Золотой Ипподром

– Смотри, Пан, всё просто.

Он потыкал пальцем в названия блюд, которые Стратиотис даже не успел прочесть, и вставил в гнездо банковскую карту.

– Две-три минуты – и наша рыбка приплывет пневмопочтой прямо сюда. Никакой толкотни!

Панайотис усмехнулся:

– Да, техника! Но, ты знаешь, мне всё же это не по душе. Еда – дело интимное, ее должен готовить старый повар, и чтобы верный слуга строго по расписанию подавал обед на фамильном фарфоре… А чем есть вот так, лучше вообще не есть.

– Ой-ёй! – Амиридис расхохотался. – Откуда в твоем монастыре слуги и фарфор? Разве они монахам полагаются?

– Да я же и не монах еще!

– Ты хуже монаха, ты зануда! Многие монахи веселее тебя, хотя и у них слуг не водится.

– У них есть послушники и трапезники. – Стратиотис нахмурился.

– Ладно-ладно, не обижайся, я же шутейно! Не хочешь – не ешь, разве тебя заставляют? – Фома пожал плечами. – Ты же, бедняга, не по своей воле сюда притащился, а по воле твоего типа из «Византийской культуры». Ну, вот и сиди, впитывай, как наша культура здесь реализуется.

– Ой, наша ли? – усомнился Стратиотис. – Это все-таки турецкая выдумка и западная отчасти, а потому…

– А потому будь доволен, по крайней мере, тем, что здесь всегда постный стол!

– Да какой же постный, если рыба это практически скоромный продукт! Так, по немощи, в праздники допускается, – заворчал Панайотис.

– На тебя совсем не угодишь!

– Отчего же, я очень восприимчив ко всему хорошему.

– Ну, вот и воспринимай хорошую рыбу в хорошем месте. Думаешь, сюда монахи не ходят, даже строгим постом? Ходят, не беспокойся. Да еще владыченькам носят вкусные кусочки.

– Вот видишь! Получается, мне нужно писать про дом обжорства!

– Почему сразу обжорства? Разве мы виноваты, что нам нужно что-то есть… хотя бы через два дня на третий! А турок ты зря помянул всуе, беды не от них. Если сейчас начать считать, что у нас турок придумал, а что венецианец или скиф, то, знаешь ли, дружок, мы себя сильно обедним. Пусть лучше все будет византийское!

В этот момент два теплых контейнера с тихим звоном выскочили из раздаточного шкафчика. В них были белые булки, из которых торчали хвосты жареных ставридок, обернутые листьями салата. К блюду прилагался пакетик с лимонным соком и маленькая бутылка пива «Эфес».

Пахли никсы аппетитно, и журналист невольно сглотнул.

– Давай-давай, ешь, не изображай доместика в отставке, – сказал Фома, открывая «Эфес». – Небось с утра голодный.

– Стоит ли? Мне еще, может быть, машину вечером вести. – Панайотис с сомнением осмотрел запотевшую бутылочку.

– У меня есть предчувствие, что сегодня ты обойдешься без машины. – Амиридис хохотнул. – Давай, за удачный репортаж!

– Да, спасибо! Без тебя уж и не знаю, что бы я тут делал…

Ставридки были обжарены до золотистой корочки, но не потеряли сочности. Уплетать их, поливая лимоном, было ни с чем несравнимым наслаждением. Когда друзья разделались со своими порциями, подошедший официант вежливо поинтересовался, все ли в порядке и не нужно ли чего еще.

– О, привет, Грига! – воскликнул Амиридис. – Не ожидал тебя увидеть.

– Здравствуйте, – медленно проговорил Панайотис, оборачиваясь.

– Ты не помнишь Григория? – Фома повернулся к другу. – Это же брат Лизи, она с ним в прошлом году приходила праздновать день Восшествия на престол!

– Ой, действительно, я запамятовал. Еще раз здравствуйте! Как вас Бог хранит?

– Хранит, не жалуемся. – Григорий усмехнулся.

– Вы знаете, ведь я здесь никогда не был. И сейчас-то по заданию одной газеты. Постигаю жизнь во всей ее неприглядности… то есть, я хотел сказать – во всех красках.

– Ну, и как вам нравится здесь? – спросил официант.

