Непростые истории 5. Тайны ночных улиц

Помощи? Если кто-то окажется здесь – то только имперцы. И ещё неизвестно, что хуже: попасть в лапы прихвостней кардинала-инфанта, или быть сожранными мертвецами.

– Помощи не дождаться. Нам нужно… – Аксель помедлил, прежде чем закончить. – Нужно добраться до этого нах… нап…

– Нахцерера, герр капитан. И это будет непросто. То, что мы видели – о таком не говорят даже в легендах. Ни в одной из легенд нет об этих тварях.

– Легенды врут, Волдо, – капитан устало вздохнул. – Глупо пытаться следовать их советам.

– Но кое в чём… думаю, они правдивы, – головорез усмехнулся. – Готов биться об заклад.

– Ты о…

– Да, герр капитан. – Волдо перебил Акселя на полуслове. – Я о ведьме. О той твари, что держит нас здесь.

Элке молчала, когда Аксель повалил её на длинный дощатый стол. Не издала ни звука, когда он грубым движением сорвал с неё платье, обнажив веснушчатые груди. Её взгляд оставался безучастным, даже когда он трясущимися руками полез ей под юбки.

«Она – ведьма. У неё связь с дьяволом из могилы, который угробит нас всех».

Он грубо ломился вперёд, двигаясь жёстко и ритмично, не позволяя себе мыслей о том, что всё могло быть ошибкой. Что он, шведский офицер и дворянин, нынче – просто насильник, который ничем не лучше не совсем покойного Михеля.

«Она ведьма. Ведьма. Ведьма!»

Закончив, Аксель оттолкнул от себя обмякшее тело. Его место занял другой. Белобрысый тип в кабассете, в глазах которого накрепко поселилось безумие. А после – похожий на хорька кавалерист. И наконец, Волдо. Старый наёмник был нарочито груб и… Внезапная догадка обожгла Акселя, словно огонь: Волдо не просто старался «порвать с проклятием». Он получал удовольствие. Наслаждался молодой плотью и… собственной безнаказанностью?

В руке наёмника мелькнул кинжал.

«Связь может быть разрушена только кровью. Так и никак иначе. Выбирай, капитан! Или наша жизнь, или – её».

Он не будет думать о том, что случилось. Не сейчас. Он подумает об этом позже. Как только вырвется из этого ада. В конце-то концов, волкам не свойственно размышлять.

Туман обступил их, едва они вышли на тракт, ведущий прочь из проклятого городка.

– Его могила, скорее всего, на первом же перекрестке. Что, Михель? Скоро поквитаемся?

Аксель молча наблюдал за Волдо. Старый наёмник был уверен в себе. И это было странно, учитывая, что они едва пережили ночь.

«А ведь Голландец способен направлять мертвых и днём».

Мысль была плохая. Не ко времени и не к месту. Словно в ответ на неё туман стал ещё гуще. Он обволакивал четверых солдат, словно влажное пуховое одеяло.

– Ты говорил, что со смертью ведьмы рухнет и власть мертвеца.

Лицо Волдо было едва различимым с расстояния в несколько шагов.

– Да, это так. Но, видно, тварь оказалась сильнее.

«Нет. Мы пролили невинную кровь. Я пролил невинную кровь. Чтобы… выжить?»

Они прошли две или три сотни шагов, когда, наконец, стало ясно: идти дальше некуда. В тумане со всех сторон маячили мрачные молчаливые тени. Мертвецы. Марионетки на страже вечно голодного господина.

Сейчас это не казалось важным. Важным было, что…

– Всё зря, Волдо – прошептал Аксель. – Мы погубили наши бессмертные души. Запятнали себя невинной кровью.

– Просто тварь оказалась сильнее, капитан. Парни, ведь так?

Белобрысый лишь поправил помятый шлем. Зато «хорёк» согласно закивал.

– Невинная кровь. Не ожидал, – старый головорез усмехнулся. – Она была ведьма. Точка. Познать плоть ведьмы, а затем выпустить ей кровь – лучший способ разорвать проклятие.

– Ты видишь этих мертвецов, а, Волдо?

Старый головорез помрачнел.

– Значит, нахцерер слишком силён. Что ещё может держать его в этой дыре? Что даёт ему силу?

Волдо молчал.

– Его могила. Нам до неё не добраться. И не спастись.

Наёмник недобро усмехнулся.

– Иногда не нужно сражаться. Особенно, когда враг заведомо сильней тебя.

Аксель непонимающе посмотрел на своего спутника.

