Золотой Ипподром

Он растерянно опустился в кресло и принялся смотреть на проплывающие мимо ложи пары. Киннам с августой были по-прежнему поглощены друг другом, и император с раздражением подумал о том, что они странным образом умудряются не сбиваться с ритма и не падать. Катерина с Луиджи, кажется, ни о чем не разговаривали, но по лицу принцессы Константин понял, что танец доставляет ей огромное удовольствие – неудивительно, ведь юный Враччи в самом деле был прекрасным танцором. Всё новые и новые пары представали взору императора, и внезапно он увидел Мари и заметил, что она смотрит прямо на него, то есть в объектив телекамеры. Причем, в глазах девушки Константин прочел и упрек, и обиду, и одновременно как будто даже чувство превосходства. Константину вдруг стало неуютно. Он поднялся и вышел, сказав одному из стоявших у дверей комитов императорской ложи:

– Я ухожу, передайте препозиту, чтобы продолжали без меня.

Покинув Триконх через потайной выход, Константин отправился в дворцовую обсерваторию, надеясь, что созерцание далеких миров развеет его мрачные мысли и поможет собраться.

* * *

Возвратившись с бала уже после полуночи, августа заглянула к сыну, который вернулся двумя часами ранее с детского бала, устроенного одновременно со взрослым в соседнем с Триконхом Мраморном дворце. Кувикуларии сообщили ей, что Кесарий был в восторге от праздника, «но уморился и, конечно, уже спит». Тихонько войдя в спальню, Евдокия зажгла матовый ночник у двери и, неслышно ступая по мягкому ковру, подошла к постели сына. Августа долго с нежностью смотрела в его лицо, в чертах которого, несмотря на десятилетний возраст, уже в полной мере проступал характер – такой же упрямый и волевой, как у отца, но с унаследованной от матери горячностью и склонностью к нарушению правил. Евдокии хотелось запечатлеть поцелуй на этом высоком чистом лбу над круто изогнутыми темными бровями, но она боялась разбудить принца и, еще немного с улыбкой постояв у его кровати, тихо покинула комнату.

Придя в свои покои, она поинтересовалась у препозита, у себя ли Константин, и Евгений ответил, что император еще не возвращался. Августа почти умиротворилась, глядя на спящего сына, и готова была простить мужу его невнимание на балу, но теперь почувствовала новый приступ обиды: «Вот как! Он не только не соизволил явиться потанцевать со мной, но еще и пропал с бала неизвестно куда! Даже не сказал, где он и когда вернется!» Правда, она предполагала, что он или в библиотеке, или в обсерватории, где любил проводить время поздними вечерами, и могла позвонить ему, но ей уже не хотелось. Если он решил ее игнорировать, то ему же хуже! И разве он пренебрег только ею? Похоже, до Катерины и ее возможного жениха ему тоже мало дела. «Значит, он придумал эту дурацкую интригу, а продвигать ее в жизнь должна я?! Очень мило!»

Евдокия ощутила, что ее снова охватывает раздражение, и решила подумать о чем-нибудь приятном. Но почти всё приятное, испытанное ею в этот вечер и сразу представшее ее мысленному взору и чувствам, оказалось связано с Феодором Киннамом. Это ее немного смутило, ведь раньше при размолвках с мужем она никогда не утешалась мыслями о других мужчинах. «Но разве я виновата, что с ним так приятно общаться? – подумала она. – В конце концов, мы ничего дурного не делали!» Успокоив себя таким рассуждением, она прочла несколько вечерних молитв, приняла душ, залезла в постель и, утомившись за вечер от всех танцев, разговоров и волнений, мгновенно уснула.

Император тем временем сидел в обсерватории. Жерло телескопа поворачивалось из стороны в сторону, отыскивая на небе знакомые светила и словно прислушиваясь к их голосам. «Интересно, если бы звезды действительно предсказывали будущее, что бы они сейчас мне сказали?» – меланхолично размышлял Константин.

