Государыня всегда онлайн

Мама забрала её из детского дома – худющую, с огромными глазами в пол-лица, с остриженными почти под корень чёрными волосами, будто бы приросшую к инвалидному креслу. Вера первые дни была совсем дикая, ездила за мамой хвостиком, не плакала, смотрела по сторонам украдкой. Потом оттаяла. Павлушка её долго изучал – и вдруг решительно втянул в наши с ним игры.

Постепенно она совсем освоилась, научилась громко говорить, даже смеяться, но у неё всегда было только две настоящих страсти – программирование и христианство. И, пожалуй, до сих пор у меня в голове эти увлечения плохо сочетаются между собой. А в детстве, и вовсе, я то и дело пыталась подловить её на лицемерии или каком-нибудь противоречии. Не выходило. Она верила от всего сердца. И точно так же, от всего сердца, она любила бесконечные строчки компьютерного кода.

Она всегда пыталась быть полезной: нам, маме, двору. Папу боялась. Мама говорила о сострадании, а мы с Павлушкой полюбили её, хотя так и не сумели понять.

– Как ты, Оленька? – спросила Вера глухим голосом. – Держишься?

Я кивнула и вернула ей тот же вопрос.

– На всё воля Господа, и если он забрал к себе Павла, значит, так было нужно. Это мы здесь плачем, а он будет вечно радоваться…

Я высвободилась из её пальцев, спрятала руки за спиной и прикусила язык, чтобы не сказать что-нибудь резкое, злое. Почему бы Павлушке не порадоваться на земле ещё какое-то время? Вот что я хотела спросить.

– Как мама? – поинтересовалась я вместо этого. – Я её ещё не видела.

– Мы дали ей снотворного в середине ночи, она всё ещё спит. Доктор сказал, будить не надо.

Может, так и правильно, лучше спать и ни о чём не думать. Только, пришло в голову, папа этого не одобрит: попрошу снотворного, он узнает и будет ругаться. Будущей государыне не положено.

Я стояла в проходе, как будто загораживала Вере путь к себе в спальню. Я была и рада, и не рада видеть её. Очень не хотелось утешений и молитв. Только не сейчас.

– Хочешь, я посижу с тобой? – ласковым тоном предложила Вера. – Мы можем ни о чём не говорить, если тебе трудно, просто…

– Лучше давай пить чай. Позвони Соне, вряд ли она ушла, пусть прикажет накрыть у меня в гостиной. Я скоро приду, только…

– Конечно, – покивала Вера, позволяя мне не выдумывать оправданий, повернулась и поехала прочь, на ходу доставая адамант.

До глубокой ночи мы сидели втроём, пили чай. Вера и Соня, которые друг друга не особо любили, вежливо беседовали о строительстве благотворительной больницы в Саратове и совершенно не требовали от меня высказывать собственное мнение. А я, делая маленькие глотки, прислушивалась. Глупо прозвучит, но я ждала, что сейчас где-то вдалеке характерно хлопнет дверь, раздастся хохот, свист. Когда Павлушка возвращался, он всегда делал это очень громко – до моей гостиной долетало.

Сглотнув, я спросила, хотя горло вдруг пережало:

– Соня, ты не знаешь… Гроб откроют?

Из Сети

«Велес здесь», официальная страница рок-группы «Велес»:

«Без лишних слов, без обсуждений и споров. Павел, пусть твоя дорога там, куда ты отправился, будет лёгкой. Мы тебя помним». На картинке – обработанная в чёрно-белых тонах фотография асфальтированной дороги, уходящей за горизонт.

К посту прикреплена аудиозапись – новая песня «Дорога в небеса».

Глава 3, похороны Павлушки

Санкт-Петербург, Зимний дворец и Петергоф, 18-24 апреля, 2009 год.

Открыли. Те, кто готовил цесаревича Павла в последний путь, сотворили чудо. В гробу, выставленном в домашней церкви Зимнего дворца, он лежал не мёртвым, а спящим. На нём был чёрный авиационный мундир и лётная шапочка, слегка надвинутая на лоб. Она прикрывала венчик, который смотрелся чужеродно и даже нелепо. Какой ему венчик? Какая свеча в руках? Ему бы мотоциклетный шлем, новенький адамант с поддержкой 3G, бокал шампанского. На крайний случай корону, скипетр и державу.