– Что ты имеешь в виду? О чём ты?

Вместо ответа Волдо наискось рубанул здоровяка в кабассете. Тот рухнул в дорожную грязь, не издав ни звука. Аксель все ещё не понимал, в чём дело. Впрочем, то, что Волдо теперь враг – было очевидным. Капитан успел сделать несколько шагов, а потом глухо бухнул выстрел. Ноги стали ватными. В глазах закружилось бледное, затянутое облаками-нитками небо. Земля метнулась навстречу, ударив по голове, словно дубиной.

Наверное, он очнулся сразу. По крайней мере, Волдо всё ещё был тут. Как и стоящие в тумане тени мертвецов.

– Не хотел я этого, капитан, – присев на корточки, наёмник сокрушённо вздохнул. – Господь свидетель, вы мне нравились. В вас есть сталь. Была, точнее. – Волдо невесело рассмеялся.

Аксель со стоном попытался встать, но тело не слушалось. Он не чувствовал ног, а руки были словно чужими. С усилием он приподнялся. Рот наполнился кровью.

– Зачем? Зачем ты это сделал? Что… – капитан закашлялся и выплюнул кровяной сгусток. – Что тебе с нашей смерти?

Волдо пожал плечами.

– Мне лично – ничего. Но вы же помните, что я всегда готов сменить сторону?

– Ты собрался служить Михелю? А почему не сразу – сатане?

Наемник поморщился.

– С нечистью можно сражаться. А можно и откупиться. В легендах много чего интересного. В том числе и про то, как выжить, если услышал призрачные колокола. Все просто: остаться должен только один. Тот, кто решится принести в жертву прочих.

– И ты…

– Принёс жертву. Только и всего. Ничего личного, капитан. Просто я очень хочу пожить ещё. В старости это простительно, знаете ли.

– Мертвецы… мертвецы тебя пропустят?

– Посмотрите сами.

Аксель с трудом приподнял тело ещё на несколько дюймов. Для этого ему пришлось облокотиться о мёртвого здоровяка. Увиденное было странным: туман всё ещё клубился вдоль дороги, в нём по-прежнему маячили изломанные тени, но впереди, насколько хватало глаз, путь был свободен. И от тумана, и от мёртвых. Нахцерер принял плату.

– Ничего личного, капитан, – зачем-то повторил Волдо. – И счастливо оставаться. Хотя… возможно, облегчить вашу смерть? Рана в живот – мучительно. Не хотите? Право ваше.

Пожилой головорез двинулся прочь, насвистывая фривольную песенку на мотив старого марша ландскнехтов. Аксель с бессильной злобой глядел ему вслед.

Восемь жизней. Достойная плата, чтобы старый подонок жил дальше?

Саван. Толща сырой земли над головой.

Безучастные глаза Элке.

Крошево собственных костей в безгубом рту.

Родовое поместье на берегу тихого озера.

Боль. Боль в каждой кости. В каждой омертвевшей мышце.

Бесконечное пламя войны, искры которой несут люди, подобные Волдо.

Дёргающиеся тела мертвецов, что подчиняются воле. Мороки, что сбивают с дороги живых.

Аксель с трудом вытянул кавалерийский пистолет из поясной кобуры. Кажется, мертвец ободряюще ухмыльнулся? Или это всего лишь блеск солнца в застывших зрачках?

Жертвы. Мёртвые. И живые. И те живые, что вот-вот станут мёртвыми. Дуновения чумных ветров, что будут веять над Германией.

В глазах расплывалось. Но Аксель сумел прицелиться. Выстрела он не услышал, зато Волдо вдруг неловко взмахнул руками и упал на дорогу.

Саван. Темнота. Бесконечно растущие кости. Бесконечный голод. Те, кто был чудовищем при жизни – становится таковым и после смерти. Дьявол редко даёт окончательный расчёт своим слугам.

Война любит волков. А кого любит смерть?

Темнота поглотила Акселя. В последнее мгновение он только и смог понадеяться, что это – навсегда.

