Братья Карамазовы. Том 3. Книга 2

Мгновенно в грудь ее проник.

Мучительный ужасный крик

Ночное возмутил молчанье.

В нем было все: любовь, страданье,

Упрек с последнею мольбой

И безнадежное прощанье —

Прощанье с жизнью молодой,

Слов ни с ее стороны, ни с него уже не было. В ней мысль мелькнула: “Сама сгорю – его спасу’’. Она сдалась, как кроткая овечка, раскрыв уста приняла его. Он хищник, свою добычу настигнув завладел ею безраздельно и утоляя аппетит, вонзил в нее свое жало наслажденья – в ней корни прорастив. И ночь была и день потом пришел, а он все пил ее, и жажда его не знала меры, пока огонь страсти в нем не стих.

XII

В то время сторож полуночный,

Один вокруг стены крутой

Свершая тихо путь урочный,

Бродил с чугунною доской,

И возле кельи девы юной

Он шаг свой мерный укротил

И руку над доской чугунной,

Смутясь душой, остановил.

И сквозь окрестное молчанье,

Ему казалось, слышал он

Двух уст согласное лобзанье,

Минутный крик и слабый стон.

И нечестивое сомненье

Проникло в сердце старика…

Но пронеслось еще мгновенье,

И стихло все; издалека

Лишь дуновенье ветерка

Роптанье листьев приносило,

Да с темным берегом уныло

Шепталась горная река.

Канон угодника святого

Спешит он в страхе прочитать,

Чтоб наважденье духа злого

От грешной мысли отогнать;

Крестит дрожащими перстами

Мечтой взволнованную грудь

И молча скорыми шагами

Обычный продолжает путь.

М.Ю. Лермонтов

ИСКУПЛЕНИЕ

Прошло десять дней с тех пор, как Алексей Федорович, последний раз виделся с Евой Александровной, когда их идиллию нарушил внезапный визит Петра Моисеевича. Это время было для него тяжелое, если не сказать трагическое. Ему было безумно стыдно за свое трусливое бегство от нее, чувство совести буквально поедало его, коря за то, что он не принял смерть во имя ее чести.

Его периодически кидало из огня в полымя. То он напивался до потери сознания, то часами стоял перед крестом, молясь до седьмого пота. И совесть восклицательно шептала ему:

Что проще…

Ненавидеть легче, чем любить,

Как и по себе других судить.

Обижаться легче, чем прощать,

Миловать трудней, чем обижать…

Легче разрядить обойму зла,

Чем доставить капельку тепла.

Легче волю дать дурным словам,

Чем не нанести словесных ран.

Проще совесть взять – и усыпить.

Только как без совести-то жить?

Пустоту в душе заполнить – чем?

Вот она – дилемма из дилемм:

Быть ли человеком, что сложней,

Или жить по-скотски, без затей…

(Неизвестный поэт).

И вот предаваясь своим душевным метаниям В один из дней, Алексей Федорович вдруг услышал, как колокольчик над его дверью зазвенел. Этот звук донесся до него сквозь пелену сумбурных мыслей, в которое было окутано его сознание. Он медленно встал и подойдя к двери открыл ее.

О, Боже!!! Что вы сделали над собою? – Вскрикнула Ева Александровна, увидев его. На нее смотрело лицо дикаря.

Я?! Молюсь, – тихо ответил Алексей Федорович.

Вы, когда в последний раз в бане были? – Спросила она.

Ну, недели две назад, – почесав голову ответил Алексей Федорович.

Знаете, что вам скажу? Я, пока вы в таком виде изволите быть, и вас от этого не тошнит, даже как-то удивительно, не собираюсь больше продолжать с вами разговор. Либо вы сейчас встаете, и мы с вами идем в bains des pâquis, либо я ухожу, и вы больше меня не увидите.

В баню, – утвердительно ответил Алексей Федорович.

И они тут же собрались и поехали в купальню Бень-де-Паки, расположенную на левом берегу Женевского озера, где Алексея Федоровича, вернули к первозданности и чистоте, подстригли его бороду и волосы на голове, так, что он предстал перед Евой Александровной, в совершенно ином виде.

С возвращением!!! – лучезарно улыбаясь провозгласила Ева Александровна, когда Алексей Федорович предстал перед ней в обновленном виде.

?!