Мы стояли рядом – вся семья. Мама цеплялась за папин локоть, из-под густой чёрной вуали доносились всхлипы. Папа смотрел слегка поверх пустым взглядом, поджав губы. Я видела, как по его вискам текут капельки пота. Рядом замер Фёдор Петрович, его маленькая неприметная жена суетливо водила ладонями по плечам младших детей – сына и дочери. Старший из Фёдоровичей, мой кузен Вася, уже почти взрослый, шестнадцатилетний, кусал губы.

Ярослав держался вроде бы и с нами, а вроде и сам по себе. Разглядывал роспись на потолке.

За нашими спинами стояли приближённые к семье. Мамины фрейлины-подруги, Вера, моя Соня, папин адъютант Орлов. И, конечно, князь Юсупов. Он появился ещё у входа в церковь и будто приклеился к моему левому плечу, чуть позади.

Вокруг теснился двор. Я и раньше не слишком сильно любила всю эту аристократическую и политическую братию, а тут прониклась отвращением. Не горевали они! Почти никто! Все смотрели жадно, любопытно то на папу, то на меня. На меня – особенно пристально. А ведь раньше едва замечали.

Кажется, я слышала, как у них в головах крутятся шестерёнки, обрабатывая нехитрые мысли: «Неужели она? Тощую малолетнюю девчонку – в государыни? А как к ней подходить? С какого боку? Может, вот так попробовать?»

Службу вёл сам патриарх Сергий.

Печальная комиссия постановила, что прощание будет проходить в Петропавловском соборе. Сегодня вынесут гроб, похоронная процессия пройдёт по улицам столицы, отдавая дань уважения памяти покойного. В соборе отслужат панихиду, затем двери откроют, чтобы могли подойти и проститься все желающие. А завтра – отпевание и погружение в усыпальницу.

Я зачем-то проговаривала про себя весь этот церемониал, мысленно считала время, думала о чём угодно, кроме самого очевидного.

С утра написала в дневнике: «Павла нет».

И зачеркнула несколько раз. Плакала впрок, про запас, чтобы только не разрыдаться во время прощания под чужими взглядами.

Люди вокруг шевелились, дышали, пыхтели, покашливали. Я теребила кружевные чёрные перчатки, шов под большим пальцем колол кожу.

Домашняя церковь казалась чужой, незнакомой, слишком тёмной и тесной, душной.

Мы стояли здесь почти так же три года назад, когда не стало дедушки. Почти – но всё-таки по-другому. Отходные молитвы звучали тогда иначе, с мягкой печальной интонацией. Мы провожали в последний путь старика. Принц Филипп, британский консорт и дедушкин троюродный брат, был с нами, крестился по-православному. Я на него смотрела и думала, что они с дедушкой очень похожи. А он после службы тронул меня за подбородок, кривовато улыбнулся и сказал:

– Ну, и правильно, сколько можно было небо коптить? Реветь-то только не надо, он этого не любил. Выше нос, все там будем, и лучше бы вот так, как он. Старым и быстро.

Я чувствовала тогда боль, одиночество, но также я знала, что всё… естественно. Даже правильно. Дедушка теперь вместе с бабушкой, как он и хотел. А мы остаёмся, дети, внуки, и будем помнить его, будем благодарны ему за всё, что он дал нам.

Ничего правильного в прощальной церемонии с Павлом не было.

– Примите мои соболезнования, Ольга Константиновна, – проскрипел на ухо старый Шувалов. – Такое горе…

Я пожалела, что вуаль недостаточно плотная, увидела, как бесстыжие любопытные глаза шарят по лицу. Орлов напрягся, дёрнулся в мою сторону, но его опередили.

– Ольга Константиновна выслушает вас позже, – послышалось сзади, – давайте, граф, дадим семье время попрощаться. Прошу!

Я обернулась через плечо и увидела, как пальцы Юсупова сжались на плече Шувалова, и тот отступил, бормоча извинения.

Юсупов меня выручил, но я ощутила себя под охраной чьего-то чужого сторожевого пса. Некомфортно, пусть в этот раз он и не мне вцепился в горло.

Из Зимнего вышли сразу на Невский. Апрель в Петербурге часто бывает холодным, дождливым, промозглым, но в тот день светило ослепительное солнце, и под платьем по спине стекал пот.

Процессия ползла медленно, под оркестр, колокольный перезвон и пушечные выстрелы. Сразу за патриархом и церковными служителями ехал катафалк, запряжённый шестёркой вороных лошадей. Мы шли следом, едва переставляя ноги. Мне было невыносимо жарко и до крика мучительно.

