Нейтринный голос

– Не знаю. Но они хотели, чтобы мы это увидели. Они направили сигнал прямо на нас. Они знали, что мы здесь. – Она обернулась к Маркусу. – Они передали нам карту. Не приглашение, не угрозу – карту. Показали, куда можно идти. И куда нельзя.

– Зачем?

Анна не ответила. Она смотрела на экран – на спирали рукавов, на синие коридоры и красные зоны, на точку в центре, откуда пришёл голос.

Зачем. Хороший вопрос.

Она подумала о матери. О голосе, который не успела услышать. О словах, которые не успела сказать.

Может быть, кто-то там, в центре Галактики, тоже не успел.

Может быть, эта карта – их последние слова.

Анна посмотрела на Маркуса. На его лицо – молодое, испуганное, полное вопросов.

– Мне нужно позвонить в Мэдисон, – сказала она. – Потом – в Вашингтон. Потом – везде.

Маркус кивнул. Он не понимал ещё – по-настоящему не понимал. Но это придёт.

Анна повернулась к экрану. К спирали. К голосу из темноты.

– Это структура, – сказала она. Почти шёпотом. – Это не шум.

За окном темнота начала сереть. Где-то на горизонте, за тысячи километров отсюда, всходило солнце.

Но Анна смотрела не на окно.

Она смотрела на звёзды. На те, что нарисовал для неё кто-то из центра Галактики.

И впервые за много лет она чувствовала себя не одинокой.

Глава 2: Шестилетняя

Гамбург, Германия – ноябрь 1998 года

Белый.

Весь мир был белым. Потолок – белый. Стены – белые. Простыни, халаты врачей, свет из окна – всё белое, слепящее, бесконечное. Как будто кто-то взял ластик и стёр все цвета, оставив только эту пустоту.

Анна лежала на кровати и смотрела в потолок. Голова была тяжёлой – не больной, просто тяжёлой, будто набитой ватой. Бинты давили на виски. Она чувствовала их края – шершавые, плотные – и хотела почесать, но рука не слушалась.

Пять лет. Ей было пять лет и три месяца, и она не понимала, почему мир стал таким странным.

Вчера – или позавчера, или неделю назад, она не помнила – была операция. Мама объясняла ей много раз, показывала картинки в книжке: вот ухо, вот маленький аппарат, вот провода, которые пойдут внутрь. «Ты будешь слышать, Schätzchen, – говорила мама, и её губы двигались так красиво, так понятно. – Ты будешь слышать мой голос».

Анна не знала, что такое «слышать». Она знала, что такое «видеть» – мир был полон форм, цветов, движений. Она знала, что такое «чувствовать» – мамины руки были тёплыми, а зимний воздух – колючим. Она знала, что такое «пахнуть» – мама пахла лавандой, а папины рубашки (те, что остались в шкафу после его ухода) – чем-то горьким, табачным, чужим.

Но «слышать»?

Мама говорила, что это как видеть, только ушами. Что у звуков есть цвета и формы. Что её голос – тёплый, как объятие.

Анна не понимала. Как можно обнять ушами?

Но она верила маме. Мама никогда не обманывала.

Дверь открылась.

Анна не услышала – она увидела. Движение в углу глаза, вспышка цвета на белом фоне. Мама вошла в палату, и мир перестал быть пустым.

На маме было синее платье. Анна помнила это платье – мама надевала его по праздникам, и от него пахло чем-то сладким, цветочным. Лицо мамы было уставшим, но она улыбалась. Всегда улыбалась, когда видела Анну.

Мама подошла к кровати. Наклонилась. Её губы зашевелились.

Анна смотрела на них. Она всегда смотрела на губы – так она понимала, что мама говорит. Не слова целиком, не всё, но достаточно. «Как ты?» – это было легко. «Я люблю тебя» – ещё легче. Некоторые формы губ она знала лучше, чем свои игрушки.

Мама сказала что-то. Показала на бинты. Потом – на маленький аппарат на тумбочке. Он был похож на жука – серый, изогнутый, с тонким хвостиком-проводом.

«Сегодня», – прочитала Анна по губам.

Она не знала, что это значит. Сегодня – что?

Мама погладила её по щеке. Пальцы были тёплыми. Знакомыми. Анна закрыла глаза и представила, что они дома, в их маленькой квартире на Эппендорфер-Вег, и мама читает ей книжку про кролика Питера, и за окном идёт дождь, и всё хорошо.