– В общем ничего, только вот эти запахи… Рыба, горелое масло…

– Да что вы, что вы! – Григорий замахал руками. – Это вы просто не знаете, как пахнет горелое масло. У нас за этим строго следят! Да и с кухни сюда ничего не проникнет. А рыба… Ну, что делать, еще не придумана рыба, чтобы… Вот не говорить она может, а не пахнуть – нет. Но разве плохой запах? Особенно если не нюхать его здесь каждый день.

– А что за публика здесь обычно?

– Публика разная. Походите, посмотрите, раз у вас репортаж. Да вам, наверное, и с директором неплохо встретиться?

– Я похожу, да, – сказал Стратиотис, медленно поднимаясь. – Кстати, где здесь у вас… – он что-то пролепетал одними губами, но Григорий понял и молча махнул рукой в конец зала.

Панайотис кивнул и попросил:

– А вы, кстати, может быть, принесете нам еще что-нибудь… поизысканнее? Я действительно проголодался.

– О, я вам рекомендую жареных кальмаров! – воскликнул Григорий. – Фирменное блюдо сегодняшнего шеф-повара. Только придется подождать, конечно, это не на конвейере.

Кальмары появились в виде толстых золотистых колец, приправленных сметаной. К ним Фома потребовал по бокалу белого вина. Он пытался поговорить с Григорием о том, о сем, но молодой человек сказал, что через полчаса кончится его смена и тогда – пожалуйста.

– А то у нас здесь строго, долго стоять не разрешают. И так-то платят не ахти, а заметят, что бездельничаю, – влетит…

В ожидании Григория друзья смаковали кальмаров и попивали холодное вино.

– Должен признаться, я был неправ, здесь действительно хорошо, – сказал вдруг Панайотис. – И кормят вкусно. Люблю, когда не нужно придумывать положительных явлений.

– Ну, вот видишь! Если б тебя хорошо кормили во всех местах, куда посылают на задания, то, глядишь, в твоих репортажах было бы поменьше перца.

– Ну да, больше перца на столе – меньше на бумаге, – согласился Стратиотис; он явно впадал в мечтательность. – Как же странно мы устроены! Ничего не можем оценить с первого взгляда, вечно все сначала кажется пошлым, грязным, недостойным… Только потом, если вникнешь поглубже… Вот я сейчас прошелся по залам, вижу – вроде сидят нормальные люди, о чем-то беседуют, спорят. Пусть громче чем нужно, но, наверное, так полагается? Признаться, я воображал себе, что здесь какой-то притон разбойников и бродяг. Общедоступный ресторан в таком историческом месте… Короче говоря, вникнуть стоило! Но обычно некогда вникать, приходится сразу выдавать впечатления. Наверное, поэтому меня все сторонятся, да?

– Ну что ты, кто тебя сторонится? – стал утешать его Фома и вдруг почувствовал, что не вполне искренен.

По счастью, в этот момент подошел Григорий, уже освободившийся от ало-голубой униформы. Он плюхнулся на стул и устало улыбнулся.

– Как поживает ваша сестра? – полюбопытствовал Стратиотис.

– Лизи? Она же собиралась у вас в редакции сегодня что-то программировать. Разве вы не встретились?

– Ах, да, конечно, но она со мной не очень-то… – грустно заметил Панайотис.

– Она устает. Все-таки две работы.

– Ну вот, так я и знал. Устает… А ведь я ей предлагал похлопотать, устроить к нам начальником программистов, на полную ставку. А она мне даже почти и не ответила ничего. – Тут спецкор уныло понурился.

Григорий внимательно поглядел на него.

– Не обижайтесь, ей правда очень важны эти работы для «Гелиоса».

– Неужели Лизи рвется в космос? – сострил Фома.

– В детстве мечтала. – Григорий кивнул. – Но теперь просто хотела бы с ними работать. А у нее и получится, думаю. Она талантливая!

– Еще какая! – Панайотис на миг оживился, но тут же опять сник: – Только что же, если она устроится к астронавтам, то от нас, наверное, совсем уйдет?

– Не знаю. Может быть. Но до этого еще далеко, – осторожно ответил Григорий.

– Уйдет, конечно, – успокоил всех Амиридис. – Там перспективы, творчество, а у нас одни ньюсмейкеры да имиджбрейкеры…

– А как вам нынешний Ипподром? – сменил тему Григорий.

– Зрелища – не мой профиль. – Панайотис слегка скривился.

– Очень интересно! – отозвался Фома. – Много новых имен, а старые знакомцы вылетают, как пробки! Я, кстати, заметил на одной колеснице приспособления, известные по сирийским раскопкам. Представьте себе, в том месте, куда приходит главное дышло… Э, Грига, а ты сам-то, наверное, не ходил?