Дедушка, Павел. Как много времени пройдёт, прежде чем я пойду за папиным гробом? Только лошадей будет восемь, да народу соберётся ещё больше.

Я старалась не оглядываться, чтобы не видеть, как хвостится траурная толпа: иностранные гости, государственные сановники, Павлушкины сослуживцы и друзья, дворяне попроще, работники дворца.

Колонна змеилась по перекрытым улицам, горожане высовывались из окон, перегибались через заграждения, кто-то махал флажками, кто-то плакал, слепили вспышки фотокамер. Жандармы в приметном ярко синем стояли через каждые полтора метра, как столбики. На ветру хлопали флаги. Оркестр что-то утомительно ныл.

Я натёрла ногу и слегка приподнимала пятку из туфли, пока останавливались возле каждой церкви на краткую литию.

Никогда не любила Петропавловский собор – место упокоения русских монархов. Он холодный, больнично-зелёный и в то же время излишне декорированный. Такое кричащее, даже нет, вопящее во всю глотку барокко. Это место не подходит ни для молитв, ни для размышлений, ни тем более для горевания. И Павлушка его не жаловал.

Мы с ним как-то, стоя на пасхальной службе, обсуждали, что уместнее всего собор смотрится в будние дни, когда после заутрени пускают туристические группы. Вот эти люди в шортах и футболках «Россия навсегда», «Люблю Питер» и «За царя», темнокожие улыбчивые экскурсоводы почти всегда индийского происхождения, потрескивание динамиков аудиогидов делают Петропавловский живым. Как будто он специально простоял три века, чтобы стать фоном для фото.

Гроб сняли с катафалка.

Папа встал спереди, к правому углу, но я сомневалась, что он на самом деле поднимает такую тяжесть. Скорее всего, основной вес приняли на себя Фёдор, Ярослав, мои двоюродные дядья Владимир и Симеон и трое сановников помоложе.

В храме притушили свет, добавили чёрных драпировок. Гроб поставили в центре, лицом к алтарю.

Папа с трудом выпрямился, и Фёдор почти незаметно поддержал его за плечи. Потом повернулся к маме и что-то ей сказал. А ко мне подобрался Ярослав, огладил свою модную бородку и прошептал:

– Как ты, малышка?

Я вздохнула, понимая, что от родного дяди никто меня не защитит, и покачала головой. Что тут ответить? Хорошо – ложь. Плохо – уже похоже на жалобы.

Мне хотелось одного: чтобы сейчас всё и закончилось. Дошли, отпели, похоронили, только бы не возвращаться сюда завтра. Пахло по-церковному, ладаном, благовониями, до головной боли.

В кино в этот момент вставили бы монтажную склейку. Вот, гроб поставили в церкви, новый кадр – уже люди идут попрощаться, а следом сразу же усыпальница. И для телевидения всё именно так и порежут. В репортаж не войдут эти часы ожидания и вой, который вырвался у мамы, когда мы вернулись домой.

На следующий день моросило. Сквозь оконные стёкла собора виднелась питерская серость. Я держала в руках свечу и боялась дышать – пламя уже дважды затухало, и кто-то торопливо разжигал его заново.

А ещё было холодно. Отопление выключили на время нахождения гроба в церкви, да так и не включили. Первыми подошли прощаться папа с мамой. По очереди коснулись губами иконы на груди и венчика на лбу, а мама, не выдержала, дотронулась до щеки. От этой картины меня пробрала дрожь, которую пришлось скрыть: за прощанием хищными глазами следили камеры. Под их ледяными взглядами у меня затряслись колени, и я шла к гробу очень медленно. Не хотелось смотреть. И целовать не хотелось тоже. Это не Павел! Только его тело. Как снятый костюм. Кто станет целовать сброшенные ботинки?

Так дедушка говорил, когда объяснял мне всё про смерть. Я бы хотела знать, что он ошибался, но понимала – отнюдь нет. Наш Павлушка уже не здесь.

На поминки собралось народу не меньше, чем гуляло бы на дне рождения цесаревича. И, не считая нарядов, разницы особой я не находила. Тот же Геогриевский зал, те же небольшие, по европейской моде, столы, даже распорядитель тот же.

Приехало немало иностранцев. Уильям и Маргарет представляли сдержанную британскую делегацию. От Германии приехала Вильгельмина, моя троюродная тётушка, которая по возрасту годилась скорее уже в бабушки. Габсбург-Лотарингский дом от визита отделался, не иначе – прислал шестнадцатилетнего бледного Леопольда в сопровождении унылой свиты.