Но когда она открыла глаза, белый потолок всё ещё был на месте.

Врач появился через час.

Он был высоким, с седой бородой и очками на носу. Его халат был белым, как всё остальное, но на кармане виднелось пятно – синее, чернильное. Анна смотрела на это пятно, пока врач разговаривал с мамой.

Она не могла прочитать по его губам – борода мешала. Но мама кивала, и её лицо было напряжённым, сосредоточенным.

Потом мама повернулась к ней. Взяла за руку. Губы зашевелились медленно, чётко – так мама делала, когда хотела, чтобы Анна точно поняла.

«Сейчас включат. Не бойся. Я рядом».

Анна не понимала, чего она должна бояться. Но что-то внутри – какой-то древний инстинкт – сжалось в комок.

Врач взял жука-аппарат. Приблизился к кровати. Его руки – большие, волосатые – осторожно разматывали провод. Потом он наклонился к Анне, и она почувствовала его дыхание на щеке – тёплое, с запахом кофе.

Она не видела, что он делал – только чувствовала. Прикосновение к коже за ухом. Лёгкое давление. Щелчок.

И тогда мир взорвался.

Шум.

Это было первое, что она поняла. Шум – везде, отовсюду, со всех сторон. Он не имел формы, не имел цвета, он был просто волной – огромной, захлёстывающей, страшной.

Анна закричала.

Она не слышала своего крика – или слышала, но не узнавала. Что-то резкое, пронзительное, похожее на визг. Это был не её голос. У неё не было голоса. Она была тишиной, всегда была тишиной, а теперь тишина разбилась на миллион осколков, и каждый осколок резал изнутри.

Руки. Чьи-то руки на плечах. Лицо – мамино лицо – близко, совсем близко. Губы двигались, но теперь к движению добавилось что-то ещё. Звук. Вибрация. Волна.

Это был голос.

Анна не понимала слов. Голос был шумом среди шума – но другим. Он был… мягче? Теплее? Она не знала слов для того, что чувствовала. Это было как пытаться описать цвет слепому.

Мама обнимала её. Прижимала к себе. Голос – мамин голос, она почему-то знала, что это мамин – обволакивал её, отгораживал от остального хаоса.

Анна плакала. Она не слышала своих слёз – или слышала, но они звучали как что-то чужое, влажное, хлюпающее.

Мир был слишком громким. Слишком большим. Слишком.

Она хотела обратно. В тишину. В безопасность.

Но тишины больше не было.

Первые дни были адом.

Звуки не прекращались. Они были везде – даже ночью, даже когда Анна закрывала глаза и пряталась под одеялом. Гудение ламп. Шаги в коридоре. Скрип колёс каталок. Голоса – десятки голосов, сливающихся в кашу.

Она научилась выключать аппарат. Маленькая кнопка за ухом – нажать, и мир замолкает. Тишина возвращалась, как старый друг, и Анна дышала – глубоко, жадно – впервые за часы.

Но мама не давала ей прятаться.

«Нужно привыкнуть, – говорила она. Теперь Анна слышала её голос – странный, механический, не такой, как она представляла. – Нужно учиться».

Учиться чему?

Всему.

Звуки имели значения. Это было открытие, которое Анна делала заново каждый день. Дверь не просто открывалась – она скрипела. Вода не просто текла – она журчала. Мама не просто шевелила губами – она говорила, и каждое слово имело свой звук.

Логопед приходил каждый день. Пожилая женщина с добрым лицом и очень чёткой артикуляцией. Она показывала картинки и произносила слова – медленно, по слогам. «Ко-ш-ка». «Со-ба-ка». «Ма-ма».

Анна повторяла. Её голос был странным – глухим, невнятным, не похожим на голоса других людей. Но логопед улыбалась и говорила: «Хорошо, очень хорошо».

Она врала. Анна знала, что врала. Было не хорошо. Было трудно. Было страшно.

Но мама сидела рядом, держала за руку, и её голос – тёплый, даже сквозь механические искажения импланта – говорил: «У тебя получится. Я верю в тебя».

И Анна пыталась. Снова и снова.

Гамбург – февраль 1999 года

Три месяца после операции.

Анна сидела на кухне и смотрела, как мама готовит ужин. За окном темнело – февральские сумерки, синие и холодные. На плите что-то шипело – Анна теперь знала, что это шипение. Масло на сковороде. Звук жарки.

