые, кровь горячая, хрен встает по делу и без оного, а делать с этим что-то придется. Девушки в старших классах и на первых курсах носят такие короткие юбки, что у меня, престарелого импотента, начинает шевелиться. Приходится прятаться за кафедру.

Снова раздались смешки.

– Поэтому хочу дать практические советы. Самый затратный способ – заведите девушку, жену, любовницу и всю неудовлетворенную возбужденность выплескивайте, так сказать, в них. Каламбурчик, кстати, получился. Представлять вы при этом можете, кого угодно, хоть знаменитую порноактриссу, хоть какую-то Лену из одиннадцатого Б, это ваши эротические фантазии. Своими делиться не буду, а то вы не заснете.

Он сделал паузу, чтобы аудитория отсмеялась.

– Если же с личной жизнью не срослось, существует такая вещь как мастурбация, но вы про нее прекрасно знаете, а если не знаете, товарищи подскажут.

Алексей Алексеевич прокашлялся и выпил водички из стакана.

– Есть еще неудобный момент, когда у вас встает непосредственно во время урока или занятия. Сначала вы волнуетесь в присутствии аудитории и слишком заняты собственными переживаниями, а потом привыкнете, перестанете смущаться. В задаче спрашивается, что делать?

– Садиться, – предположил кто-то с переднего ряда. – И сидеть, пока не пройдет.

– А если нужно вести урок?

– Воображать что-то отвратительное, – предложил тот же голос.

– Молодец! Смотрю, ты опытный в таких делах, – похвалил Ушинский. – Но важно помнить, что отвратительное и асексуальное нужно варьировать, а иначе выработается обратный рефлекс, и вы начнете возбуждаться от тараканов, если будете их представлять регулярно.

Ушинский продолжал рассказывать, приводя примеры из собственной жизни и раздавая советы, сопровождаемые смехом. Тоцкому лекция запомнилась хорошо, но до сей поры не представлялось случая применить сакральные знания на практике.

Под конец Алексей Алексеевич напомнил:

– Важно! Если вы почувствуете влечение – не обязательно сексуальное, интеллектуальная близость еще опаснее, – вы никогда! запомните, НИКОГДА! не должны переступать через границы платонического. Стихи, кино, мороженое – весь допустимый набор. Ясно?

Ясно, подумал Тоцкий, избегая взгляда Барашковой, чтобы не спровоцировать ее на необдуманные поступки.

– Ну… – протянул он растерянно, стараясь не обидеть Ольгу, – наверное, немного нравишься.

Договорить не успел. Она прижалась к нему, привстала на цыпочки и впилась в губы. Тоцкий от неожиданности ответил на поцелуй, а руки самостоятельно обхватили Ольгу за изящную талию.

…Тараканы, пауки, розовый единорог, труп задавленной собаки, скрип пенопласта по стеклу, собачьи фекалии, текущие из носа зеленые сопли… Мысли скакали в поисках отвратительного, пока не слишком тайное не стало чрезмерно явным.

– Что ты делаешь? – он собрал остатки воли и попытался вернуть отношения в деловое русло, пока ситуация окончательно не перешла в неконтролируемую.

Ольгины ладошки сползли с его плеч.

– Думала, я вам нравлюсь, – сказала она разочаровано.

– Да, но… – Тоцкий замялся. Как объяснить Барашковой, что это неправильно, что отношений между ними быть не может, что после такого трудно смотреть в глаза друг другу на уроках? Одни проблемы, как ни погляди. – У нас разница в возрасте большая.

Он мысленно подсчитал, получилось всего семь лет. Его мать была младше отца на целый десяток. «Наследственное, блин».

Ольга не ответила и тихо вышла из ванной. Тоцкий почувствовал себя глупо, причем не мог понять причину, ведь сделал все правильно. Он пошел следом за ней в комнату, где она молча, одним движением сгребла карандаши и ручки в микрорюкзак и направилась к обувной полке в коридоре.

– Оль, – не выдержал он, – не обижайся. Не знаю, что ты себе нафантазировала…

– Я не обижаюсь, – она выглядела мрачнее тучи. – Понимаю и обещаю не фантазировать.

Он распахнул дверь и выпустил Барашкову из квартиры. Солнце уже погасло, а в подъезде не осталось ни одной целой лампы. Тоцкий продолжал стоять на пороге.

– Я для света придержу, чтобы ты не споткнулась, – прокричал он вслед Ольге.

– Спасибо, как-нибудь доберусь, – ответила она, исчезая за поворотом пролетом ниже.

Сдается, Алексей Алексеевич кое-чего недоговорил.

ГЛАВА VII. Практика запоя

28.

Через неделю появился Саня. Он гордо демонстрировал затертый гипс на предплечье и уточнял:

– Мелкая трещина, срастется вмиг.