Мария Анаптикс

Родилась и живу в Минске. По образованию – филолог, работаю в университете. Начинающий писатель, делаю первые шаги в сетевом литературном творчестве, хотя выдумывать свои миры начала давно, еще в детстве. Первой пробой пера стали форумные (текстовые) ролевые игры, теперь пробую писать небольшие рассказы. Увлекаюсь культурой и политической жизнью африканского народа туарегов, веду блог, посвященный этому народу: https://blog-house.pro/tamasheq/

Собака туарега

Мои университетские исследования завели меня далеко: в самую глубь Сахары, в занесённый песками городок на границе Мали и Алжира, населённый полукочевым народом пустыни – туарегами. Из прохладных и светлых аудиторий я перенёсся в царство палящего солнца, жгучего пыльного ветра и мутной солёной воды, и люди, о которых я раньше читал с экранов компьютеров и планшетов, теперь были рядом со мной. Я разговаривал с ними, задавал им вопросы, пытался с ними подружиться.

Мне было интересно познакомиться с представителями разных слоёв туарегского общества – от гордых имохар5 – воинов пустыни, не растерявших свой боевой пыл, которым они славились с давних времен, до презираемых прочими кастами бывших рабов-белла, отличающихся от остальных туарегов более тёмной кожей и негроидной внешностью. Они были потомками сахельских чернокожих народов, которых в прошлом воинственные светлокожие имохар брали в плен и продавали как рабов.

Застарелая неприязнь между имохар и белла не исчезла и по сей день, и моё желание общаться на равных и с теми, и с другими не нравилось никому. Однажды, когда я вернулся с рынка, где беседовал с двумя торговцами, туарегами из благородных, мой знакомый белла, Исмаил, перехватил меня у входа в городок и пригласил к своему костру. Он развёл огонь прямо в песке на самой окраине городка – подальше от шума и грязи. Вечерело, глиняные низкие домики, слепленные в длинную гряду, медленно погружались в густую темноту. Заходящее солнце бросало рыжие лучи на их плоские крыши, расчерчивало чёрными тенями истоптанный песок. Исмаил подождал, пока я присяду рядом с костром, демонстративно поднял с подбородка на нос нижний край выцветшего зеленого тюрбана, скрыв от меня своё лицо – словно бы не признавая во мне своего6.

Я спросил, не огорчен ли он чем-нибудь, и он в ответ задал вопрос, вправду ли я ходил разговаривать с торговцами из Тимимуна? Я подтвердил, и тогда Исмаил заметил:

– Зачем ты разговариваешь с имохар? Ты же мой друг. Не ходи к ним. Имохар тебе не скажут правды, никогда. Аллах знает, какой лжи могут наговорить имохар!

Я не ответил, лишь вздохнул, виновато развёл руками. Исмаил покачал головой и принялся раскладывать посуду для чайной церемонии. Мне уже не раз доводилось пить чай с туарегами, но я никогда не уставал наблюдать за неторопливым и сложным процессом его приготовления. Здесь чай, обязательно зелёный, не заваривают, а варят на углях в маленьком чайничке вместе с сахаром, а потом переливают много раз в стакан и обратно, взбивая густую пену. Большой чайник с водой уже грелся на костре, а Исмаил достал маленький, пузатый, тоже жестяной и закопченный, и высыпал туда добрую пригоршню чая.

Я смотрел на его сгорбленную фигуру, замотанную в просторные грязно-жёлтые одежды. У него были чёрные узкие ладони, которые жизнь в пустыне разукрасила густой сеткой трещин – когда я впервые поздоровался с ним за руку, я поразился, насколько его кожа напоминает кору дерева.

– Эти торговцы из Тимимуна, они издевались над нами всю весну, предлагая смехотворно низкие цены за наших коз. Словно знали, что будет засуха. А сейчас многие готовы продать хоть за сколько – а они не берут, говорят, скоро вы попросите забрать их даром. Тощие животные, которые вот-вот падут. Здесь уже не осталось никакого корма для скота, ничего, – полились привычные уже моему слуху жалобы.

– Слушай, – сказал вдруг Исмаил, посмотрев на меня внимательно. – А те, кто тебя сюда заслал – они не могли бы нам чем-то помочь? Они могли бы сделать колонку. Мы устали доставать воду вручную из пересыхающей дыры.

Было неловко, что, видя столь бедственное положение этих людей, я фактически ничем не мог им помочь, а лишь изучал их, как редкий, почти исчезающий вид. Я попытался, как мог, объяснить ему, что университет – это не благотворительная организация, что они занимаются только исследованиями, а не помощью.

Исмаила не волновали проблемы антропологии и этнографии. Поняв, что не получит с меня ничего толкового, он разочарованно махнул рукой и отвернул свое тёмное, изъеденное глубокими бороздами лицо к костру.