Вижу вас снова прежним, тем, кого люблю и боготворю, но нам нужно идти, – пояснила она и увлекла его к выходу.

Они вышли на улицу и поймали извозчика, который повез их к Place de Neuve, где находился Музей искусств сестер Рат. Когда подъехали к площади, то их встретил конный памятник национальному герою Швейцарии – генералу Дюфуа.

Сидящий на коне генерал в мундире держал одну руку поднятой, символизируя как свою честную службу отечеству, и благожелательность к согражданам.

Такой же маленький, как Наполеон, – заметил Алексей Федорович, – а зачем мы сюда приехали?

Это культурный центр Женевы. Вон Гранд театр. Я жажду искупления себя, перед вами, потому нам сюда, – сказала Ева Александровна.

И они подошли к деревянному входу неоклассического светлого здания с шестью колоннами, поддерживающими треугольный фронтон. Его фасад облицован красным темным камнем разных оттенков. Они резво начали подниматься по лестнице Musée Rath.

Унаследовав деньги погибшего брата Симона Рата в 1819 году на русской военной службе, его сестры Генриетта и Жанна-Франсуаза Рат в 1824 году при содействии городской администрации начали строительство этого «Храма муз». Строительными работами руководил швейцарский архитектор Самюэль Воше-Кремьё, взявшего за образец античную храмовую архитектуру. В 1826 году состоялось открытие музея и в него были помещены картины, которые не поместились в Лувре и были отправлены в 1798 году в Женеву.

Они поднялись по широкой лестнице на второй этаж и там в первом же зале их встретила мраморная композиция «Венера и Адонис» 1794 года. Первая неаполитанская, пятилетняя работа Антонио Канова, знаменитого скульптора неоклассицизма, который приехав в Рим после окончания венецианской Академии художеств. Под впечатлением от прикосновения, в Вечном городе, к миру античности он сказал: «Великое наследие, нужно держать в уме, чувствовать в крови, пока оно не станет естественным, как сама жизнь».

Ева Александровна и Алексей Федорович, замерли перед ней, но персонажи скульптурной композиции словно их не замечали. Адонис – популярнейший герой античности обнял Венеру, которая прикасается к его лицу, в мольбе к нему остаться с ней, но всей позицией своего тела он свидетельствует наблюдателям, о мысли продолжить путь.

Не ходите на охоту. Марс убьет вас там. Останьтесь со мной. Я уберегу вас, от него. Революция – это, яд, – прошептала Ева Александровна.

Алексей Федорович, пристально посмотрел ей в глаза, о она едва каснулась его подбородка, и тут, словно искра, между ними вспыхнул немой диалог:

О ты, кто для меня всего милей,

Цветок полей и воплощенье грезы,

Ты лучше нимф, ты краше всех людей,

Белее голубка, алее розы!

Ты одарен такою красотой,

Что мир погибнет, разлучась с тобой.

Пусть губ нам пресыщенье не замкнет,

Пусть голодом томятся в изобилье…

В них бледность или алость расцветет,

Чтоб счет мы поцелуям позабыли…

И летний день мелькнет, как быстрый час,

В забавах упоительных для нас!»

Меня молил, как ныне я взываю,

Сам бог войны суровый о любви…

Он был могуч… Над битвами летая,

Он побеждал, весь в прахе и крови…

Мой раб, он умолял самозабвенно

О том, что я отдам тебе мгновенно.

На мой алтарь копье повесил он,

И крепкий щит, и шлем непобедимый,

И стал учиться, мною покорен,

Играть, резвиться и шутить с любимой.

В объятьях обретя желанный бой,

Расстался он с гремящею войной.

Так властелин склонился предо мною,

На цепи розовой он взят в полон…

Покорствует ему копье стальное,

Но пал перед моим презреньем он.

О, не гордись, не хвастай тайной силой,

Владея той, кто бога битв пленила.

Над милыми губами нежный пух

Еще незрел! Но ждут тебя услады…

Не упускай мгновенья, милый друг,

Нет, красоты своей губить не надо.

Ведь если роз в расцвете не сорвут,

Они в саду увянут и сгниют.

Вот если бы старухою была я:

Сухая, хриплая, с кривой спиной,

Морщинистая, мерзкая, больная,

Костлявая, с седою годовой,

Там ты бы мог и не искать блаженства,

Но ты ведь ненавидишь совершенство!

