Страшнее смерти

Он пишет куратору:

Эй, чувак! Если преодолею свой Самый Большой Страх, то справлюсь и с остальными. А если я с ними справлюсь, то зачем же мне умирать?

Ты отказываешься?

Отказываюсь.

Решил слиться?

Я выхожу из игры.

Правила помнишь, слабак?

Насрать мне на правила.

Жди неприятностей.

Пошёл в жопу.

Через пару секунд зазвонил телефон. Номер не определён.

– Алло.

Незнакомый голос ответил, – ты проживаешь по адресу: город … , улица … , дом … , квартира … . Мы следим за тобой.

Сброс.

Дрожащей рукой он набирает Хмыря.

– Алло.

– Вольт!..

– Охренел что ли?! Пол пятого ночи!

– Вольт! Пипец! Мне пипец, понимаешь?

– Что случилось?

– Я начал играть… Синий кит… Мне пипец!

– Да объяснишь ты толком уже?!

– Я играл десять дней. Сегодня они меня достали. Я решил выйти из игры.

– И?

– Они мне позвонили. Они знают мой телефон! Они знают мой адрес! Как? Откуда? Мне пипец, Вольт! Пипец!

– Да, постой ты. Не верещи. Они ссылки тебе какие-нибудь давали?

– Да. В самом начале.

– Ты по этой ссылке ходил?

– Да.

– Вот ты дебил! Теперь они знают твой IP-адрес. По нему вычислили место жительства и телефон.

– Бляха-муха! Что теперь делать? Что делать?

– Ну, дурень. Ну ты и дурень! Слушай, ты ещё большее ссыкло, чем я думал! – Вольт начал смеяться.

– Какого хрена ты смеёшься, сволочь? Что ты смеёшься?! – завизжал Клиф.

– Ты на страничке написал, что тебе четырнадцать лет? – Вольт продолжал смеяться.

– Написал.

– Н-да. Похоже, тебе даже не четырнадцать, а, скажем так, десять.

– Иди в задницу!

– Эй! Дебил! Вспомни сколько тебе на самом деле!

– Иди в задницу!

– Тебе двадцать лет. Двадцать лет, дурень!

– Ну и что с того?

– Ты знаешь, кто твой куратор? Наверняка, пацан лет шестнадцати. Все пугалки его рассчитаны на детей. А ты, здоровая детина, повёлся, сдрейфил, обосрался. Позор!

– Как быть-то теперь, Вольт? Как быть-то?

– Ты понимаешь, что ничего в реале он тебе сделать не может? И не станет. А вот ты – можешь.

– Что я могу?

– О! Идиот! Вот, тормоз-то! Ты же юрист будущий, если, конечно, доживёшь до окончания…

– Ты предлагаешь…

– Да! Я предлагаю его запугать. Реально, он совершает преступление с точки зрения УК. Включай мозги. Статья 102. Доведение до самоубийства. Наказывается ограничением или лишением свободы на срок до пяти. Твоя угроза, не пустой звук.

– Фу! – Клиф облегчённо выдохнул. – Вольтяра, спасибо! Спас.

– Всегда, пожалуйста!

Клиф хищно потёр ладони и вышел ВКонтакт.

Клиф куратору:

Эй, гнида! Ты знаешь, что твой IP-адрес уже определён. Жди ментов с минуту на минуту.

Куратор Клифу:

А ведь тебе не 14 лет, китёнок. Правда?

Допёр, наконец. Что, обделался?

Предлагаю другую игру. Для взрослых.

Ты скоро на нарах будешь играть. На своё очко.

Могу скинуть ссылку.

Пошёл в жопу со своими ссылками, петух будущий!

Он сам тебя найдёт.

Кто он? Чо ты мне паришь?

Из этой игры не так легко выйти, китёнок. Хоть тебе 14, хоть 114. Вверяю тебя в надёжные руки. Жди Его.

Кого его?

Куратор больше на связь не выходил.

* * *

Клиф уже почти забыл эту историю, когда в один из зимних дней ему пришло сообщение от неизвестного адресата.

Аватарка – чёрный круг. Ник тоже чёрный – «Чёрный блогер».

Открываем.

Здравствуй, друг! Это – конец.

Ты кто такой? Что тебе надо?

Перейди на мою страничку. Первый пост для тебя.

Так. Аккаунт, конечно же фейковый. Друзей – ноль. Информации – ноль. На страничке единственный пост. Он же – первый. Других нет.