Мир всё ещё был слишком громким. Но она начала различать звуки. Раскладывать их по полочкам в голове. Это – машина за окном. Это – холодильник гудит. Это – мамины шаги. Это – скрип стула.

Её речь тоже улучшилась. Логопед говорила, что она делает успехи. Что другие дети с имплантами учатся дольше. Что Анна – молодец.

Но Анна не хотела быть молодцом. Она хотела одного – сказать маме «Я люблю тебя».

Три слова. Всего три слова. Она знала, как они звучат – слышала их каждый день. Мама говорила их утром, когда будила её. Говорила вечером, когда укладывала спать. Говорила просто так, без причины, посреди дня.

Но когда Анна пыталась повторить – губы не слушались. Звуки выходили неправильные. «И-у-у-тя». Не то. Совсем не то.

Она тренировалась. Каждый день, по много раз. Перед зеркалом в ванной, когда мама не видела. «Ихь либе дихь». «Их либе дих». «Я лю-блю те-бя».

Не получалось.

Но сегодня – сегодня она чувствовала, что готова.

Анна слезла со стула. Подошла к маме. Потянула за край фартука.

Мама обернулась. Улыбнулась. Её лицо – родное, любимое, единственное настоящее лицо в мире – было близко.

– Что, Schätzchen?

Анна открыла рот. Набрала воздуха. Слова были готовы – она чувствовала их, прямо там, на кончике языка.

И тогда зазвонил телефон.

Мама вздрогнула. Посмотрела на стену, где висел аппарат – старый, с крутящимся диском. Потом – обратно на Анну.

– Подожди секунду, милая. Я сейчас.

Она отошла. Сняла трубку. Голос – Анна слышала только мамин голос, не того, кто звонил – стал другим. Серьёзным. Деловым.

Анна стояла у плиты и ждала. Сковорода шипела. За окном зажглись фонари.

Разговор был долгим. Мама говорила мало – в основном слушала. Потом положила трубку. Повернулась к Анне.

Её лицо изменилось. Что-то ушло из него – какой-то свет.

– Мне нужно уехать, – сказала мама. Голос был ровным, но Анна уже научилась слышать то, что под словами. Тревога. – На работу. Ненадолго. Бабушка придёт посидеть с тобой.

Анна хотела сказать: подожди. Хотела сказать: я должна тебе что-то сказать. Хотела сказать: не уходи.

Но слова – те самые, которые она тренировала месяцами – застряли в горле.

Мама наклонилась. Поцеловала её в лоб. Провела рукой по волосам.

– Я скоро вернусь. Я люблю тебя.

И ушла.

Три часа.

Анна сидела у окна и смотрела на улицу. Бабушка дремала в кресле – она приехала сразу после звонка, но Анна не хотела с ней разговаривать. Не хотела ни с кем разговаривать.

Она ждала.

Машины проезжали внизу – жёлтые фары, красные огни. Ни одна не останавливалась у их подъезда.

Три часа – это много или мало? Анна не знала. Время было странным. Оно то растягивалось, то сжималось. Минуты становились часами, часы – секундами.

Она не отходила от окна.

Потом – звонок в дверь.

Бабушка проснулась. Пошла открывать. Анна осталась у окна, но повернула голову – смотреть.

Двое мужчин. В форме. Полиция.

Бабушка замерла в дверях. Анна видела её спину – напряжённую, застывшую.

Мужчины говорили что-то. Негромко. Анна не разбирала слов – они были слишком далеко, слишком тихо.

Потом бабушка закричала.

Это был страшный звук. Анна никогда раньше не слышала, как кричат от горя – она вообще мало что слышала. Но этот крик она узнала. Поняла. Без слов, без объяснений.

Что-то случилось с мамой.

Авария.

Кольцевая дорога. Гололёд. Грузовик занесло, он выехал на встречную. Мамина машина – маленькая, синяя, та, в которой они ездили на дачу к бабушке – не успела затормозить.

Удар был на скорости восемьдесят километров в час.

Мама умерла мгновенно. Так сказали полицейские. «Она не мучилась». Как будто это должно было утешить.

Анна не плакала.

Она сидела на диване, смотрела в стену и слушала, как бабушка рыдает на кухне. Слушала – новое слово, новый смысл. Раньше она бы не услышала. Раньше был бы только вид – бабушкины плечи, трясущиеся от рыданий. Теперь к виду добавился звук. Всхлипы. Стоны. Слова – «Господи», «за что», «моя девочка».