Лишь попроси, я слух твой очарую,

Как фея, я порхаю по траве,

Иль, словно нимфа, на песке танцую

Неслышно, с вихрем кос на голове…

Любовь взлетает в воздух, словно пламя,

Она стремится слиться с небесами!

Но как ты смеешь брать блага земные,

Не одарив ничем земли взамен?

Нужны природе существа живые,

Они переживут твой прах и тлен.

Ты, бросив смерти вызов, будешь вечно

В потомстве воскресать и жить, конечно».

Ты крепок как кремень, ты тверд как сталь,

Нет, даже крепче: камни дождь смягчает.

Ты женщины ли сын? Тебе не жаль

Смотреть, как женщину любовь сжигает?

О, если б мать твоя такой была,

Она б тогда бездетной умерла.

«О милый, говорит, прилег ты ныне

Там, где белей слоновой кости грудь…

Пасись, где хочешь – на горах, в долине,

Я буду рощей, ты оленем будь.

И вновь с холмов бесплодных, безотрадных

Спустись попить в источниках прохладных.

Почаще в тайных уголках броди,

Цветущая долина мхом увита…

Холмы крутые, чаща впереди

Здесь все от бурь и от дождей укрыто.

Оленем стань и в роще здесь гуляй,

Сюда не долетит собачий лай».

Она твердит: «В огне иль в океане

Я гибну, в небесах иль на земле?

Что мне отныне – жизнь иль смерть желанней?

Который час? Рассвет иль ночь во мгле?

Была жива – и жизнь, как смерть, томила,

Теперь мертва – и смерть мне стала милой.

Убил уж раз меня! Убей же вновь!

Ведь злое сердце взор твой научило

С презреньем оттолкнуть мою любовь

И сердце бедное мое убило.

В мои глаза вошла бы темнота,

Когда б твои не сжалились уста.

Пусть поцелуй целебный долго длится!

Пусть пурпур губ не блекнет никогда!

Пусть свежесть в них навеки сохранится,

Чтоб гибель им не принесли года!

Пусть скажет звездочет, нам смерть вешая:

Твоим дыханьем сдута язва злая.

О, чистых губ мне наложи печать!

Какую сделку заключить должна я?

Себя теперь готова я продать,

А ты внесешь мне плату, покупая.

И чтоб покупку увенчать верней,

Печатью мне уста замкни скорей.

Пусть щедрым ливнем льются поцелуи,

Плати по одному, не торопясь.

Ведь десять сотен только и прошу я,

Они мелькнут, быстрее слов промчась.

Смотри, за неуплату долг удвою,

И двадцать сотен для тебя – пустое!»

«Царица, – он промолвил, – объясни

Тебя ему сгубить совсем не жаль,

И облик твой, моей любви блаженство,

И нежность рук, и губ, и глаз хрусталь

Все изумительное совершенство!

Но, одолев тебя (вот ужас в чем!),

Как луг, всю прелесть взроет он потом.

Пусть в мерзостной берлоге он таится…

Что делать красоте с врагом лихим?

К опасностям не должно нам стремиться,

Здесь друга нам совет необходим.

Во мне – чуть уши это услыхали

От страха все поджилки задрожали.

Ты видел, как в глазах зажегся страх?

Заметил, как лицо мое бледнеет?

Ты лег на грудь мне, ты в моих руках,

И я без чувств, и все во мне немеет…

Но сердца беспокойный, шаткий бой

Как гул землетрясенья под тобой.

Там, где царит Любовь, там Ревность злая

Стоит, как верный часовой, пред ней,

Тревогу бьет, мятеж подозревая,

И в мирный час зовет: „Убей! Убей!“

Она любовь от страсти отвлекает,

Так ветер и вода огонь сбивают.

Червяк, любви грызущий вешний цвет,

Лазутчик этот всюду тайно вьется,

Мешая правду счастья с ложью бед…

Он Ревностью уж издавна зовется.

Стучит он в сердце, в ухо шепчет мне.

Что смерть любимого страшна вдвойне.

Он страшный облик вепря представляет

Разительно испуганным глазам,

И, весь в крови, твой образ возникает,

Поверженный, как жертва злым клыкам.

К цветов подножью кровь твоя струится,

И грустно ряд стеблей к земле ложится.

А что со мною станется тогда,

Раз и теперь дрожу я от волненья?