Я стыдливо отвёл взгляд к горизонту, где стайка босоногих мальчишек бегала вдоль улицы, то прячась в тени, то выскакивая тёмными силуэтами на фоне неба. Приглядевшись, я увидел, что они тащили за ноги тушу какого-то животного, овцы или козы. Потом развели поодаль костёр и затолкали тушу прямо в огонь. Рядом вертелись собаки. Тощие, остромордые дворняжки, далёкие родичи высоко ценимой на Западе туарегской борзой азавак, – я их часто видел слоняющимися по улицам или валяющимися в тени акаций. Отдаленный лай собак смешивался с голосами мальчишек.

– Что они делают? – с любопытством спросил я, радуясь, что нашлась другая тема для разговора.

– Они? Кормят собак. Падаль – плохое мясо, годится только на корм собакам.

Я знал, что мусульманин никогда не будет есть животное, не зарезанное по всем правилам, даже если оно умерло не от болезни, а от голода. Даже если сам голодает.

– А зачем они кладут его в костёр?

– Чтоб собаки не озверели. Ты знаешь, собак нельзя кормить сырым мясом, они запомнят его вкус.

Чайник уже закипел и разбрызгивал шипящие капли на угли. Исмаил прихватил его тряпочкой, снял с костра и залил кипятком заварку в маленьком чайничке. Также неторопливо раскрыл мешок с сахаром, зачерпнул почти полный гранёный стакан, высыпал в чайничек. Затем чайничек отправился прямиком в золу, где чаю предстояло долго томиться, вывариваясь на медленном огне.

– Я слышал одну историю, – сказал Исмаил, разглаживая ладонью песок и расставляя на получившейся площадке стаканы. – Как раз про собак и этих твоих «благородных».

Я был категорически не согласен с определением двух захожих имохар как «моих», но препираться со стариком не было смысла. Куда интереснее послушать рассказ.

***

В те времена, когда французы ушли из Сахары, и государство Мали объявило независимость, один амахар кочевал между Тимбукту и Тимиявином, а с ним – его дети, семьи его детей и его рабы, его скот – верблюды и овцы. Была у этого амахара собака, жёлтая тонконогая борзая с острой мордой, к которой он относился не так, как все прочие мусульмане относятся к собакам: известно ведь, это животное – нечистое. Туареги позволяют собакам охранять их стада и бросают им объедки со своего стола, и не более того. А этот амахар так любил свою собаку, что впускал её в свою палатку, гладил и обнимал за шею, и казалось, собака ему дороже собственных внуков. И кормил он её сырым мясом.

Каждый день он брал собаку, ружьё и отправлялся далеко от палаток, чтоб поймать тушканчика, зайца, или, если повезёт, маленькую антилопу. Он выслеживал и убивал дичь только для своей собаки, никогда ничего не приносил домой, даже если добыча была разрешённой мусульманским законом.

Когда туареги подняли восстание, не желая подчиняться новоявленным правителям, выходцам из чернокожих племён, сыновья амахара взяли ружья и ушли в горы – и за это жандармы убили всех его верблюдов и овец. А сам он, едва завидев машины жандармов, убежал и спрятался в пустыне, и потому избежал ареста. Когда он вернулся домой – нашёл своих верблюдов и своих овец, лежащих мёртвыми: мухи ползали по их ранам, и собаки лизали залитый кровью песок. Невестки амахара кинулись к нему, рыдая, хватали за края его одежд и восклицали: «У нас больше нет молока, не будет сыра и масла. Что будут есть наши дети? Что нам, кормить твоих внуков сухим хлебом, давать им финики, растолчённые с простой водой?» Но он отстранил их, закрыл тагельмустом своё лицо и ответил: «Что вы спрашиваете у меня? Спросите у своих мужей – это они лишили вас молока, а меня – моего богатства». Так он сказал, а затем взял большой нож и подошел к трупу овцы вместе со своей любимой собакой, неотлучно крутившейся рядом.

– Вот тебе мясо, моя хорошая собака, – говорил он, отрезая куски от падали. – Вот много мяса, теперь нам не придётся целыми днями ходить по пустыне, чтоб поймать жалкого тушканчика или черепаху.

Прошло время, от трупов ничего не осталось пригодного для еды даже собаке. Снова отправился хозяин со своей любимицей в пустыню, надеясь подстрелить что-нибудь съестное. Но они ничего не нашли: повстанцы, спускавшиеся в долину с гор, съели всю живность раньше них. Да и опасно было ходить по пустыне с ружьём: приходилось прятаться от малийских жандармов, а повстанцы, заметив его, спрашивали: «Ведь ты отец Али? Ты отец Ассалима? Почему ты ходишь здесь один, с ружьем и собакой, и не хочешь воевать с нами? Иди с нами в горы, ты еще не так стар, можешь охотиться – можешь и воевать!» А этот амахар не хотел воевать. Однажды он бросил ружьё и убежал, спасаясь от жандармов.