– Мы были вчера с сестрой, сидели на прекрасных местах в Сфенде.

– О, потратились, наверное! – воскликнул Амиридис.

– Да нет, нам в этот раз повезло: Василь подарил Лизи билеты на все семь дней.

– Какой Василь? Неужели Феотоки?

– Он самый, – подтвердил Григорий, но, взглянув на Панайотиса, понял, что сболтнул лишнее.

Поджав губы и нахмурившись, журналист процедил:

– Ну конечно! Им же бесплатные билеты целыми пачками дают, почему бы не пустить пыль в глаза!

Стратиотис замолк на несколько минут, после чего стал раскланиваться:

– Друзья мои, вы тут сидите, а я действительно должен пойти переговорить со здешним начальством.

– Ступай лучше на кухню да поговори с поваром! – Фома хохотнул. – У него наверняка самое вкусное припасено для дорогих гостей!

Панайотис не ответил на шутку друга. Григорий посмотрел вслед журналисту и задумчиво потер переносицу.

* * *

Пока кувикулария затягивала шнуровку на корсете августы, Евдокия ядовито размышляла о представителях литературного бомонда, с которыми она дважды в месяц устраивала встречи в дворцовом ресторане «Парнас». Поначалу, когда дочь сообщила ей о двух романах Киннама, которые, оказывается, уже давно вовсю обсуждали в школах и в Университете, особенно первый, посвященный жизни людей науки, императрица поразилась, что до сих пор ничего о них не знала, хотя на «парнасских вечерах» обычно обсуждались наиболее интересные литературные новинки – как, впрочем, и оказывавшиеся на поверку не особенно интересными и даже более чем посредственными. Катерина тоже удивилась, узнав, что мать до сих пор не читала «Записок великого ритора».

– Я была уверена, что ты их давно прочла! – воскликнула она. – Всё собиралась спросить, как они тебе, но так и забыла… Неужели твои «парнасцы» ничего про них не говорили?

Да, «парнасцы» помалкивали, и Евдокия, прочтя романы Киннама, отлично поняла причину этого молчания: великий ритор оказался настолько талантлив, что большинство произведений, которые читались их авторами на «августейших» литературных вечерах и нередко издавались при финансовой помощи первой женщины Империи, не выдерживали сравнения с его романами – обстоятельство тем более обидное для всех этих сочинителей, что Феодор только начал пробовать свои силы в области художественной литературы, если, конечно, не считать его предыдущей переводческой деятельности. Будь он писателем одного уровня с большинством литераторов, они бы, естественно, обсудили его и вынесли с высоты «Парнаса» вердикт. Но, несмотря на всё свое самолюбие и самолюбование, над которыми так любил подтрунивать Цец в юморесках из серии «Парнасская плесень», они осознали, что имеют дело с литературой совсем другого уровня… и предпочли промолчать – опасаясь, конечно, как бы августа, прочтя новые романы, не сделала их автора своим литературным фаворитом.

Разумеется, подобное отношение друг ко другу собратьев по перу не было новостью для Евдокии, но сейчас оно вызвало у нее больше раздражения, чем иронии, и даже навело на мысли о том, не теряет ли она время, опекая всю это пишущую братию. В самом деле, за последние два года наиболее удачными литературными проектами из тех, которым она помогла финансово, было издание первого романа Кассии Скиату, сборника стихов Катерины Канаки и романа Антония Евгениана «Водоросли» – они имели большой успех, и для своих следующих произведений эти авторы уже легко нашли издателей сами. Но, что характерно, именно эти авторы наименее охотно обсуждались в кругу постоянных посетителей «парнасских вечеров», а если и обсуждались, то больше на предмет недостатков, чем достоинств. Более того, о романе Кассии августа узнала тоже со стороны и почти случайно – от синкелла, благодаря которому она затем связалась с автором по электронной почте и получила на прочтение рукопись. Сама Кассия до сих пор не бывала ни на одной из «парнасских встреч»; императрица неоднократно собиралась пригласить ее, но, представляя, как в эту довольно молодую и, конечно, не слишком искушенную в светской жизни монахиню вцепятся такие «акулы» как Сергий Лукарис, каждый раз передумывала. Теперь, после случая с романами Киннама, эта зависимость от мнений литературного бомонда показалась ей почти оскорбительной.