Одна лишь мысль для сердца уж беда,

А страх ему внушает дар прозренья.

Знай, что тебе погибель суждена,

Когда ты завтра встретишь кабана.

Уж если так увлекся ты охотой,

За робким быстрым зайцем устремись,

Иль за лисою в чащи и болота,

Иль за пугливой ланью ты помчись!

Но там трави одних лишь кротких тварей

Со сворой псов в охотничьем угаре.

Луна Судьбу лукаво подкупает,

Прося труды природы истребить…

Судьба с уродством красоту сливает,

Чтоб в хаосе гармонию сгубить,

А красоту подвергнуть страшной власти

Тиранства, злополучья и несчастья.

Горячка, бред, чумы смертельный яд,

Безумие, шальные лихорадки,

Болезнь костей, когда в крови горят,

Как пламя, сумасшествия припадки,

Отчаянье, печаль, весь гнет земной

Природе смертью мстят за облик твой.

«Ты скучной теме предаешься страстно

В который раз», —Адонис ей сказал,

Но борешься с теченьем ты напрасно,

И я тебя напрасно целовал.

Клянусь я ночью, нянькой наслажденья,

Мне речь твоя внушает омерзенье!

На лесть твою легко рукой махнуть,

Ведь гладок путь, ведущий к обольщенью…

Не от любви хочу я увильнуть,

Я к похоти питаю отвращенье.

А ты, чтоб в плен потомством заманить,

Свой разум в сводню хочешь превратить.

Любовь давно уже за облаками,

Владеет похоть потная землей

Под маской любви – и перед нами

Вся прелесть блекнет, вянет, как зимой.

Тиран ее пятнает и терзает:

Так червь листы, расцветшие глодает.

Любовь, как солнце после гроз, целит,

А похоть – ураган за ясным светом,

Любовь весной безудержно царит,

А похоти зима дохнет и летом…

Любовь скромна, а похоть все сожрет,

Любовь правдива, похоть нагло лжет.

Я больше бы сказал, да не дерзаю,

Венера солнцу тихо шлет привет:

«О ясный бог и покровитель света! -

Свет факелов и звезд далекий свет,

Весь этот блеск – твое создание это…

Но сын, рожденный матерью земной,

Затмить сумеет свет небесный твой».

«Венера и Адонис» У. Шекспир (Избранное)

Перевод: Б. Томашевского

JЕAN-JACQUES ROUSSEAU

I

Алексей Федорович снова попал под пьянящий шарм Евы Александровны и гуляя с ней по набережной Монблан. День был в самом разгаре, на небе ни облачка и благоухающая благодать царствовала над гладью Женевского озера. А она ему рассказывала про цветы, и как хорошо будет в Женеве летом, когда они зацветут и прилетят бабочки и случится волшебный синтез красоты, но он вдруг остановился, она же увлеченная собой прошла дальше.

Все, мне надо к конференции готовиться, – взмолясь сказал он.

Так Руссо почитайте, у него все про это прописано, – обернувшись, улыбаясь сказала она.

Так и сделаю. Прощайте, – собравшись с духом, выдавил из себя Алексей Федорович.

Как?!

Мне надо идти. Рад был с вами быть, но теперь мне необходимо идти. Не могу более-с. Да. Дела прежде всего, – и он, развернувшись от нее пошел в противоположном направлении. Дойдя до моста Монблан, он сел на извозчика и поехал в Парк Бастионов, где находилась Bibliothèque de Genève.

Основанная в 1559 Кальвиным, чтобы служить им созданной Академии. В 1720 году женевский богослов Ами Луллин приобрел коллекцию иллюминированных рукописей Петау и оставил ее библиотеке в 1756 году. В 1872 году библиотека переехала в нынешнее здание рядом с Бастионами Унии. Это был трехэтажный господский особняк, выстроенный в викторианском стиле.

Зайдя в читальный зал, Алексей Федорович, сразу обратился к библиотекарю с просьбой предоставить сочинения Руссо. Но она его не поняла и все повторяла: Руссо, руссо, имея в виду, что он русский. Он поддакивал и жестами показывал, что ему нужны книги. Молодая женщина, улыбаясь и не понимая, что хочет от нее этот русский, пустым взглядом смотрела на него. И сколько бы это продолжалось, пока к ним не подошел один пожилой мужчина в очках с сильной диоптрией.