Он чувствовал усталость. С годами он чувствовал ее всё чаще и понимал ее неизбежность. Это трудно – отвечать за всё, ох, как трудно. Даже при наличии Синклита, помощников и всех механизмов «правового государства». Да, формально он разделяет ответственность с кем-то еще, но это ведь только иллюзия для посторонних. Наоборот, чем больше народа вовлечено в управление, тем больше любопытных глаз, пересудов, смешков: «Ну вот, а мы думали… А август, пожалуй, не на высоте положения…»

Константин часто вспоминал об одном своем державном предке. Легко же было ему править! Захотел – послал схолариев резать зарвавшихся динатов, захотел – отнял земли у монастырей и заставил монахов работать, захотел… Впрочем, кончил плохо. И память по себе оставил плохую. Такую, что Константину даже неудобно было бы держать его портрет в приемной зале. Но… с другой стороны, ведь никто потом не пытался вернуть прежние порядки. Голову отрезали, а всё, что он сделал, осталось. А мертвых всё равно не вернешь… Но понимала ли такие мысли Евдокия? О, он помнил, как она впервые явилась на заседание Верхней палаты Синклита! Прекрасная, решительная, но вид десятков серьезных мужчин ее заметно обескуражил. Сидела она недолго, пыталась вникнуть в суть дела, но явно скучала, поигрывала кулоном на длинной цепочке. Затем встала величественно, улыбнулась: итак, вы здесь, наверное, справитесь без меня? – и удалилась. Вероятно, она даже чувствовала себя слегка обиженной невниманием. Но разве совет – место для светской болтовни? И ее муж… разве он виноват, что призван править, призван с юности, и никто никогда его от этой ноши не освободит? Ведь это было понятно с самого начала: император будет именно править, а не наслаждаться жизнью. А жене государственные дела малоинтересны, она порой намекает, что там много времени тратится впустую. Пусть так. Но разве у кого-нибудь получалось иначе?

Император быстро и почти машинально вращал маховики подстройки телескопа, жужжал электроприводами. Он бросался от планет к звездам, иногда сверяясь с таблицами небесных координат. Вот и в космосе даже ярчайшие светила висят в скучной и беспросветной черноте. Пока их найдешь, отвыкнешь от света. Но разве возможно эту черноту отменить?

Женщине нужно внимание, внимание… даже в мелочах. Но для чего требовать его так настойчиво? Неужели жизнь и без того не заполнена миллионами дел, эмоций, интересов? Нет, любовь прекрасна, но с годами она обретает другое содержание, и как может быть иначе? Стоит ли забытый вальс этого немого упрека, этого кружения на виду у всех с посторонним человеком? Этой демонстрации…

«А была ли это просто демонстрация? – подумалось вдруг императору. – Была. А если нет, то…»

– Но уж в чем я совершенно чист, так это в том, что никогда не мог помыслить рядом с собой другую женщину, – сказал он вслух.

«Ой ли?» – вдруг лукаво пискнул кто-то внутри, мерзко захихикав. «Никогда! – оборвал его император. – И в мыслях не держал!»

Но, главное, ведь он же ничего не понимает в женщинах, и это его счастье, может быть. Или нет?.. Так или иначе, ему всё можно простить хотя бы за верность, которой немногие в его положении могли похвастаться.

Константин до боли всматривался в рельеф знакомых планет и спутников. Всё сегодня казалось контрастнее, чем обычно. Моря и каналы, подсвеченные невидимым солнцем кратеры, пятна, пятна… Светила, казалось, строили издевательские физиономии… Юпитер! Он был весь в морщинах и складках, светился красным.

Константин отъехал от окуляра, налил вина в старинный приземистый кубок. Задумался немного, потом сказал вслух:

– Какая же всё это ерунда. Что я взял себе в голову? Ничего страшного не произошло и не могло произойти.

Вино было терпким. Отдавало немного сливой и приятно горчило.

День второй

В восемь утра императорское семейство встретилось в столовой за завтраком. Константин предпочитал обходиться в семейном кругу по возможности без посторонних. Завтрак подавался в небольшой овальной столовой, которая казалась слишком просторной для четверых. Служители заранее расставляли пурпурные кофейные приборы с золотыми вилками и ложками, раскладывали на блюдах яства, ставили большой горячий кофейник и удалялись. А уж разливать кофе и потчевать домашних приходилось Евдокии, хотя она иногда бывала этим недовольна.

Император не выспался и не выглядел отдохнувшим, августа с принцессой смотрелись куда бодрее. Принц выспался лучше всех, был очень оживлен и без умолку рассказывал о вчерашнем детском бале.

– А ты, Катерина, довольна балом? – спросил император.