Махарани Индии отправила сразу троих сыновей, возможно, с дальним прицелом: вдруг один из них приглянется будущей российской государыне?

Не приглянулись. Как по мне, выглядели они совершенно одинаково, а на их чёрных церемониальных костюмах одинаково сверкали драгоценные камни. Я поняла, что различить их между собой не способна.

Сербы, болгары, румыны держались немного в стороне. Их занимал кто-то из дипломатического корпуса.

Папа разговаривал с Президентом Соединённых Штатов Америки – огненно-рыжим здоровяком ирландских кровей.

Японцы и османы блистали отсутствием, за что, пожалуй, надо было благодарить Господа. Только скандалов не хватало.

Юсупов так и ходил за мной следом, на манер навязчивого телохранителя-новичка. Зато справлялся со своей работой великолепно, я не могла этого не признать: как только кто-то пытался заговорить со мной, князь ловко подхватывал беседу и разделывался с болтуном.

Уильям пробрался ко мне через толпу, сунул в руку стакан виноградного сока и остался стоять рядом. Уже ближе к концу заметил негромко, на ухо:

– Знаешь, о чём подумал? Нам не придётся смотреть друг другу в глаза после брачной ночи.

– Я не увижу тебя голым, – согласилась я.

– Ты уже видела меня голым.

– Всё хочу забыть это зрелище! Зачем ты напомнил?!

И теперь мне пришлось сдерживать улыбку, а не слёзы. Невозможный человек! Маргарет подошла следом, и с ними двоими я сумела продержаться до конца.

***

С марта по июль большую часть парка и зданий Петергофа закрывали для туристов. Бывали дни, когда мы уезжали сюда

Папа принимал здесь официальные визиты, мама ездила по благотворительным делам в пригород. А мы оказывались почти полностью предоставлены самим себе.

Воспоминания настигали, и я решила не бежать от них. Одевшись потеплее, вышла в парк, но не задержалась в нём, даже чтобы покормить серых белок, ещё не перелинявших с зимы. По расчищенным дорожкам, мимо тающих ноздреватых сугробов, я вышла к заливу и остановилась на берегу. В этом году вода толком и не замёрзла, зима выдалась тёплая. А теперь и с камней сошла наледь. Только дуло обжигающе-холодным ветром, но я накинула капюшон куртки.

Когда мне было пять, а брату – целых одиннадцать, мы проводили на берегу дни напролёт. Сначала играли в Хозяйку медной горы, потом в Петра I. Конечно, игры выдумывал Павлушка, а я послушно исполняла отведённые мне роли, в глубине души очень ими гордясь. Если нас двоих не хватало, собирались няни, гувернёры и телохранители.

Потом мама взяла из приюта Веру, и она присоединилась к нам. Чаще всего Павлушка нарекал её дамой сердца, принцессой в башне или Владычицей озера. Помню, как я дулась на него: раньше я была дамой сердца! А с тех пор мне пришлось навечно принять на себя роли оруженосцев, гвардейцев и пажей, по настроению – всяческих злобных ведьм и волшебников. Ну а сам Павел, конечно, был главным героем.

Никто не заботился о костюмах или декорациях. Хватало воображения, палки, в лучшем случае – игрушечного меча, деревянных лошадей и плащей, пошитых няней из старых штор. Мама с папой никогда не считали нужным заваливать нас игрушками, полагая, что это вредит развитию воображения. И теперь я стояла на берегу, а у меня перед глазами разворачивались воспоминания о самых настоящих сказочных битвах, приключениях и бесконечных историях.

Я поёжилась от резкого порыва ветра, подняла шарф на подбородок и вдруг что-то услышала за спиной. Обернувшись, увидела, что возле моего телохранителя стоит в несколько виноватой позе один из приятелей Павла. Сделала рукой знак, чтобы пропустили.

– Ваше Высочество, – произнёс тот, подходя ближе и кланяясь. – Простите, что беспокою в такое время.

Сергей Владимирович Милославский-Керн – вот как его звали. Высокий молодой человек лет двадцати шести или немного старше, русый, с широким круглым доброжелательным лицом и тёплыми зелёными глазами. Он был в штатском, даже, пожалуй, в неофициальном, а значит, едва ли принёс мне вести из Петербурга. Тогда зачем пришёл?