Анна молчала.

Слова, которые она готовила, – «я люблю тебя» – были всё ещё там. Внутри. Невысказанные. Теперь они останутся там навсегда.

Она так и не успела.

Похороны были через три дня.

Анна не помнила их – потом, когда выросла, она пыталась вспомнить, но память выдавала только фрагменты. Серое небо. Чёрные зонты. Запах земли и цветов. Люди в тёмной одежде – много людей, большинство она не знала.

Гроб был закрытым. Бабушка объяснила почему – но Анна не слушала. Не хотела слушать.

Она стояла у ямы, смотрела, как гроб опускают вниз, и думала о том, что мама – там. Внутри этой деревянной коробки. Мама, которая пахла лавандой. Мама, чей голос был единственным тёплым звуком в мире. Мама, которая говорила «я люблю тебя» каждый день.

Теперь – никогда.

Кто-то бросил горсть земли. Она упала на крышку гроба с глухим стуком. Анна услышала этот звук – и поняла, что ненавидит свой имплант. Ненавидит возможность слышать. Потому что слышать – значит слышать всё. Даже то, что не хочешь.

Даже звук земли на крышке маминого гроба.

После похорон Анна замолчала.

Не физически – она по-прежнему могла говорить. Но перестала хотеть. Слова потеряли смысл. Зачем говорить, если единственный человек, которому она хотела что-то сказать, больше не услышит?

Бабушка возила её к врачам. Психологи, логопеды, какие-то специалисты с непонятными названиями. Все они пытались заставить её говорить. Задавали вопросы. Показывали картинки. Предлагали игрушки.

Анна молчала.

Она слышала всё. Каждый звук. Каждое слово. Но не отвечала.

Это продолжалось месяцы.

Потом – годы.

Гамбург – сентябрь 2004 года

Анне было одиннадцать, когда она заговорила снова.

Не с бабушкой. Не с врачами. С учительницей физики.

Школа была обычной – Realschule на окраине города. Анна была странной девочкой, которая носила аппарат за ухом и смотрела на губы, когда с ней разговаривали. Другие дети её не трогали – не дружили, но и не издевались. Она была невидимой. Это её устраивало.

Фрау Шнайдер преподавала физику седьмому классу. Она была молодой – недавно из университета – с короткими чёрными волосами и громким смехом. Анна смотрела на неё с первого ряда и впервые за годы чувствовала что-то похожее на интерес.

В тот день фрау Шнайдер рассказывала о свете.

– Свет – это волна, – говорила она, рисуя на доске синусоиду. – Но одновременно – частица. Фотон. Маленький комочек энергии, который летит сквозь пространство.

Она повернулась к классу.

– А теперь представьте: фотон, который попадает вам в глаз прямо сейчас – он мог лететь миллионы лет. От далёкой звезды. Сквозь пустоту. И вот он здесь, в этой комнате. Касается вашей сетчатки. И вы видите.

Анна слушала. Что-то внутри – какая-то дверь, запертая годами – начало открываться.

Фотон. Путешествующий миллионы лет. Из тьмы – к свету. Из молчания – к зрению.

После урока она подошла к столу учительницы. Фрау Шнайдер подняла голову, удивлённая – эта девочка никогда не подходила, никогда не задавала вопросов.

Анна открыла рот. Слова были ржавыми, неуклюжими – она не произносила их так давно.

– А звук… – Её голос был хриплым. – Звук тоже может… лететь так долго?

Фрау Шнайдер смотрела на неё. Потом улыбнулась.

– Звук – нет. Ему нужна среда. Воздух, вода, металл. В пустоте космоса звук не распространяется.

Она помолчала. Потом добавила:

– Но есть кое-что, что может. Нейтрино. Частицы-призраки. Они проходят сквозь всё – сквозь планеты, сквозь звёзды. Летят с другого конца Вселенной. И ничто их не останавливает.

Анна стояла неподвижно. Слово – нейтрино – осталось в её голове, как семя, упавшее в подготовленную почву.

Частицы-призраки. Голоса, которые нельзя остановить.

В тот день она впервые за пять лет произнесла вслух больше одного предложения.

Станция IceCube, Антарктида – 15 марта 2031 года, 06:42

Анна проснулась рывком.

Сердце колотилось. Щека была мокрой – она плакала во сне. Опять.