Несчастный мальчик больше не мог жить с собой.

Ветра радости никогда не дули в его жалкой стране. С чего радоваться, если ты – хуже всех?

Ему были даны руки и ноги, глаза и уши, и даже неплохо работающая голова, но пользоваться ничем из этого мальчик не умел. Потому что, для того чтобы все эти предметы представляли хоть какую-то ценность, нужно топливо. И имя этому топливу – СИЛА. То есть, как раз то, что у мальчика напрочь отсутствовало.

Глупенький! Он всё ещё надеялся, что ветра переменятся. Что когда-нибудь, каким-нибудь чудом всё станет с ним по-другому. Что в один из дней он получит всё. Всё и сразу. А как же иначе? Ведь он заслужил!

Заслужил безропотностью и униженностью, страхом, тоской и болью… «Страданием покупается счастье – думал он, – если в этом мире есть справедливость».

Но в мире справедливости нет. А если её крупицы кое-где и встречаются, то не распространяются на таких, как он.

Шли годы, но великого и сияющего дня избавления не наступало. И наше горькое дитя поражений уразумело: его не будет. Росли его руки и ноги, его голова, нос и уши, а сила в нём не росла. Как может вырасти то, чего нет изначально? Ростки появляются из семян.

И тогда он решил умереть.

Для того, чтобы жить нужна сила. Говорят, что уход из жизни – удел слабаков. Но даже отпетый слабак, отчаявшийся и обезумевший, нуждается в крохотной капельке силы, чтобы сделать последний шаг.

Но этой капельки у нашего мальчика не было.

Как-то раз морозным зимним днём, пустым и унылым, наш герой сидел у окна. За окном грязный лёд. Ничего кроме грязного льда, да убогих прохожих на нём. Он думал о дальних странах. Где тепло, где пальмы, магнолии и кипарисы, где красотки-мулатки обнажёнными плещутся в океанских волнах, где жизнь бьёт ключом, где он желанен и важен, где есть всё… Но там его нет. Там его никогда не будет. В эти страны плывут корабли, идут поезда, летят самолёты. Поезда!

«Поезда – электричка – лес» – вдруг сложилась цепочка в мозгу. Ему показалось, что он нашёл выход. Наверное, это будет не сложно. Сейчас встать, одеться, пойти на вокзал. Сеть в электричку. Это он сможет. Два часа ходу до станции N. На ней он выйдет. Это тоже не сложно. А вокруг такие леса! Прямо со станции он двинет в лес. И это он сможет. А дальше…

Он попытается заблудиться. Ведь это так просто в таком-то лесу! И так уже было позапрошлым летом. Если бы не те грибники…

Правда, зимой есть подсказка – следы на снегу. Но если их хорошенько запутать… Если бродить по лесу до темноты. Темнота скроет следы. Он не будет одеваться тепло…

Когда стемнеет, когда станет очень холодно, конечно же он испугается. Конечно, же ему захочется в тепло, захочется горячего чая и бутерброда с маслом и колбасой. Захочется оказаться в горячей ванне, под пуховым одеялом в уютной постельке. В эти минуты ему снова захочется жить. И он забудет до срока, что жизнь его не имеет ни смысла, ни будущего.

Тогда он начнёт вопить о помощи. Он будет орать во всё горло. Он станет судорожно кружить по тёмному заиндевевшему лесу, пытаясь найти дорогу на станцию. Но поздно! Никто не услышит, никто не поможет. Он не возьмёт с собой спичек. Мороз будет крепчать.

Через несколько часов силы оставят его. Он сядет на снег, привалившись спиною к толстому стволу, трещащей от мороза ели. Он читал, что смерть от замерзания – лёгкая смерть. Сначала ты перестаёшь ощущать холод. Потом тебе становится тепло. Тепло это начинает окутывать тебя с головы до пят, мягкими волнами омывать твоё тело, успокаивать, убаюкивать, нежить. Уплывают в забвение все печали, все тревоги, все мысли. Растворяются в бескрайней вечности, исчезают в ней навсегда. Вместе с теплом приходит покой, приходит блаженство, приходит сон… Вот и всё. Ты блаженствуешь и засыпаешь, чтобы никогда не проснуться.

Он встал с табурета. Через три четверти часа был на вокзале. Ещё через два с половиной – вышел из вагона на станции N.