«Не пора ли мне уже поменять состав этих посиделок? – думала Евдокия. – Что толку, например, в Лукарисе? Он явно исписался! Его первые романы были оригинальны, а теперь он увяз в бесконечных продолжениях, причем ему даже лень раскинуть умом и придумать что-нибудь по-настоящему захватывающее и со смыслом… Хотя, казалось бы, фантастика дает для этого все возможности – сочиняй, не хочу! Зато с каким чудовищным апломбом он громил в последний раз Аплухира, а ведь его роман очень даже приличный, особенно для начинающего… А Мириниди с ее детективами? Ну, сколько можно забрасывать несчастного сыщика то в Москву, то в Луджайни, а то чуть ли не в Антарктиду? Как будто, если в книге есть экстрим вроде снега, злых аборигенов, пираний или пингвинов, можно уже не слишком заботиться о проработке сюжета… И сколько их тут ходит, таких писателей! Кому нужны деньги, кому награды, кому похвалы… Но тех, кто действительно заслуживает похвал и премий, не так и много… Даже вот, можно годами вращаться среди этих знатоков современной литературы и не знать о лучших произведениях! Как же неудобно вышло с Киннамом, это просто… не знаю, как и назвать!»

– Так хорошо, ваше величество или еще подтянуть? – спросила Анастасия, молоденькая кувикулария, которая трепетала перед своей госпожой и так восхищалась ею, что, кажется, готова была сдувать с нее малейшую пылинку.

– Да, Ася, оставь так, спасибо.

Августа повернулась перед зеркалом сначала в одну сторону, потом в другую: новое платье из вишневого шелка смотрелся замечательно, прическу Дионисий ей снова сделал чудесную, нужно было только подобрать украшения, но здесь не могло быть сомнений – конечно, рубины! Императрица подошла к туалетному столику и, открыв один из ящиков, достала коробочку, обтянутую драгоценной парчой с замысловатым узором, и вынула оттуда золотые серьги и ожерелье с темными рубинами бриллиантовой огранки – великолепный подарок набоба Восточной Индии, «цари самоцветов для царицы мира». Несколько мгновений она любовалась таинственным блеском прекрасных камней, и мысли ее принимали всё более решительное направление.

Да, эти завистливые литераторы поистине заслуживают суровой кары! Надо уже к следующей встрече на «Парнасе» пересмотреть список приглашенных. Может быть, пригласить кого-нибудь из молодых… а главное – побольше тех, кто пишет по зову души, а не для того, чтобы заработать на жизнь! Прихлебателей и так довольно толпится у придворной кормушки. Пожалуй, о том, насколько хороши новые книги и каким писателям стоит помогать издаться, лучше судить по отзывам не профессиональных литераторов, а студентов или старшеклассников вроде Катерины… или хоть парикмахера Дионисия. Как он хорошо сказал о том, что каждый, кто вдохновенно делает свое дело, испытывает похожие чувства! А эти зануды вроде Лукариса как начнут рассуждать о погрешностях стиля или сходстве рифм, так не обрящешь ни начал, ни концов! Да, пора изменить всю концепцию «парнасских встреч»!

А пока августе хотелось как можно больше общаться с Киннамом. Она заметила, как на балу к нему подходили и Лукарис, и некоторые другие именитые завсегдатаи ее литературных вечеров, и догадалась, что теперь, узнав о том, как высоко оценила императрица его романы – в перерывах между танцами она несколько раз хвалила их перед гостями и своими постоянными поклонниками, – литераторы начнут добиваться его благосклонности. Они с Феодором уже едко пошутили на эту тему, танцуя Босфорский вальс, и великий ритор дал ей понять, что совершенно не собирается заводить пламенную дружбу с этой публикой. Так почему же она, «божественная августа» и «повелительница мира», как величают ее во время церемоний, должна поддерживать с ними отношения? Нет, хватит, они уже получили свою порцию внимания за прошлые годы! По их милости константинопольский «Парнас» начал зарастать плесенью, Цец прав! С этим определенно нужно покончить. Надо подумать, как организовать литературные мероприятия так, чтобы на них было интересно людям вроде Киннама. Пожалуй, без свежего притока молодых тут никак не обойтись… Не подключить ли к этому делу Катерину? Она уже взрослая, вышла в свет. Почему бы с ее помощью не начать устраивать литературные вечера для молодежи? Да, надо всё это обдумать после Ипподрома…