– Очень! Я в восторге! Почаще бы у нас устраивались такие балы!

– Да-да, – подхватил Кесарий, – я тоже хочу почаще балы!

– Ты ешь лучше, любитель балов, – сказала Евдокия. – А то смотри, мы уже почти всё съели, а у тебя еще полная тарелка.

Кесарий принялся за оливки и козий сыр, а Константин, как бы между прочим, поинтересовался у дочери:

– А как тебе понравился наш юный итальянский друг?

Принцесса чуть приподняла брови и ответила:

– Он хорошо танцует!

– Значит, ты не пожалела, что вняла моему совету? – спросила императрица.

Катерина сделала глоток кофе.

– Нет, мама, танцевать с ним было приятно.

– Кстати, – августа взглянула на мужа, – мне показали твою «прелестную девочку» Мари. Она полвечера проплясала с каким-то бородатым сайгаком, который и танцевать-то толком не умеет! Сразу видно – какой-нибудь ученый!

– Ну, почему сразу ученый? Некоторые ученые прекрасно танцуют, да и бороды у них нет, – заметил император и тронул свою бороду.

– О, да, – оживилась Катерина, – например, господин Киннам танцует просто божественно! Вчера он пригласил меня на Венский вальс, я так боялась именно этого танца, он такой быстрый, но с Киннамом это было что-то волшебное!

– Ну, я рад, что вы хорошо повеселились, – произнес император несколько мрачно.

– Но ты тоже, вероятно, увлекательно провел время, – заметила августа. – Ты даже забыл о белом вальсе!

– Прости, Евдокия, я просто заболтался, – сказал Константин еще мрачнее.

Императрица бросила на него удивленный взгляд.

– Да ладно, – она лучезарно улыбнулась, – ты же всегда любил свою болтовню больше, чем танцы.

Но нотка обиды не могла укрыться от императора. Он пристально посмотрел в глаза жене и промолвил:

– Я чувствую, это для тебя был особый момент, что-то из ряда вон выходящее, да? Но, пожалуйста, когда это случится в следующий раз, скажи мне об этом прямо. Уж тогда я не забуду.

– И даже покинешь изысканное общество в биллиардной? – Евдокия лукаво сощурилась.

– Ты в этом сомневаешься?

– У них там свои секреты! – встряла Катерина. – Интриги… Кстати, а что за история с нефтепроводом? Вчера на балу Стратиотис пристал ко мне с вопросом, не нанесет ли его строительство ущерб духовной жизни киликийских монастырей!

Кесарий прыснул.

– Да нет никакой истории, это просто кому-то хочется чтобы она была, – сказал Константин. – Будем тянуть нефтепровод, где нам удобно, и всё тут.

– А высокопреосвященный Кирик опять разозлится, что всё решили без него, и соберет толпы народа? Как в прошлый раз?

– В прошлый раз мы действительно сплоховали, да. Не учли степень его наглости… Глупая получилась история.

– Наверное, это ты сплоховал, о государь? – насмешливо спросила Евдокия.

– Может и я, что с того? Никто ведь даже не может сказать, будто я пренебрег чьим-то мудрым советом. Хотя советчиков-то было много. Но никто не понимал, что происходит.

– А теперь понимают?

– Теперь пришлось принять собственные меры. – Константин криво усмехнулся. – Думаю, они будут адекватны ситуации.

– Ну, хорошо, хорошо, – опять заговорила Катерина, – а хурриты нефтепровод не взорвут? Многие этого опасаются…

– Пусть опасаются, а ты не переживай, разберемся, – спокойно ответил император. – Ты лучше переживай за свои оценки.

– Я переживаю за оценки… которые дают нашей политике! – воскликнула девушка. – В Универе говорят, что хурриты получили кучу денег от нефтяных шейхов.

– Глупости! – отрезал Константин. – Зачем шейхам с нами ссориться? У повстанцев только одна «коровка», и пасется она известно где.

– В Москве?

– Конечно! Там что угодно придумают, хоть философский камень, лишь бы у этих бездельников были деньги и оружие.

– И зачем им только всё это? Они ведь сами бедно живут. – Катерина пожала плечами.

– Из вредности. Да еще для того, чтобы где-нибудь в мире развевался их красный флаг.

– Но с этим что-то можно сделать? – недоуменно спросила принцесса.