К трещине прилагались три или четыре сломанных ребра. На гипсе поочередно написали пожелания скорого выздоровления, а Устрицына нарисовала фломастерами котика с шариком в виде сердечка. Саня получил передозировку умиления и попросил больше не рисовать.

– Как тебя угораздило? – спрашивал Тальберг.

– Переходил дорогу в неположенном месте в неположенное время, – отвечал Саня, умолчав о продаже краенита. – Схема простая, классическая – упал, потерял сознание, очнулся – гипс.

– Может быть, тебе деньги нужны? – предложил Тальберг по доброте душевной. – Займу до получки.

Саня отказался и отчего-то засмущался.

– Я курить бросил, – похвастался он, переводя разговор на другую тему.

– Молодец. Давно пора.

Тальбергу отчаянно не хватало Сани на прошедшей неделе. Новых сотрудников приходилось контролировать лично, самому отвечая на головоломные вопросы. Он не привык подолгу находиться в эпицентре внимания и к концу дня чувствовал большее переутомление, чем при разгрузке вагонов в студенческие годы.

Пока братья Трофимовы повышали коэффициент полезного действия излучателя, Устрицына взяла в оборот и сурового Плотникова, и язвительного Моржова, задавив обоих интеллектом. У Виктора распухло уязвленное самолюбие, он приуныл и перестал шутить, подавленный необходимостью быть в подчинении у женщины.

– В жизни б не поверил, что такие умные бабы бывают, – тихо бормотал он, перечерчивая корпус концентратора.

Тем не менее, подавляющую часть рабочего времени он вился возле Насти. Они ходили вместе обедать в институтскую столовую, куда Тальберг последний раз захаживал лет восемь назад. Он тогда отравился пирожком и решил впредь это заведение не посещать во избежание рецидива.

На романтику в рабочих отношениях он плевал с высокой колокольни. Если не в ущерб работе, конечно.

Его больше беспокоило многозначительное появление Платона, переросшее в пугающую паузу, на протяжении которой о группе словно забыли. Только Мухин зашел в обед и долго жаловался, что его попросили из кабинета и теперь он вынужден ютиться в «катакомбах» возле террариумов Шмидта.

– Как-то боязно. У него какая-нибудь ядовитая тварь сбежит, а я ни сном, ни духом, – говорил Мухин, передергиваясь от ужаса. – Я и внуков не понянчил, как следует!

Нагонял саспенса, так сказать, но Тальберг не проникся.

– Дмитрий Борисович, – спросил Саня. – Вы дома бываете? В институт прихожу – вы уже здесь, ухожу – вы еще здесь.

– Не трави душу, – попросил Тальберг, помрачнев.

Саня огляделся и заметил успевшее покрыться пылью чучело зайца, по-прежнему стоящее на отведенной ему полке среди книг.

– Ой, я думал, его убрали, – удивился он.

– Точно, я и забыл, – воскликнул Тальберг, – надо куда-то деть, пока Кольцов не увидел, а то его Кондратий хватит.

Саня от чучела отказался – якобы Лера его сломает или узнает, что заяц мертвый и сильно расстроится. Остальным иметь дома выпотрошенный труп представителя зайцеобразных хотелось еще меньше. Настя, которой «зайчик» понравился, аргументировала отказ нехваткой места в однокомнатной квартире.

– Придумал ты нам задачу, – пробормотал Тальберг и замотал чучело в целлофан, методично перетянув клейкой лентой. Он пытался пристроить получившуюся конструкцию где-нибудь между шкафов, под верстаком, но везде она мешала или привлекала внимание, да и в целом походила на мумию, технически ею и являясь.

Он подумывал выбросить это недоразумение в мусорный бак, но просто так избавиться от вещи, воплощавшей месячный труд таксидермиста, не позволяла совесть. К тому же, чучело выглядело слишком хорошо для столь бесславного конца.

– Саш, ты эту кашу заварил, с тебя и объявление в газету, – постановил Тальберг, решив временно хранить зверушку у себя дома. Ольга по поводу дохлого зайца точно не расстроится, ей животные в мертвом виде симпатичнее живых, а вот Лизка…

Лиза сегодня отмечала день рождения. Тальберг перенапряг извилины и повредил мозг, придумывая подарок. Рисовать открытки и клеить аппликации возраст не позволял, а на более существенное не хватало денег. Несмотря на обещанную стабилизацию финансирования, задержки с оплатами увеличились.

Простым железобетонным средством оставались цветы, познания Тальберга в которых достигали того уровня, на котором он делил все их многообразие на розы, тюльпаны и прочее, недостойное упоминания. Правда, однажды они ездили на море, и Лизка затянула на выставку орхидей, поэтому он худо-бедно распознавал еще и их.

– Сань, тут такое дело, мне надо уйти пораньше на часок.

– Не вопрос. Посижу вместо вас с начальственным видом. Вы же знаете, я умею.