Евдокия примерила ожерелье: к ее наряду оно шло изумительно, и августа довольно улыбнулась. Ладно, о бесталанных графоманах и исписавшихся талантах она подумает после, а сегодня ее ждет замечательный вечер в обществе по-настоящему талантливого человека, с которым всегда так интересно общаться! Вот и сегодня в историческом музее он рассказал ей столько любопытных вещей, о которых не знала не только она, но и экскурсовод. В конце концов она вместе с великим ритором немного отстала от прочих гостей, и Киннам подарил ей индивидуальную экскурсию: они застряли в залах, посвященных Элладе, и, если б не ограничение во времени, могли бы провести там остаток дня, настолько увлекательно говорил Феодор. Хотя августа считала своим долгом сгладить то невольное невнимание к творчеству Киннама, на которое он мог обидеться, она ощущала, что исполнять этот долг ей чрезвычайно приятно. Право, Феодор совершенно очарователен! И сейчас, на представлении в театре Акрополя, она непременно посадит его рядом, расскажет об актерах – в этот раз состав труппы изменился почти полностью, – они поговорят об их игре… и вообще поговорят, и пусть все эти «именитые» или «подающие надежды» писатели полопаются от зависти к великому ритору!

* * *«Эрот, Эрот, о ты, вливающийНам в очи страсть, блаженство сладкоеВводящий в души, против коих ополчился ты,Да не явишься никогда ко мне со злом…»

Хор начал петь первый музыкальный антракт, после которого должны были объявить антракт настоящий, и принцесса чувствовала легкое волнение. Сидя рядом с Василием в третьем ряду Кинегия – античного амфитеатра, восстановленного на Акрополе в девятнадцатом веке, под темневшим небом, где уже загорались звезды, Катерина время от времени тихонько перекидывалась с возницей фразами по поводу актеров, костюмов и самого действия трагедии Еврипида, которая казалась древней, как мир, но ей хотелось поговорить с Феотоки о другом, и она собиралась сделать это в антракте.

Принцесса второй день общалась с Василием так близко и много, как никогда раньше, и в глубине души начала ощущать что-то подозрительно смахивающее на разочарование. До нынешних бегов ей приходилось разговаривать с Феотоки лишь в Свято-Мамантовом, где проходили тренировки будущих претендентов на Великий приз Золотого Ипподрома, и там разговоры шли о лошадях, бегах, приемах обгона или верховой езды, истории скачек; Василий всегда очень воодушевлялся, говорил горячо, спорил, рассуждал, рассказывал, доказывал… Когда он горячился, то становился особенно красивым, а стоя на колеснице, походил на античного героя. Принцессе казалось, что он такой и в обычной жизни – горячий и увлекающийся. Но, пообщавшись с ним в неипподромной обстановке, она к своему удивлению обнаружила, что на самом деле он очень спокойный, пожалуй, даже чересчур рассудительный… Нет, он мог и шутить, и веселиться, но… он казался принцессе слишком взрослым. Ему было двадцать пять, и Катерина почти физически ощущала, что он старше ее на целых десять лет: она чувствовала себя рядом с ним девчонкой, и от этого становилось неуютно. Но почему она не ощущала ничего подобного, например, общаясь с Киннамом, который гораздо старше ее?.. Она не могла понять, в чем тут разница, и это начинало ее злить. Может, она еще не нашла «ключ» к Василию? Ей не хотелось так просто отказаться от своих романтических мечтаний, и теперь она собиралась поговорить с возницей на более «опасные» темы.

В антракте они отправились в смежный с театром большой сводчатый триклин, где располагалась уютная кофейня, взяли по чашке черного кофе и по пирожному и устроились за столиком возле окна, откуда открывался чудесный вид на парк.

– Ну, как тебе «Ипполит»? – спросила Катерина.

– Очень здорово! Я впервые в жизни вижу древнюю пьесу в такой аутентичной обстановке – амфитеатр под открытым небом… Всё воспринимается совсем иначе!

– Ага, словно проваливаешься сквозь толщу веков. Я обожаю представления в этом театре! А Еврипида вообще особенно люблю. Из всех античных трагиков он мне нравится больше всего. А тебе?

– Даже не знаю, – Василий немного смутился. – Я его читал давно, еще в школе, а потом не перечитывал… Я вообще не любитель древней литературы, больше современную люблю.

– А я разную люблю. Современную тоже. Например… Впрочем, ладно, это после! Но вот «Ипполит» тебе нравится?

– В общем да, интересный сюжет!