– Мы делаем. Но граница длинная, горы… Ты ведь была там. А персы хитры и неискренни, как всегда. Рассчитывают урвать с севера какие-нибудь блага. Представь себе, недавно мы нашли пятикилометровый туннель. В скалах!

– Ого! – изумились женщины.

– Вот и ого! Приходится признать, что проще справиться с теми, кто оружие берет, а не с теми, кто дает. Хотя и здесь всё нелегко… Не химией же их травить!

– Ой, пап, кстати о химии, – встрепенулась Катерина. – Я вчера читала в «Католической Италии», что этот вирус два-икс-четыре-sdf создан искусственно. То ли у англичан, то ли у нас в военной лаборатории, чтобы всех травить! И особенно – добрых латинян. Представляешь?

– Представляю.

– А… это полностью исключено? – осторожно спросила девушка.

– Не полностью. – Император рассмеялся. – Но я бы, наверное, знал. Единственное, что исключено полностью – это чтобы никто из западных святош не додумался обвинить нас.

– Почему же? – заинтересовалась вдруг Евдокия.

До сих пор она молча и не без удивления прислушивалась к разговору, думая, что не успевает замечать, как дочь становится всё взрослее и взрослее… Искоса поглядывая на Кесария, который сидел молча, хотя явно был недоволен отсутствием внимания к своей персоне, императрица думала, что и он, наверное, тоже скоро начнет интересоваться этой скучной политикой…

– Да потому, что они неудачники, – ответил Константин. – Папа считает себя вселенским архиереем, но от вселенскости у него осталось очень мало. Вот и приходится искать виноватых, куда же деться?

– А можно как-то запретить печатать такие вещи? – спросила принцесса.

– Бессмысленно. Это же предмет веры, как его запретишь? Да еще в другой стране. Если у людей что-то не заладилось с их религией, всегда так получается. Вот поговори с Луиджи, может, он тебе подробно расскажет, как там и что. Кстати, с чего это ты вдруг стала читать обскурантистскую периодику?

– Так, просто на глаза попалась, – медленно ответила Катерина, задумчиво копаясь золотой ложечкой в кофейной гуще.

* * *

Киннам смотрел на арену ипподрома, где шел первый заезд, и посторонний наблюдатель, конечно, приписал бы азарту болельщика воодушевление, читавшееся на лице великого ритора – поразительно красивом лице с античными чертами, которое смелый размах летящих бровей и темные глаза в обрамлении густых длинных ресниц, со спрятанной в уголках улыбкой, делали настолько привлекательным, что от него трудно было отвести взгляд. Но если бы кто-нибудь пригляделся внимательней, то в охватившем ректора Афинской Академии воодушевлении он мог бы уловить нечто, не вязавшееся с обычным возбуждением любителя лошадиных бегов, но напоминавшее, скорее, мальчишеский азарт при совершении опасной проделки, которая могла или обернуться крупной неприятностью, или принести необычайный выигрыш. Однако таких пристальных наблюдателей рядом с Феодором не было – всех занимало происходящее на ипподроме: колесницы пошли на предпоследний круг, и возница красных снова лидировал, несмотря на то что сегодня ему приходилось соревноваться с двумя новыми противниками, поскольку возницы зеленых и синих из первой и второй четверок поменялись местами.

– Если так пойдет дальше, устроителям скачек грозит разорение! – пошутил сидевший справа от Киннама ректор Сорбонны Эрве Рокар. – Теперь ведь, наверное, все бросились ставить на Феотоки, и если он все время будет выигрывать…

– Судя по тому, что творилось вчера в местных кофейнях, проигрышей первого дня хватит с лихвой, чтобы покрыть дальнейшие траты, – заметил Киннам.

– Да уж, я сам лишился некоторой суммы… А ты вчера не поставил ни на кого, хитрец!

– В первый день я обычно не делаю ставок, предпочитаю сначала оценить обстановку.

– Что ж, разумно! А я не могу удержаться, чтобы не рискнуть сразу! Зато вот Патрик не играет никогда, старый скряга!

– Не скряга, а рачительный хозяин, – возразил сидевший по другую руку от Феодора в меру чопорный англичанин лет пятидесяти. – Предпочитаю, чтобы мои деньги оставались при мне, а не попадали в руки неверной фортуны. К тому же я действительно не мальчик, дорогой Эрве, чтобы до сих пор предаваться таким играм. Когда-то на Дерби я просадил почти треть отцовского наследства и с тех пор предпочитаю быть наблюдателем. Это ничем не хуже игры на деньги для имеющих ум.