– Чем могу вам помочь, Сергей Владимирович?

На его лице отразилось замешательство. Сомнение.

– Простите, Ваше Высочество, я не осмелюсь… Только разрешите принести вам самые глубокие соболезнования. Потерять Павла… Он был удивительным человеком, и речь не о титуле. Удивительно добрым, жизнерадостным, весёлым.

В голосе Милославского-Керна зазвучала искренняя горечь, и я мгновенно перестала сердиться, что он нарушил моё одиночество.

– Простите ещё раз.

– Вы всё-таки с чем-то пришли. Говорите.

Он замялся.

– Я завозил бумаги в Петергоф, уже собрался уезжать, но решил зайти к заливу. И тут увидел вас, Ваше Высочество. Тут же вспомнил, как на той неделе Павел о вас говорил.

– Обо мне? – переспросила я в растерянности.

– Да, что надо научить вас водить автомобиль. Что вам должно понравиться. Он вас любил, Ваше Высочество, мы все знали. Гордился вами, утверждал, что обязательно придёт на ваш выпускной в Кембридж.

Слова молодого человека выбили у меня почву из-под ног. Мы с Павлушкой не виделись месяцами! И вот, оказывается, он думал обо мне. Даже больше – рассказывал обо мне друзьям и приближённым.

– Мы так мало общались… – произнесла я, ощущая в горле ком.

– Он надеялся, что это изменится, когда вы станете старше, Ваше Высочество. А знаете, я ведь его фотографировал в прошлый вторник. Там, конечно, баловство, но может, желаете взглянуть?

Я ничего не ответила, но, похоже, по моему взгляду всё было понятно. Милославский-Керн достал из кармана адамант, разблокировал, открыл фотогалерею и протянул аппарат мне.

С экрана улыбался, запрокинув голову, Павел. Совсем не такой, как на парадном портрете. И не как на похоронах. У него появились небольшие морщинки-заломы возле губ, он часто смеялся. Серые глаза широко распахнуты. На нём был гусарский мундир чуть ли не времён Отечественной войны, в руках – длинная сабля. На следующей фотографии он, всё в том же наряде, держал на руках смеющуюся девицу в пышном платье.

– В Москве скоро открытие Александрийской панорамы после реставрации, мы заехали посмотреть, как идут дела, – пояснил, слегка улыбнувшись, Сергей Владимирович. Мне показалось, что он несколько смущён, и, пролистав ещё несколько фотографий, я поняла почему.

Ревизия у них неплохо сочеталась с тусовкой в исторических костюмах и с немалым количеством алкоголя. Даже при том, что в фокус камеры почти ничего скандального не попадало, я представляла себе закулисье. Не по собственному опыту, конечно, кто бы мне позволил! Но и кинематографа хватало.

– Что за девушка?

– А вы не узнали? Кристина Мягкова, актриса.

– Действительно… – согласилась я, приглядываясь.

Разве что макияжа тут было побольше, чем в последнем фильме, где я её видела.

– Вы не переживайте, с ней никаких проблем не будет, это не первая… Простите, Ваше Высочество, мне не стоило…

– Я не кисейная барышня, Сергей Владимирович. Можете не бояться меня шокировать. Я рада, что Павел был счастлив. Спасибо за снимки.

– Я вам пришлю, хотите? Лучшие.

– Лучших у меня много. Выберите худшие, самые нелепые.

***

После обеда в Петергоф приехала мама со своим небольшим двором. В некотором роде это нарушило ощущение уединения, даже при том, что мы с Соней и Верой поселились в Екатерининском корпусе, а мама – в Большом дворце.

Это была наша с мамой первая встреча после похорон. Заходя к ней в покои, я не знала, чего ожидать.

До сих пор на страницах этих записок у меня не было возможности как следует представить государыню Ксению Александровну, урождённую Августу Изабеллу Гогенцоллерн. Подданые любили её – скромную церковную женщину, которая посвящала себя благотворительности. К ней приходил на чай патриарх, она всегда принимала святых старцев. Ни разу за всё детство я не слышала, чтобы мама сказала хоть слово поперёк папиного. Она во всём была согласна и послушна. Если замечала, как я спорю с папой или Павлушкой, сердилась. Бог, отец и брат – вот, по маминому мнению, были те, кому я должна подчиняться беспрекословно.

Павлушку она обожала всем сердцем, но немного издалека. Как на ней отразилась его смерть? Он был одним из самых важных людей в её жизни, а теперь его нет. Больно представлять, каково это.