Лес тих, как мертвец, укрытый белым саваном снега. Юноша, на котором лишь свитер да лёгкая куртка, по колено в снегу пробирается сквозь бурелом, уходит всё дальше, забирается в самую чащу.

Надо ходить кругами. Надо запутать следы.

На мёрзлое сонное царство опускается вечер, сгущаются сумерки. В их свете сосенки превращаются в призраков, высокие ели в громадных чудовищ, а мелкие ёлочки в надгробия на могилах. Хрустят от мороза ветки, тоскливым и страшным голосом кричит ночная птица, наползающая тьма полнится странными шорохами. Он здесь совсем один.

Как странно то, что ему страшно! Он ведь хотел умереть. Казалось бы, что может быть страшнее смерти? Страшнее смерти была картина, что рисовалась перед его глазами. Он умер, его окоченевший труп заносит метель. И он (теперь труп) совершенно один в этом жутком лесу. Он умер, его тело беспомощно и неподвижно, но сознание осталось живым. Его разум продолжает испытывать муку. Ему также холодно, пустынно, тоскливо и страшно, но он больше не в силах ничего изменить. Кто знает, когда его найдут, чтобы забрать отсюда? Может быть, никогда. Пройдёт зима, наступит лето, придёт следующая зима, следующая, следующая… а его разлагающееся тело так и будет лежать здесь, в полном забвении и одиночестве. Вечно. И он будет продолжать страдать, всеми заброшенный и неподвижный, страдать до конца времён.

– Помогите! – со всей мочи заорал юноша. – Я пошутил! Я дурак! Я очень хочу домой!!!

Он зарыдал. Бросился искать дорогу назад. Но где там!

– Зачем я запутал следы?!

Сумерки превратились в ледяную мглу. Лишь злые звёзды мерцали в небе, пронзённом чёрными пиками елей.

Заливаясь слезами, замерзающими на лице, проваливаясь в сугробы по пояс, он брёл наугад сквозь темноту. Ветви хлестали по лицу, колючки и иглы рвали одежду. Он стал выбиваться из сил. Опустился на снег, прислонившись спиной к стволу ели, и с грустной улыбкой прошептал себе: «Я молодец. Всё вышло так, как я и задумал».

Сил больше нет. Холод промораживает так, что кажется, будто ломаются кости. Остаётся ждать, когда станет тепло. Остаётся ждать смерти.

Но что это? Возможно, ему показалось? Вдали, меж чёрных ветвей сверкнул огонёк. Скрылся. Снова сверкнул. Он встал на ноги и пошёл на свет.

Вышел на большую поляну. Посереди поляны – костёр. У костра сидит человек, и ворочает палкой угли. Человек сидит спиною к нему. Снег громко хрустит под ногами юноши, но человек не оборачивается, будто не слышит. Юноша подходит всё ближе. Спасён!

От холода ли, от свалившихся ли на него переживаний, от ошеломления ли чудом спасения, но юноша даже и не заметил, что сидящий у костра одет не по сезону. Да, и вообще, одет очень странно для здешних мест и нынешних времён. На человеке – чёрный балахон. Голова покрыта капюшоном.

Юноша встал у него за плечом.

– Здррравствуйте… – стуча зубами произнёс он.

Фигура в чёрном даже не шелохнулась.

«Может быть, он глухой?»

– Можно погреться? Я очень замерз! – почти закричал юноша.

Фигура осталась неподвижной.

Юноша тронул её за плечо.

Голова, покрытая капюшоном, медленно развернулась в его сторону. И тут юноша увидел, что никакой головы в капюшоне нет! Вместо неё, вместо лица, на юношу глядела пустота. Не было у фигуры и кистей, не было и ступней. Словно бы балахон надет на невидимку, на некое осязаемое Ничто…

Юноша отпрянул, поскользнулся, сел задом в снег.

Фигура приподнялась над землёй, нависла над ним.       Юноша, махнул перед глазами рукой, надеясь отогнать видение. Закрыл глаза. Открыл. Это не помогло.

– Поднимись, червяк! – раздался замогильный голос из балахона.

Юноша поднялся.

– Ищешь смерти, ничтожный? Такие мне и нужны! – пустота в балахоне подплыла вплотную к нему.

– Кто ты? – выдавил из себя, теряющий рассудок юноша.

– Тебе этого не постичь.

– Что ты со мной сделаешь? Зачем я тебе? Я просто хотел погреться.