На следующий день он не пошел в пустыню за едой для собаки: у него больше не было ружья, а в пустыне стало слишком опасно.

Он лежал перед своей палаткой, неподалеку его рабыня готовила еду, а её маленькие дети играли в песке. Собака амахара, проголодавшись, принялась крутиться вокруг. Она поскуливала и лизала руку своего хозяина.

– Дай собаке поесть, – приказал амахар своей рабыне.

Женщина, привыкшая во всем подчиняться, взяла кусок хлеба, бросила его собаке, как ни переворачивалось все в её душе от кощунства такого поступка. Собака подбежала, понюхала, посмотрела укоризненным взглядом и есть не стала, она привыкла есть мясо.

– Она не будет есть хлеб, дай ей мясо.

«Где я возьму мясо, у меня нет мяса», – подумала рабыня, но не осмелилась вслух возразить, только опустила глаза.

– Дай собаке поесть, – повторил амахар и выразительно посмотрел на младшего ребёнка рабыни, который ещё ходить не умел.

Та задрожала, не понимая его мысли, но предчувствуя нехорошее. Но что она могла сказать? И все так же молча стояла, опустив глаза.

Собака завиляла хвостом, не отводя голодных глаз от хозяина. Он ничего не видел, кроме этих глаз. Дети его рабыни смотрели глазами не менее голодными, но амахар этого не замечал – его ничего не волновало, кроме собаки.

Тут ребёнок, слишком маленький, чтоб понимать опасность, подполз к куску хлеба, брошенному на землю, и подобрал его. Тогда хозяин разъярился, вскочил на ноги, зажав в руке острый нож, схватил младенца и рассёк ему грудь. Собака, почуяв кровь, тотчас прыгнула, вцепилась зубами в истошно кричавшего ребёнка и убежала прочь. Несчастная мать кинулась было за ней, но не догнала. Ноги у неё подкосились, она бессильно упала на песок, рыдала, царапала щеки, сорвала платок с головы и выдергивала пряди волос. Амахар промолчал, глядя, как она корчится, вытер нож о сброшенный платок – и ушел в палатку.

Когда наступила ночь, женщина взяла второго ребёнка, тихонько выскользнула из своей хижины и побежала в деревню неподалёку, где стояли малийские солдаты. Она рассказала им, где лагерь амахара, заявила, что он – отец повстанцев, скрывающихся в горах, и что он помогает им, когда они спускаются в долину в поисках еды.

Утром малийские солдаты взяли оружие и пошли в лагерь, туда, куда указала рабыня. Они убили всех лиц мужского пола, носящих тагельмуст7, не различая, были они свободными или рабами. А женщинам и детям приказали уходить из страны.

Только сам амахар спасся: он гулял со своей собакой в зарослях акаций, и, когда услышал выстрелы и крики из лагеря, побежал прочь, в пустыню.

С собой у него была только фляга воды.

«Больше мне нечего делать: пойду в горы искать своих сыновей, с ними я уцелею».

Если бы он был праведным и милосердным человеком, Аллах указал бы ему путь, да! Но у него сердце было, как у собаки, которую он так любил, и из-за собаки он сбился с пути, когда та погналась за тушканчиком и увела за собой хозяина в совсем другом направлении. Тушканчика она не поймала.

День шел амахар со своей собакой по пустыне, ночь шел. Когда взошло солнце следующего дня, во фляжке закончилась вода, а вокруг не было никаких следов повстанцев. Наконец, утомленный, амахар прислонился к скале, дававшей тень от нестерпимо палившего солнца. Собака ходила кругами, заглядывая ему в лицо.

Дай мне мяса.

Амахар смахнул с лица муху, пившую пот, потряс головой. «Как, солнце и жажда довели меня до того, что мне уже чудится: собака заговорила!» Он приподнялся, вгляделся в собачьи глаза, сверкающие голодным блеском.

Дай мне мяса, я хочу есть.

Амахар вскочил на ноги, так резко, что в глазах потемнело – он уже ослабел от жажды. Когда пелена перед глазами рассеялась, первое, что он увидел, было два собачьих глаза. Испугался амахар.