Каюта была тёмной. За окном – если это можно было назвать окном, скорее узкая щель – всё та же чернота. Полярная ночь не знала рассветов.

Она села на койке. Голова гудела – слишком мало сна, слишком много кофе, слишком много всего. Рука потянулась к тумбочке, нащупала шарф – мамин шарф, выцветший, потёртый, пахнущий уже не лавандой, а чем-то неопределённым, старым.

Она прижала его к лицу. Закрыла глаза.

Сон был про маму. Он всегда был про маму, когда что-то важное происходило в её жизни. Защита диссертации – мама снилась. Первый день на IceCube – мама снилась. И теперь – после сигнала – снова.

Мама во сне всегда была спиной. Уходила. Анна звала её – кричала, но голос не работал. Как тогда, в пять лет. Как всегда.

Она опустила шарф. Посмотрела на планшет на тумбочке – экран светился, показывая входящие сообщения. Сорок семь писем за ночь. Свенссон, Мэдисон, какие-то адреса, которых она не узнавала.

Но не это она искала.

Анна коснулась экрана. Открыла визуализацию, которую создала ночью. Спираль развернулась перед ней – рукава Галактики, закрученные вокруг невидимого центра. Синие коридоры. Красные зоны. Точка в центре – источник сигнала.

Она смотрела на неё и думала о матери.

Двадцать шесть тысяч световых лет. Столько летел сигнал. Когда он вышел в путь, не было ни Анны, ни её матери, ни Гамбурга, ни людей вообще. Были только обезьяны в африканской саванне, учившиеся ходить на двух ногах.

И всё это время – кто-то говорил. Кричал в пустоту. Надеялся, что услышат.

Как она – тогда, в пять лет. Как она – всю свою жизнь.

Анна встала. Ноги были ватными, но она не обратила внимания. Подошла к маленькому зеркалу над умывальником. Лицо в отражении было чужим – бледным, с тёмными кругами под глазами, с красными прожилками на белках.

Она коснулась импланта за ухом. Маленький аппарат – новее того, первого, но по сути такой же. Её связь с миром. Её проклятие и её спасение.

Тридцать три года она носила его. Тридцать три года слышала мир – со всеми его звуками, голосами, шумами. Тридцать три года – но так и не услышала главного. Голоса, который замолчал навсегда.

А теперь – другой голос. Из центра Галактики. Из места, которое она никогда не увидит, от существ, которых она никогда не поймёт.

Но они хотели быть услышанными.

Как и мама. Как и Анна. Как и все.

Она снова посмотрела на планшет. На спираль. На сообщение, закодированное в танце нейтрино.

«Я слышу вас», – подумала она. Не сказала – подумала. Слова всё ещё давались ей с трудом, когда дело касалось чего-то настоящего.

– Я слышу.

Теперь – вслух. Хриплым, сорванным голосом, в пустоту маленькой каюты.

Никто не ответил. Конечно. Сигнал был односторонним. Голос из прошлого, который нельзя переспросить.

Как голос матери.

Анна опустилась на койку. Шарф всё ещё был в руках – тёплый от её пальцев. Она смотрела на спираль на экране и думала о том, что никогда не успевала. Никогда не успевала сказать. Никогда не успевала услышать ответ.

Но сейчас – в первый раз – она была на принимающем конце. Кто-то говорил с ней. Пусть через двадцать шесть тысяч лет. Пусть на языке, который она не понимала.

Но говорил.

И она – услышала.

В коридоре послышались шаги. Потом – стук в дверь. Негромкий, осторожный.

– Доктор Бергман?

Голос Маркуса. Приглушённый металлом двери.

Анна не ответила сразу. Провела ладонью по лицу – стирая следы слёз, которых она не помнила. Встала. Подошла к двери.

Маркус стоял в коридоре – всё такой же бледный, всё такой же испуганный. В руках он держал две кружки кофе.

– Я подумал… – Он протянул ей одну. – Вы не выходили всю ночь. И я…

Анна взяла кружку. Кофе был горячим – она чувствовала жар сквозь керамику.

– Спасибо.

Маркус переминался с ноги на ногу. Он хотел что-то спросить – она видела это по его лицу. Но не решался.

– Что? – сказала она.

– Вы… вы в порядке?

Простой вопрос. Она могла ответить «да» – и он бы ушёл. Вернулся к своим обязанностям, к своим экранам, к своей рутине.