– Такие глупцы, как ты считают, что смерть – избавление, – пустота зарокотала басовитым смехом. – И неведомо им, что смерть для них, лишь дорога к пределу отчаянья. Что за смертью их ждёт то, что страшнее смерти.

– Я не понимаю тебя, – дрожащим от потрясения, страха и холода голосом, – сказал юноша. – Отпусти меня, а?

– Сейчас поймёшь, – зловеще сказала фигура, и приблизила дыру своего капюшона прямо к его лицу.

Будто смерч задул. Какая-то сумасшедшая сила, словно сверхмощный пылесос, стала всасывать его в ужасную пустоту капюшона. Вобрала в себя целиком. Завертела, закружила в исполинском водовороте. Понесла сквозь неведомое пространство, сквозь время, в Никуда, в пустоту, в Ничто…

Очнулся он на песке, под бой барабанов, звон бубнов и девичий смех. Здесь было тепло. Слышался шелест прибоя. Во влажном воздухе разлит запах – запах ему незнакомый. Но он откуда-то знал, что так пахнет морем. Солью и морем.

Здесь тоже стояла ночь. На небе диск полной луны. И дорожка по тёмной воде, убегает за горизонт, играя оранжевым светом.

Здесь тоже горел костер. Прямо на берегу. Только он был куда больше, того, что в лесу.

Три белозубых мулата стучат в дарабуки. Их руки мелькают так быстро, что за ними нельзя уследить. Этот ритм воспламеняет, заставляет сердце биться быстрее.

Но то, что происходит вокруг костра, способно заставить сердце, не просто биться быстрее, оно заставляет выпрыгнуть его из груди лягушкой. Девушки. Тоже мулатки. Стройные, гибкие, длинноногие, в открытых бикини – лишь тонкая полоска ткани меж дышащих соблазном ягодиц. Тропические нимфы. Их здесь дюжина, может быть, больше. В такт бешенному ритму ударных, их гладкие тела извиваются, вращаются, гнутся, вздрагивают. Отсветы костра и тени ночи причудливо переливаются, играют на бронзовой коже. Роскошные волосы размётаны. В руках некоторых танцовщиц бубны. Бубны вторят барабанам. Они звенят, они чеканят свой ритм, сплетаясь с грохотом дарабук. Бубны бьют по бёдрам, по точёным лаковым бёдрам. Всё сильнее, всё яростнее, всё быстрее. Пляска становится пожаром, искрящимся фейерверком, ураганом.

Где он? В одной из дальних стран, где ему никогда не суждено было оказаться? Что это? Видение, навеянное агонией? Значит, верно говорят, что смерть от замерзания – блаженство. Умирать не страшно!

Мулатки сбрасывают остатки одежды. Вот они, совершенно нагие, мелькают под пламя костра. Ритм становится бешеным. Пляска всё резвей, всё неистовей…

Тот призрак в балахоне – галлюцинация, вызванная замерзанием. А это видение – признак умирания. Эйфория. Защитная реакция мозга. Теперь всё ясно. Теперь всё прекрасно.

Но тут одна из девушек внезапно останавливается. Её взгляд падает прямо на него. Она выходит из хоровода, идёт, мягко ступая по песку. Она идёт к нему.

Её стройные бёдра плавно раскачиваются. Её груди – высокие, словно два больших яблока, с чёрными изюминками напряжённых сосков. Её живот плоский, как лакированная полочка для хрустальной посуды. Там, внизу – манящий тёмный пушок… Её кожа – бархатистая, словно персик. У неё волосы – до поясницы…

Она тоже прекрасна. Как смерть от замерзания. Как это видение. Она прекрасней, чем это видение.

Девушка подходит совсем близко, и садится на корточки, в двух шагах от него.

– Скучаешь, кабальеро? – игриво улыбаясь, спросила она.

Она произнесла это по-испански. Но он понял её. Он откуда-то знал этот язык. Он понимал его так, будто бы говорил на нём с рождения.

– Э…

– Идём со мной! – она взяла его за руку, и увлекла за собой.

Некоторое время они шли вдоль берега, и когда звуки барабанов стали едва слышны, обнажённая красавица остановилась. Луна на небе настолько яркая, что на пляже светло, почти-что, как днём.

Она призывно глядит на него лучистыми карими глазами. С её волосами играет ночной бриз. На нём – только длинные цветастые шорты. Он замер. Он не знает, что делать с руками. Он не знает, что делать с ней.

– У тебя никогда не было девушки?

– Я…

Она прижалась к нему. Её тело горячее и трепещущее.