Жан Жак Руссо, вам нужен? – спросил он на чистом русском языке.

Да, – обрадованно ответил Алексей Федорович.

Что же, вам рукописи его нужны или печатные произведения? – спросил незнакомец.

Печатные.

Прекрасно! А что именно вы хотите прочесть?

Все, – тяжело выдохнув, ответил Алексей Федорович.

Пожилой мужчина тогда обратился к библиотекарше на французском языке, и та утвердительно кивнула головой и через несколько минут принесла стопку книг.

И как вы это предполагаете освоить, не зная языка? – спросил его проводник мире французской литературы.

Еще не знаю, но в любом случае, спасибо вам за помощь, – забирая книги, сказал Алексей Федорович.

Подождите. Вы знаете, как выразился о Руссо, Дэвид Юм? Он сказал: «Всю свою жизнь он только чувствовал, и в этом отношении его чувствительность достигает высот, которые я видел в других местах; это доставляет ему более острое чувство боли, чем удовольствие. Он подобен человеку, с которого сняли не только одежду, но и кожу, и он оказался в таком состоянии, чтобы бороться с грубыми и буйными стихиями».

Великолепно! Ну-с я пошел изучать великое наследие. Не смею больше злоупотреблять вашим вниманием к моей скромной персоне.

Персоне? Постойте. Так вы Карамазов?!

Да и что с того?

Как?! Герой революции! Я о вас читал и потому: быть вам полезным сочту за честь.

Вы мне переведете вот это?

Ну не все конечно, но самые главные места мне вполне по силам перевести вам.

Отлично.

Тогда пройдемте.

И они пошли в глубь довольно обширного читального зала. Где пять дней к ряду занимались чтением и постижением трудов Руссо. Алексей Федорович очень скрупулёзно отнесся к изучению предмета. Им, в выборочном варианте были просмотрены и усвоены: «Рассуждения о науках и искусствах», «Деревенский колдун», «Рассуждение о начале и основании неравенства между людьми», «Юлия, или Новая Элоиза», «Эмиль, или О воспитании», «Об общественном договоре», «Исповедь», «Пигмалион», «Диалоги: Руссо судит Жан-Жака», «Прогулки одинокого мечтателя».

II

Утром шестого дня мозгового штурма в голове Алексея Федоровича от полученных знаний была, что называется каша. И вот, когда его сознание переходило из стадии быстрого сна в реальный мир еще не открыв глаза, он услышал музыку.

Играл музыкальный опус «Опыт гармонии и изобретения» включенных в него (итал. Le quattro stagioni – «Четыре сезона») – «Времена года», «Лето» Антонио Вивальди. Написанный им в 1723 году для солирующей скрипки и оркестра. Они по-своему уникальны, в каждом произведении удивительным образом слились блестящая виртуозность и чарующая кантилена.

Все концерты цикла написаны в классической итальянской трёхчастной концертной форме, в которой быстрые первая и последняя части обрамляют медленную центральную. Цикл представляет собой образец программной музыки: каждый концерт посвящён одному времени года и предваряется сонетом, раскрывающим создаваемые музыкой образы.

В полях лениво стадо бродит.

От тяжкого, удушливого зноя

Страдает, сохнет всё в природе,

Томится жаждой всё живое.

Кукушки голос звонко и призывно

Доносится из леса. Нежный разговор

Щегол и горлица ведут неторопливо,

И тёплым ветром напоён простор.

Вдруг налетает страстный и могучий

Борей, взрывая тишины покой.

Вокруг темно, злых мошек тучи.

И плачет пастушок, застигнутый грозой.

От страха, бедный, замирает:

Бьют молнии, грохочет гром,

И спелые колосья вырывает

Гроза безжалостно кругом.

Концерт № 2 соль минор «Лето», RV 315

Allegro non molto. Жара.

Allegro. Кукушка. Горлинка. Зефир. Борей. Жалоба крестьянина.

Adagio – Presto. Летняя страда

Presto, tempo impetuoso d’estate. Летняя гроза.