Но она не ответила «да».

– Нет, – сказала Анна Бергман. – Я не в порядке. Я не была в порядке последние тридцать два года.

Маркус смотрел на неё. Молчал.

– Но сейчас, – продолжила она, – сейчас, может быть, впервые за всё это время – есть шанс. Сделать что-то. Услышать что-то. Сказать что-то.

Она посмотрела ему в глаза.

– Ты понимаешь, что это значит? Этот сигнал?

Маркус покачал головой.

– Это значит, что мы не одни. Это значит, что кто-то – где-то – говорит. И хочет, чтобы его услышали.

Она сделала шаг вперёд. Мимо Маркуса. В коридор.

– Мне нужно расшифровать остальное, – сказала она. – Там есть что-то ещё. Я уверена.

Она шла к мониторной – быстро, не оглядываясь. Кофе в руке, шарф матери – всё ещё на шее, она не заметила, что надела его.

Маркус смотрел ей вслед. Потом пошёл следом.

В мониторной было холодно. Кто-то – наверное, дежурный техник – убавил отопление на ночь и забыл включить обратно. Экраны мерцали синим.

Анна села за консоль. Её пальцы легли на клавиатуру – знакомый жест, знакомое чувство.

Данные ждали. Спираль. Карта. Сообщение.

Где-то там, в центре Галактики, двадцать шесть тысяч лет назад кто-то нажал кнопку «отправить». Не зная, дойдёт ли. Не зная, кто услышит. Просто – отправил.

Как мама, уходя на работу в тот вечер. «Я скоро вернусь».

Только мама не вернулась. А этот сигнал – вернулся. Дошёл. Пробился сквозь двадцать шесть тысяч световых лет пустоты.

Анна начала работать.

Шарф на её шее пах чем-то далёким. Чем-то, чего больше не было.

Но голос – новый голос, голос из центра Галактики – был здесь. Сейчас. Настоящий.

И она собиралась его услышать.

Глава 3: Три недели

Станция IceCube, Антарктида – 14 марта – 4 апреля 2031 года

День первый.

Кружка кофе. Чёрного, без сахара. Пар поднимается к потолку и растворяется в холодном воздухе мониторной.

Анна смотрит на экран. Спираль вращается – медленно, гипнотически. Рукава Галактики, закрученные вокруг невидимого центра. Она уже видела это сотни раз за последние часы, но не может оторваться.

Это реально.

Она повторяет это про себя, как мантру. Это реально. Не глюк, не сбой, не галлюцинация измученного мозга. Кто-то – что-то – послало сигнал через всю Галактику. И она его приняла.

Кофе остывает. Анна не замечает.

День второй.

Свенссон пришёл в семь утра.

Начальник станции был крупным шведом с седой бородой и глазами человека, который видел слишком много полярных зим. Он стоял в дверях мониторной, скрестив руки на груди, и смотрел на Анну так, как врач смотрит на пациента, отказывающегося принимать лекарства.

– Ты не спала, – сказал он. Не вопрос – констатация.

– Не было времени.

– Бергман. – Он шагнул внутрь. – Я получил четырнадцать писем за ночь. Мэдисон хочет отчёт. Вашингтон хочет отчёт. Какой-то генерал, о котором я никогда не слышал, хочет отчёт. Что происходит?

Анна не отрывала глаз от экрана.

– Сигнал.

– Я знаю, что сигнал. Йенсен рассказал. Всей станции рассказал, если честно. – Свенссон подошёл ближе. – Но что это значит? Что ты нашла?

Она помолчала. Потом повернулась к нему.

– Пока не знаю.

– Не знаешь?

– Я вижу структуру. Паттерн. Но не понимаю, что он означает. Мне нужно больше времени.

Свенссон смотрел на неё. На её красные глаза, на дрожащие пальцы, на пустые кружки, выстроившиеся вдоль консоли.

– Сколько?

– Не знаю.

– Бергман, у меня нет роскоши «не знаю». Мне нужно что-то сказать людям, которые платят за эту станцию. Что-то конкретное.

Анна встала. Впервые за разговор посмотрела ему в глаза.

– Скажи им, что мы получили сигнал из центра Галактики. Скажи, что он не случайный. Скажи, что я работаю над расшифровкой. И скажи, что пока я не закончу – никаких публикаций.

– Никаких публикаций? – Свенссон поднял брови. – Это не твоё решение.