Он чувствует, как пушок меж её ног, коснулся его бедра.

Одна рука девушки, обвила его шею, другая проникла за пояс, опускается ниже, находит, ощупывает, сжимает…

Его дыхание становится частым. Там, внизу, разгорается жар, растёт напряжение, будто сжатая стальная пружина готовится всей своей силой выстрелить вверх.

Её губы сливаются с его губами. Её ловкий язычок проникает в его рот. Пружина распрямлена. Ему больше не нужно знать, что делать – его тело сделает всё за него. Сейчас это свершится. Он перестанет быть девственником…

Но за мгновение до этого мига что-то произошло. Какая-то перемена. Тело девушки, как будто одеревенело. Он почувствовал, что оно холодеет, становится склизким… Ноздри, явственно ощутили запах гниения. И тут его губы пронзила острая боль. Она укусила его!

Юноша отшатнулся.

Перед ним стояла не девушка.

Голый полуразложившийся труп. Кожа трупа грязно-зелёного цвета. Она лоскутами истлела, обнажив желтоватые рёбра. В левой груди чернеет дыра. В дыре копошится клубок белых червей. Свалявшиеся редкие волосы, проплешины, синюшные пятна… Бахрома пепельных, изъеденных тлением губ, открывает кривые коричневатые зубы. Так как от десен почти ничего не осталось, эти зубы кажутся длинными, хищными. Гниющее тело вымазано слизью морских водорослей. И само тело, местами – просто слизь, висящая на костях. Но на пальцах у трупа – когти. Они крепкие, длинные, острые, словно стилеты. И глаза мёртвой нимфы – без зрачков, покрытые бельмами, – горят тусклым призрачным светом.

– Ты не достоин этого! – вдруг восклицает она.

И самое ужасное в том, что голос исчадия звучал так же, как и у той девушки, когда… когда она была живой. Без сомнения, этот один и тот голос! Он звучал так же звонко, перемежаясь той же очаровательной хрипотцой. Только очень зло, насмешливо.

– Nunca seras un hombre!1

В отдалении, за спиной у мертвячки, в их сторону уже двигалось скопище. Оно шаталось, вихлялось, раскачивалось, будто на шарнирах. Это те, кто только что плясал у костра. Только они уже тоже – не девушки…

– Ты достоин города тьмы, жалкий ублюдок!

Юноша бросился бы бежать. О! Он бежал бы отсюда, что есть духа. Только, куда бежать, если ты уже умер…

Толпа гниющих утопленниц окружила плотным кольцом. У них у всех когти, как стилеты. Их ужасные костлявые руки тянутся к его горлу.

Толпа начинает скандировать:

– В город тьмы! В город тьмы!

В голове у юноши помутилось.

И вот он снова летит сквозь безмолвную пустоту, вне пространства и времени.

Глухой удар.

Когда туман перед глазами рассеялся, он обнаружил себя стоящим на гладкой, как стекло, мостовой. Вокруг серый сумрак. Прямая, бесконечно длинная улица. По обеим её сторонам высокие и странные строения. Мутно-белого цвета. Прямоугольные. Абсолютно безликие. Абсолютно одинаковые. Без дверей и окон.

Над головой непроницаемо-чёрное небо. На том небе нет ни единого светила. В этом городе ничем не пахнет. В этом городе отсутствуют звуки.

Вдоль улицы, по самому её центру, движется нескончаемая колонна существ. Эти существа напоминают людей. Только у них нет лиц. И созданы они, как будто из дыма. Но, вместе с тем, они, несомненно тверды, состоят из плотной материи – это видно по тяжести их шагов.

Они, словно бы клоны друг друга. Они также неотличимы меж собой, как и остекленевшие громады зданий, вдоль чёрной дороги.

Эти дымные зомби, шествуют уныло. Не шествуют, а бредут. В их движениях обречённость. Наверное, так же брели в печи узники Маутхаузена…

«Оставь надежду, всяк сюда входящий!»

Юноша поглядел на свои руки. Они состояли из твёрдого дыма. Они были такими же, как и у этих несчастных. Он ощупал лицо. И с ужасом обнаружил, что на нём нет носа, нет губ, нет глаз…

«Как же я могу видеть?!»

На существах не было никакой одежды. Это делало ясным, что у существ отсутствуют признаки пола – ни грудей, ни гениталий…

То, что ещё совсем недавно являлось юношей, взглянуло на область между своих ног, и нашло это место совершенно плоским, как у куклы.