– Ладно-ладно, хозяйственный рачитель! – шутливо воскликнул Рокар. – Каждому свое, в конце концов… О-ля-ля, Феотоки! Фе-о-то-ки!

Колесница красных пришла первой, и трибуны огласились восторженным ревом, небо запестрело красными шарами, дамы из первых рядов возле финишной черты кидали победителю букеты алых роз, хотя цветы не долетали даже до края дорожки. Киннам с утра поставил на Феотоки довольно крупную сумму, но охватившее его возбуждение не имело никакой связи ни с бегами, ни с возможным выигрышем, хотя он искренне аплодировал победителю.

Мысли Феодора занимала августа: если восторженный прием, который она оказала ему в день приезда, приятно удивил его, но все-таки не выбил из обычной колеи, то вчерашнее поведение императрицы потрясло Киннама до глубины души. Теперь он почти не мог думать ни о чем другом и, хотя зрелище скачек всегда пробуждало в нем азарт, на этот раз бега мало трогали великого ритора – он был слишком взволнован другим. Что означало поведение Евдокии? Только флирт, которому она не прочь была предаваться в компании своих поклонников, или… нечто большее? Просто кокетство? Но она раньше никогда не вела себя так! Правда, еще в начале вчерашнего бала Киннам думал, что на нее мог повлиять столь возбуждающим образом восторг перед его двумя романами, которые она, наконец, прочла – прочла, когда он уже решил, что вряд ли дождется этого. Но ведь она сказала, что прочла их еще в начале лета – значит, около двух месяцев назад, – а улыбалась она ему сейчас, улыбалась так, как никогда раньше… Однако, за прошлые годы привыкнув быть лишь одним из многих ее поклонников, «одним из» в ее окружении – пусть и ближайшем окружении, но все-таки достаточно обширном и весьма блистательном, – он поначалу не смел верить в какие-то перемены, хотя вчера с самого начала бала она общалась с ним так много, как, пожалуй, никогда раньше. «Вы с этим согласны, Феодор? Читали ли вы эту книгу, Феодор? Что вы думаете по поводу этого, Феодор?..» Тогда он еще мысленно одергивал себя: просто, прочтя его «Записки», она обнаружила, что их душевное и умственное сродство гораздо больше, чем она могла заключить раньше из бесед с ним, ведь в своих романах он был откровеннее и больше раскрывался, чем в жизни, – вот откуда такое повышенное внимание, теперь ей интересно сравнить его взгляды на разные вещи со своими собственными, только и всего. Вполне естественное желание, еще ни о чем особенном не говорящее. Но потом…

Потом случился белый вальс. Именно случился – как чудо, как снег на голову летом, как роза среди зимы. Пять долгих лет, исполненных страсти и тоски, дней счастья от общения с августой на очередном Ипподроме и месяцев томительного ожидания новой поездки в Константинополь, безумных надежд и едких насмешек над самим собой, неистовых желаний и титанических усилий не выдать свои чувства, сладости и горечи, наслаждения и боли, – всё точно разрешилось ослепительной вспышкой, когда Евдокия, объявив белый вальс, спустилась с лестницы и с улыбкой подошла к нему. Можно ли думать, что это была всего лишь случайность?! Ведь она еще никогда не танцевала белый вальс с кем-либо, кроме мужа! И никогда не общалась с Феодором настолько благосклонно во всех смыслах, во всех – вплоть до благосклонности к нескольким не заметным окружающим, но, конечно, не оставшимся незамеченными августой дерзостям, которые он допустил во время последнего танца с ней, уже после вальса Муз…