В гостиной, куда я вошла, все шторы были опущены, стоял полумрак. Мама сидела в кресле и читала свое старенькое Евангелие. Сколько ей передарили новых, золочёных, отделанных в кожу, инкрустированных драгоценными камнями – не пересчитать! Коллекция! Но мама всегда предпочитала это, совсем невзрачное.

– Заходи, Оля, заходи, – проговорила мама постаревшим голосом.

На похоронах она казалась разбитой, а теперь – ссохшейся. На ней не было головного убора, и я видела в свете единственной лампы её седину.

– Ты бледная какая…

Я опустилась в кресло напротив. Мама отложила книгу на подлокотник и сказала с маленькой улыбкой:

– Видишь, сижу, перечитываю… Вот бы мне точно сказали, что он будет там, в доме Божьем, что ему хорошо. Вера мне почитала из Коринфян с утра, как будто даже дышать легче стало.

– Вера молодец.

– А ты теперь наследница, – не совсем в тему заметила мама, мелко перебирая пальцами кружево на рукаве траурного платья. – Я спросила государя, почему бы не устроить всё правильно? Почему бы не отдать тебя замуж, как запланировано, а трон не передать бы Фёдору? Он ругался, сказал, ничего я не понимаю. Правда, совсем не понимаю. Ты сама-то разобралась?

– Разобралась, мама, – пробормотала я. – Сейчас нам очень важно показать народу, что династия сильна и чтит собственные законы. Опять на Востоке социалисты шевелятся, от Кавказской войны мы только отошли… Все должны видеть, что дом Романовых силён и стабилен. Я следующая после Павлушки. Я должна стать наследницей.

Мама покачала головой и спросила:

– Государь тебе объяснил или сама додумалась?

– Примерно пополам.

Не уверена, была она в тот момент горда мной или разочарована. Во всяком случае, это явно подходило под определение «не женского ума дело».

– Ну, хорошо, что есть советчики. Узнала, что Николеньку к тебе приставили. Порадовалась, он мальчик разумный, рассудительный, внимательный. Ты его слушайся. И скажи, как увидишь, пусть зайдёт ко мне без церемоний, давно его не видела.

– Скажу, мама, – пообещала я.

Не все вещи доступны человеческому пониманию. По крайней мере, моему пониманию совершенно недоступной была привязанность мамы к Юсупову. Конечно, она помнила его ещё совсем ребёнком, он рос у неё на глазах. И всё же было удивительно, как два настолько разных человека могут наслаждаться обществом друг друга.

Когда я вернулась к себе, в гостиной застала чаепитие в самом разгаре. К Вере и Соне присоединилась Машенька, мамина фрейлина – пухленькая круглощёкая англичанка Мэри Сомерсет, отправленная к нашему двору на воспитание и влюбившаяся в русскую культуру.

Увидев меня, Машенька подскочила, сделала короткий книксен и кинулась обниматься. Я прижала её к себе, вдохнула запах васильковых духов и честно сказала:

– Здорово, что ты здесь.

– Так меня царица к вам погнала. А я и пошла с удовольствием, так соскучилась по тебе, Олечка! Мы с девочками говорим: какой всё же ужас! За тебя особенно сердце болит!

Я погладила Машеньку по руке, села к столу и взяла из рук Сони чашку чая. Вместе с тем поймала утомлённый взгляд. Мы все любили Машеньку, но говорить она могла часами без остановки. У Сони была теория, что она просто наслаждается своей способностью одолевать русскую фонетику.

– Мне показалось, или тебя провожал Милославский-Керн? – спросила Соня, когда Маша взяла паузу.

– Да, подошёл выразить соболезнования, мы немного поболтали.

– Странно, как его в Петергоф занесло? А впрочем, – Соня пожала плечами, – они сейчас зачастят. Всем хочется внимания будущей государыни. Ещё начнут тут серенады петь и стихи читать.

– Только не стихи! – воскликнула я. – Мне Саши Пушкина хватило!

Девчонки прыснули: незадачливый поклонник год за мной ходил, читал то стихи своего знаменитого предка, то собственного сочинения. Когда он ушёл служить в армию, я вздохнула с облегчением.

– Значит, конфеты дарить будут.

Подумав, я возразила:

– Мне кажется, Милославский-Керн не из этих. Он не навязывался, не клялся в вечной верности. Вообще… с ним было приятно поговорить.