Оно не успело оправиться от шока, как ощутило за своей спиной чьё-то присутствие.

Оно опасливо обернулось. Перед ним, вися в нескольких сантиметрах над тёмным стеклом мостовой, возвышалась фигура в балахоне. Та самая Пустота в балахоне, что встретилась ему у костра в лесу.

– Ну вот ты и там, где д̀о̀лжно тебе быть, – прогудел глухой бас.

– Где я?

– В городе тьмы, – ответила Пустота.

– Кто они? – то, что было юношей показало на унылых существ.

– Ничтожества, жалкие неудачники. Слабейшие из слабейших. Те, кто вёл пустую никчемную жизнь, без цели и смысла. Те, кто и не пытался одолеть свои страхи.

– Как они оказались здесь?

– Кто-то естественным образом, кто-то прервал давешнее своё бытие добровольно.

– Я умер? – спросил бывший юноша.

– Смерти не существует.

– Я в аду?

– Ада не существует.

– Тогда…

– Хватит болтать!

С этими словами, фигура в балахоне подхватила его, и легко, как пушинку, подняла над землёй. Они взлетели наверх, на высоту пяти метров, и понеслись вдоль по улице, над нескончаемой колонной бредущих страдальцев.

Полёт их был столь быстр, столь стремителен, что стоящие по обочинам странные здания слились в сплошную белёсую стену, а колонна серых существ внизу, превратилась в непрерывную полосу. Но ветер, естественный для такой скорости, вовсе не бил в лицо. Никакого сопротивление воздуха. Похоже, здесь вообще не было воздуха. В этом месте отсутствовала потребность дышать. Да и как дышать, если у тебя нет ни носа, ни рта, ни лёгких?..

Полёт длился долго – прервался внезапно. Они оказались на громадной круглой площади, мощённой таким же, как и все улицы здесь, тёмным стеклом. Посереди площади возвышался непредставимых размеров куб. И был этот куб настолько чёрным, что даже тёмное мощение площади казалось на его фоне чуть ли не серым.

Радиально от площади расходились все улицы этого города. Прямые, как струны, бесконечно длинные, совершенно неотличимые одна от другой. И по каждой из этих улиц тянулись нескончаемые колонны обречённых призраков из плотной материи. Одни из этих колонн вливались в многочисленные двери чёрного куба, другие, наоборот вытекали из них, и продолжали своё скорбное шествие в обратном от площади направлении. Это вечное движение – медленное, размеренное, механическое – не прерывалось ни на миг. Никогда не менялась его скорость, его направления… Исполинский адский конвейер был безупречен.

– Что это? – спросил былой юноша, поражённый зрелищем куба.

– Это место для таких, как ты! – расхохоталась Пустота в балахоне. – Юдоль ничтожнейших. Юдоль слабейших. Здесь каждый из них найдёт то страдание, которого больше всего хотел избежать. Здесь каждый из них встретится со своим самым лютым страхом. Не просто встретится. Он будет в нём тонуть, он будет в нём задыхаться, он будет в нём умирать. Но умереть он не сможет. Потому что, смерти нет! – Пустота расхохоталась пуще прежнего.

– Вот, погляди, – пустой рукав балахона указал на одного из несчастных, приближающегося к страшному входу. – Этот больше всего боялся, что ему изменит жена. Жена-то была ему верна, но он боялся. Знаешь, что ждёт его, когда он окажется внутри? Он будет лицезреть, как его любимую имеет огромный мускулистый негр. Как его благоверная будет стонать и корчится на его грандиозном фаллосе. Как его подруга жизни станет приговаривать, захлёбываясь от наслаждения: «О, мой бог! Как мне хорошо с тобой! Как сладко мне! Как блаженно!». Негр же будет её беспрестанно спрашивать: «не то, что с заморышем-муженьком, верно?». И она будет отвечать ему: «Да! Да! Мой лев». Ревнивцу предстоит лицезреть это снова и снова, на протяжении бесконечных часов, дней, недель. Потом это закончится. Но ненадолго! Он выйдет из куба и отправится в обратный путь по улицам города тьмы. Он дойдёт, вместе с другими ничтожествами до его края, и повернёт обратно. По пути он забудет, что пережил в кубе. И он станет вновь приближаться к нему без памяти, но со знанием того, что в конце пути его ждёт то, что страшнее смерти. Это будет повторяться с ним до конца времён.