– Кыш, пошла прочь! У меня нет для тебя еды, – крикнул он охрипшим голосом и замахнулся на собаку.

Дай мне крови, я хочу пить, – услышал он голос.

Смертельно побледнел амахар, вцепился непослушными пальцами в рукоять ножа, висевшего на поясе. Но было поздно: собака, оскалившись, прыгнула на него и перегрызла горло.

***

Неподалёку от тех мест жил в своем лагере богатый амахар. И вот, в один вечер, он зарезал козлёнка, чтоб отпраздновать рождение сына: заколол, как положено, прочитав благословение и восславив Аллаха, и спустил кровь на песок.

Как только он это сделал, пришел к его палатке человек, одетый словно благородный туарег. Он был высок, тощ, голова его была замотана синим покрывалом-тагельмустом, закрывавшим рот и нос. Только глаза блестели нездоровым блеском в прорези покрывала.

– Салям алейкум, странник! – вежливо поприветствовал гостя хозяин стоянки. – Ты, должно быть, долго шёл и очень устал? Заходи в мой дом, отдохни, поешь и попей.

Ничего не ответил гость, но взял миску с водой, которую поднесла ему служанка. Сдвинул свое покрывало и принялся пить, опустив в миску худое желтоватое лицо. Только глаза сверкали над водой. Не по себе стало хозяину, но он подумал: «Человек долго блуждал по пустыне и обезумел от жажды».

– Не пей так много, дорогой гость, вода с непривычки может тебе повредить.

Но странник ничего не ответил, только пил и пил, пока не выпил всю миску. А потом, оторвавшись от неё, посмотрел на хозяина и сказал:

– Дай мне мяса.

Испугался и возмутился туарег: никогда не было видано в пустыне, чтоб гость приходил в чужую палатку и, не поздоровавшись даже, требовал себе мяса! Но оскорблять гостя он не хотел, поэтому сказал:

– Ты, видать, очень проголодался в пустыне. Погоди, пока мои слуги сварят козлёнка, и присоединись к моей праздничной трапезе: у меня сегодня праздник, у меня родился сын!

– Я чую кровь, дай мне свежего мяса! – гость обратил тощее длинноносое лицо в сторону, где на песке в луже крови лежал зарезанный козлёнок, и, не дожидаясь ответа хозяина, побежал туда быстро, опустился на колени и приник лицом прямо к ране, хлебая кровь и хватая зубами ещё горячее мясо.

Хозяин палатки остолбенел на мгновение, а потом, опомнившись, призвал имя Аллаха, и побежал в палатку за ружьем. Но он был человеком благочестивым, и Аллах подсказал ему правильный путь: ружье было бесполезно против оборотня. Туарег поднял глаза в своей палатке и увидел висящие на опорном столбе тчерот – амулеты в виде четырёхугольных пластин, соединенных вместе, внутри которых лежал кусочек пергамента со священными строками из Корана. Туарег снял тчерот со столба и побежал к оборотню. Тот поднял голову, увидел тчерот – и лицо его исказилось страхом и ненавистью. Туарег выставил перед собой амулет и читал вслух молитвы. Оборотень вскочил на ноги, ощерился, зарычал. Рука у туарега дрожала, но он не выпускал тчерот, и голос его не сбился, произнося священные слова. Оборотень рванулся в его сторону, брызжа окровавленной пеной, – и отшатнулся, словно наткнувшись на невидимую преграду. Капля слюны попала на серебряную пластину амулета, закипела и, шипя, испарилась. Крепко держал туарег амулет, не прекращая читать молитву. Понял оборотень, что не совладать ему с силой тчерот, вскинул голову к луне, залаял, а затем развернулся, опустился на четвереньки и побежал широкими скачками в пустыню.

Хозяин палатки опустился на колени, поцеловал тчерот и возблагодарил Аллаха за спасение.

***

Костёр уже догорал. Увлечённый историей, я уже не следил так внимательно за приготовлением чая. А Исмаил, между тем, взбивал пену, снова и снова переливая чай из стакана в стакан, не прерывая рассказа. Мы уже успели выпить по стаканчику в середине истории, а к концу подоспел второй. «Первый стакан – горький, как жизнь, второй – сладкий, как любовь, а третий – лёгкий, как смерть», – такая пословица есть у местного народа. Я отпил немного. На мой вкус, они все были одинаково терпко-сладкими. Но, может быть, у туарегов и любовь такая – сладость с примесью горечи?

– Что же было дальше? – воскликнул я, когда пауза затянулась.