Концерт написан в тональности соль минор, которая во времена Вивальди часто использовалась для передачи тревоги и чувства угрозы. Лето в трактовке композитора – не радостное благодатное время года, а пора обжигающего зноя, перемежаемого жестокими грозами. Короткие, отрывистые фразы вступления к первой части передают изнеможение от жары (так указывает первая авторская ремарка в нотах). Тем не менее это ленивое, пассивное состояние композитор успешно передаёт в музыке, в соответствии с концертной формой, исполняемой в быстром темпе, делая единственную оговорку: это Allegro non molto – «не очень живо». Первые ноты звучат пианиссимо. Затем, в соответствии с текстом сонета, вступает перекличка птиц в исполнении солиста – кукушки, горлицы, щегла.

В верхних регистрах у оркестра зарождается «дуновение ветерка», переходящее в порыв северного ветра – борея, озвученный уже всем оркестром. Этот короткий порыв вновь сменяется томной основной темой, которая постепенно стихает: умолкают все инструменты оркестра, оставляя лишь солирующую скрипку и басовый аккомпанемент органа (последнее подчёркнуто в партитуре – органом Вивальди заменяет здесь обычно ведущий партию континуо клавесин). Скрипка звучит жалобно – согласно авторской ремарке, это жалоба пастуха, страшащегося надвигающейся бури. Вслед за этой темой, звучащей как оперная ария, в оркестре вторично, с новой силой звучит тема северного ветра, завершая первую часть.

Короткая медленная центральная часть построена на контрасте продолжающейся жалобы солирующей скрипки и грозных предгрозовых раскатов у оркестра, включая контрабасы: им композитор обычно не поручает исполнения мелких длительностей в быстром темпе, но в данном случае делает исключение и заставляет вместе со всем оркестром играть тремоло нотами длительностью 1/16. В промежутках между этими громовыми раскатами оркестр повторяет назойливую зудящую музыкальную фразу, символизирующую жужжание комаров и мошкары. Эпизоды, обозначенные автором Adagio e piano (с итал. – «медленно и тихо»), чередуются с ремарками Presto e forte (с итал. – «быстро и громко»). Музыка затухает, но это затишье перед бурей.

Заключительная часть – классическая сцена грозы в инструментальном изложении. Выразительные средства в данном случае совпадают с используемыми в операх. В частности, нисходящая по тетрахорду мелодия в минорной тональности – общий приём у многих композиторов в темах, выражающих страдание. В бурной, но чётко структурированной мелодии звучат и грозовые раскаты из второй части, и изображающие вспышки молний пассажи-гаммы из первой. Восходящие и нисходящие гаммы и арпеджио символизируют хлещущие со всех сторон потоки воды. Пока эти пассажи исполняются альтами и басами (а в виртуозной партии солиста звучат отчаянные, испуганные интонации), ритмическая функция передаётся группам скрипок, у которых звучит мелодия, ритмически напоминающая тему «разных ветров» из первой части. Структурирующая роль этой партии на фоне кажущегося хаоса в басах обнаруживается при внимательном прослушивании. Концерт завершается грозным унисоном всех инструментов оркестра.

Есть сведенья что маркиз де Жирарден, увёз его к себе в загородную резиденцию в Шато де Эрменонвиль. И 2 июля для него был устроен именно этот концерт Вивальди на острове среди парка. И под эти звуки Руссо внезапно скончался на руках Терезы.

III

Музыка задала тон и ритм восприятия Алексея Федоровича, установилась гармония между внешним и его внутренним миром. Продолжая оставаться с закрытыми глазами в положении лежа, он пришел в тихое восторженное состояние от своего бытия. Его мозг начал структурировать полученную за пять дней, проведенных в библиотеке информацию. И в его сознании стали образовываться мысли, а те в свою очередь облекались в словоформы. Его умозрительный процесс заработал и анализ постижения не заставил себя ждать.

Я хочу исследовать, возможен ли в гражданском состоянии какой-либо принцип управления, основанного на законах и надежного, если принимать людей такими, каковы они, а законы – такими, какими они могут быть

Это были первые фразы, того феномена, что всплыл в его сознании.

Человек рождается свободным, но повсюду он в оковах. Иной мнит себя повелителем других, что не мешает ему быть рабом еще в большей мере, чем они.

«Возможно» – подумал Алексей Федорович.

Пока народ принужден повиноваться и повинуется, он поступает хорошо; но, если народ, как только получает возможность сбросить с себя ярмо, сбрасывает его, – он поступает еще лучше; ибо, возвращая себе свободу по тому же праву, по какому ее у него похитили, он либо имеет все основания вернуть ее, либо же вовсе не было оснований ее у него отнимать.