Остаток дня Тальберг в задумчивости просидел, погрузив пальцы в заменявший четки коробок с краенитовой пылью для Шмидта. Тактильные ощущения от прикосновения к прохладной сыпучей массе казались на удивление приятными. Главное, соблюдать осторожность и не допускать резких движений, от которых краенитовая пыль легко вздымается в воздух.

Он не уследил, и от очередного шевеления пальцами над коробком поднялось поблескивающее черное облачко. Он нечаянно его вдохнул и закашлялся.

– Где? Куда? – прибежал Саня, придерживая загипсованную руку.

– Все хорошо, – Тальберг покраснел от кашля.

Уходя с работы, по четвертому разу проверил, кто чем занят, проинструктировал Саню, что отвечать в случае внезапного появления Мухина или, не дай бог, Кольцова. Про существование Платона он подзабыл.

Тальберг сгреб зайца под мышку, получил свою долю шуток от охраны на выходе и направился прямиком в цветочный киоск, встретивший оглушающим разнообразием готовых букетов.

– Черт, – прошептал он, рассматривая бесконечные нагромождения белых пластиковых ваз, из которых торчали розы, тюльпаны и прочее, недостойное упоминания. – Как нормальному человеку выбрать? Понапридумывали цветов.

– Вы что-то хотели, мужчина? – откликнулась цветочница, внешностью напомнившая Тальбергу буфетчицу из пельменной через дорогу от родительского дома, закрытую лет десять назад. В смысле, закрыли пельменную, а не буфетчицу, хотя он предпочел бы наоборот.

– Знал бы я сам, чего хочу, – он нервничал и поправлял под мышкой мумифицированное чучело.

Цветочница с белой завистью и неподдельным любопытством оглядела таинственный сверток, гадая, что за подарок скрывается под оберткой.

– Мужчина, может вам ленточками красиво перемотать? – предложила она, кивая на зайца. – Недорого, с бантиками.

– Что? – переспросил раздраженный Тальберг. – А-а, вы об этом… Это не подарок, так… Сюрприз.

Мучительное хождение вдоль цветочных рядов в попытках выбрать что-нибудь нестандартное закончилось капитуляцией – он признал поражение и купил обычный букет красных роз, почувствовав, как его нервирует вся эта ситуация. На кой черт сдались Лизке цветы? Она ж их не ест, а через пять дней они сдохнут, и по квартире рассыплются скукоженные лепестки, ничего общего с романтикой не имеющие.

Идя по улице с букетом, он продолжал мрачнеть от атаковавших со всех сторон мыслей. От наступившей жары пропало праздничное настроение, присутствовавшее еще полчаса назад.

Он посмотрел на цветы. Вдруг захотелось зашвырнуть их куда подальше вместе с проклятым зайцем, чтоб у него уши отсохли и опали. Достали умничающие платоны, суетящиеся кольцовы, занудные мухины, вшивые краепоклонники… И Лизка…

В особенности, Лизка. Нашлась, понимаешь, королева!

Их проблемы букетом не исправить, не помогут цветочки-лепесточки. Он представил, как приходит домой, а она стоит на пороге в халатике, берет цветы и с разочарованием в голосе говорит «Опять розы…»

«Да, розы», злорадно подумал он. Он живо вообразил, как бросает букет Лизке в лицо, и от ужаса предоставленной воображением картины на долю секунды вернулось сознание, словно солнце на мгновение прорвалось сквозь тучи, чтобы исчезнуть снова. «Отчего я такой кровожадный?», успел подумать он, но тут накатила новая волна злости, куда сильнее предыдущей.

Ему хотелось срочно реализовать скопившуюся ненависть, набросится на случайного прохожего и всыпать ему по первое число для профилактики. Улицы, к счастью, пустовали, до конца рабочего дня оставалось минимум полтора часа.

Так, на взводе и с перекошенным лицом Тальберг нажал кнопку звонка. Батарейка в звонке села, и вместо радостной мелодии получился заунывный похоронный марш, словно по нервам неуклюже водили смычком.

На пороге возникла Лизка, но не в домашнем халате, а в легком платье, надеваемом для приема гостей.

– Ой! – удивилась она. – Ты сегодня рано.

Мозг Тальберга со скрипом провернул на невидимые шестерни извилин и зажег гигантскую красную лампочку с надписью «Внимание!».

– Кого-то встречаешь? – спросил он, мрачнея, хотя секунду назад казалось, что достиг предела.

Грубым движением сунул Лизке в руки букет. Она уколола палец о шип и ойкнула. Тальберг услышал, что на кухне кто-то есть и этот кто-то с аппетитом ест, скребя ложкой по дну тарелки.

– Кто? – грозно спросил он, глядя в испуганные Лизкины глаза, непостижимо прибавляя в росте сантиметров десять и натуральным образом зеленея от ревности. Она смотрела на него и от страха не могла вымолвить ни слова.

Он не дождался ответа и с чучелом под мышкой бросился на кухню, чтобы собственными глазами лицезреть улыбающегося Платона.