– И что ты думаешь о Федре? Скажем, если отбросить всех этих богов, которыми греки пытались объяснить всякие зигзаги жизни и психологии, то получается: муж уехал в дальние края и неизвестно, когда вернется, жена молодая, ей скучно, а тут пасынок красивый, вот она и влюбляется. Сильно ли она виновата?

– По-моему, это всё от безделья! Тесею, прежде чем уезжать, надо было подумать, чем ее занять, чтоб она не скучала без него и меньше по сторонам глядела.

– Сурово! – Катерина приподняла брови.

– Зато справедливо! – Молодой человек рассмеялся. – Одиссей, вон, не был дома гораздо дольше, но ведь Пенелопа не заглядывалась ни на кого, хотя вокруг женихи толпами ходили! Она сына воспитывала, хозяйством занималась, а потом нашла занятие – ткать полотно… Нет, правда, разве ты не согласна, что люди часто накручивают себе всякие страдания и проблемы только от безделья? Вот взять мою сестру: она раньше таким нытиком была, всё время чем-то недовольна, от еды до погоды… А это она просто не знала, куда себя деть. Она всегда была слабого здоровья, тихоня, все дома сидела, подруг почти не было, а по дому делами заниматься мать ей не давала – жалела, и отец, когда был жив, запрещал ее напрягать, он ее любил очень, боялся, что надорвется… Но стоило ей в монастырь поступить, так она прямо преобразилась – ни хандры, ни уныния, такая веселая стала, просто не узнать!

– Она ушла в монастырь, когда ваш отец погиб?

– Да. Для нас это все было тяжело, и мама часто стала ходить в монастырь на службы, мы живем недалеко… Сестра с ней тоже ходила, и ей там так понравилось, что она решила остаться.

– А это, кажется, там монахиня Кассия Скиату живет?

– Да. Ты читала ее роман «Кассия»?

– Читала, мне очень понравилось! Наверное, там хороший монастырь, раз монахини могут писать романы. – Катерина улыбнулась.

– Они там вообще умницы! И переводят, и книги издают… Я там иногда бываю. В общем, я рад, что сестра нашла свое место в жизни. Заодно, может, и наши грехи замолит. – Василий улыбнулся.

– Значит, ты в монастырь не собираешься, хочется еще погрешить? – Принцесса лукаво посмотрела на него.

– Не без того! – весело отозвался он. – Но особо буянить я не собираюсь… Мне главное, чтоб лошади были рядом!

– Только лошади? А… семья?

– Ну, если найдется девушка, которая захочет пройти со мной по жизни… и с которой я захочу соединить жизнь…

Катерина бросила на него быстрый, но пристальный взгляд. Думает ли он сейчас о ком-то определенном или рассуждает только теоретически? Не похоже, чтоб он волновался хоть немного… В самом деле, ну хоть бы смутился чуть-чуть! Как вчера Луиджи, например… Она повела глазами и сразу заметила молодого Враччи: он стоял неподалеку возле одноногого столика со стаканом сока в руке… и смотрел на нее! Принцесса тут же насмешливо заулыбалась и сказала, чуть повернув лицо к Василию, но продолжая глядеть на Луиджи, точно говорила о нем:

– И каково же твое видение семейной жизни? Идеальная жена, по-твоему, должна быть похожа на Пенелопу? То есть ты будешь нарезать круги по арене, а она будет дома терпеливо ждать, ткать, наполнять закрома, воспитывать детей…

Феотоки расхохотался. Луиджи гневно сверкнул глазами и повернулся к ним спиной.

– Вы почти угадали, ваше высочество! – ответил Василий. – Мне хочется, чтобы дома было спокойно и уютно. Дом – это как пристань, куда возвращаешься после жизненных бегов.

Катерина наморщила нос.

– А если твоей жене тоже захочется каких-нибудь приключений, жизненной встряски… в общем, скачек? Или, по-твоему, она должна сиднем сидеть дома?

– Не то, чтобы сиднем, но мне хотелось бы, чтоб она была в целом, так сказать, домашней: создавала бы уют, вкусно готовила… – Феотоки допил свой кофе и, поглядев на пустую чашку, сказал: – Я вот, например, люблю кофе, смолотый вручную. Раньше всегда Евстолия с утра молола нам всем, а теперь некому. Фрося, правда, порывалась, но она маленькая еще, сил не хватает. А мама как стала молоть, так вообще уронила кофемолку, и у нее ручка отлетела. Так что я давно уже вкусного кофе не пил, вот, вспомнилось… Соскучился даже!