Он понимал, что начал опасную игру, но остановиться было выше его сил: если августа в самом деле дает ему шанс, упустить его нельзя – потом он никогда не простит себе этого… да и она, конечно, не простит ему! Если же он обманывается, и ее «поощрения» ничего не значат… Впрочем, об этом лучше пока не думать, ведь забег только начался и глупо тормозить на старте! Киннама не могла остановить и мысль о том, что охватившее его возбуждение в каком-то смысле возвращает его к той жизни, в которую он был погружен в течение почти десятка лет до знакомства с императрицей. Сплетни о его тогдашних похождениях достигли и Царицы городов, и порой самые смелые и кокетливые из здешних дам довольно откровенно намекали Феодору, что не прочь проверить на деле, соответствуют ли слухи реальности, но он всегда едко отшучивался. Собеседницы иной раз даже оскорблялись, однако это его не волновало. Он отлично знал, что если б захотел вернуться к прежним играм здесь, на Золотом Ипподроме, где прекрасные гостьи со всех стран света отнюдь не всегда блистали строгостью нравов, у него не было бы недостатка в развлечениях. Но женщин помимо августы уже пять лет не существовало для великого ритора. И если сейчас он затевал игру, где можно только идти ва-банк, то она того стоила! Все прошлые увлечения, все испытанные чувства и желания, связанные с женщинами, стали бледным пятном по сравнению с тем, что пережил Феодор за годы знакомства с Евдокией: это была страсть всей его жизни, единственная, как он теперь понимал, настоящая любовь, которую ему довелось испытать, – и мог ли он отказаться от своих надежд, как бы они ни были призрачны?!

В конце концов, если он и рискует многим, то всяко не головой – ведь не средневековье на дворе! Да и какой смысл рассуждать об этом? В первый же день Ипподрома Евдокия сумела настолько зажечь ему кровь, что Феодор не находил в себе достаточно отрезвляющей воды, чтобы залить пожар, – да он и не хотел тушить этот огонь. Он слишком сильно любил, слишком долго томился, слишком пламенно мечтал. Лошади пустились вскачь, и теперь можно только или победить, или оказаться на обочине.

* * *

От кого: «Лаура Враччи»

Кому: «Луиджи Враччи»

Отправлено: Вторник, 17 августа 2010 10:37

Тема: Re: мы на месте

–

Привет, Луи!

Так и не дождавшись от тебя обещанных фото и рассказов, выражаю тебе свое возмущение!!!

Почему ты молчишь? Ты знаешь, я человек ненавязчивый, но я почти обижена. Или может, тебя вконец околдовала принцесса, и ты потерял дар речи? Может, мне больше не молиться об избавлении тебя от нее?;)

Когда у нас показывали открытие Ипподрома и дали крупным планом императорскую ложу, дядя Марко, увидев принцессу, не донес до рта чашку с кофе, так и застыл, уставившись в экран. Через пару лет она точно будет одной из первых красавиц, каких я вообще когда-либо видела. Она и правда шикарная блондинка, просто умереть от зависти! А какие глаза! Какой изгиб бровей! Не удивлюсь, если ты уже передумал заниматься археологией;))) Вы с ней вместе хорошо смотритесь, кстати! :)

Императрица, как всегда, великолепна. Как она себя держит! Я больше всего жалею о своем отравлении из-за того, что упустила возможность вблизи поглядеть на нее. Ооочень надеюсь, что ты расскажешь мне о ней подробно!

Кто этот красавец-возница, который в первый день выиграл четыре забега? Комментаторы на ТВ были как-то скупы, а в сети я нашла про него совсем мало: Василий Феотоки, семья незнатная, отец погиб в автокатастрофе, одна сестра монахиня (!), а другая еще маленькая. Ездит верхом с 10 лет, зарабатывает на жизнь веб-дизайном (ну теперь-то не придется уже, наверное, разбогатеет!). По ТВ сказали, что в колесничных бегах он тренируется только год, все поражены его нынешним успехом. Сгораю от любопытства и жду, что ты расскажешь о нем побольше!

А у тебя был такой вид, будто ты, надевая рубашку, забыл вытащить вешалку! Что там с тобой происходит? Мамик звонила и бодро доложила, что все прекрасно, но честно говоря, я немного беспокоюсь.

Пожалуйста, черкни хоть пару строчек!

Твоя Лаура.

* * *

Дари глядела на огромный экран, где крупным планом показывали Василия – во втором заезде он пришел после Ставроса, но в третьем опять победил, – и думала, что у него очень красивая улыбка и вообще он ужасно пригож и напоминает античного героя… Наверное, если бы греки до сих пор создавали свои глиняные вазы с росписями, они бы изображали эти бега и победителей… А может, они и теперь такое делают?

– Послушай, Лари, а у вас тут не делают расписных ваз или статуэток… ну, как вот в античности, с изображениями героев, победителей на играх?