Государыня всегда онлайн

Е. Гитман

Государыня всегда онлайн

Пролог, последние часы свободы

Лондон, Букингемский дворец, 16 апреля 2009 года.

Чтобы восстановить события того дня, мне не нужно залезать в дневники или напрягать память. Я помню всё точно, до мельчайших деталей. Как падали тени от зацветающих яблонь, как тянулись лёгкие бесформенные облачка по прозрачному небу, как заходился смехом мой жених. Я помню это так хорошо, потому что именно тогда моя жизнь перевернулась.

Мне ещё не исполнилось девятнадцати. Государственные дела меня тогда мало интересовали. Может, даже слишком мало для великой княжны дома Романовых, младшей дочери Его царского Величества государя Константина II. Но, откровенно говоря, меня очень утомлял наш пышный церемониал, все эти приёмы, встречи и выступления. Двадцать первый век на дворе, а тут седая древность.

Именно поэтому я обожала бывать в Лондоне. Виндзоры оказывали мне радушный приём, а Букингемский дворец казался куда либеральнее Зимнего.

В тот день я самым неформальный образом валялась на шерстяном покрывале в Сент-Джеймском парке. Кроссовки скинула, штаны подкатала чуть ли не до колена. Подушкой мне служил впалый живот жениха и друга детства принца Уильяма Джона Виндзора, герцога Кентского.

Я лениво листала новостную ленту, а Уилл рассуждал о кинематографе, дирижируя куриной косточкой.

– Как думаешь, – спросила я, не отводя глаз от экрана, – они договорятся обо всём до осени?

– Так хочешь успеть в этом году?

– Ну, для герцогини Кентской они, может, сделают исключение. Подам документы в октябре…

Ещё со средней школы я вынашивала мечту поступить в Кембридж, на исторический факультет. Но великую княжну никто бы не отпустил учиться в Британию. А вот герцогиню Кентскую без вопросов. Всё, что отделяло меня от заветных величественных аудиторий, загадочных библиотек и важных древних римлян – это свадьба.

– Давай прикидывать…

Уилл завозился, выбрался из-под меня, и мы уселись друг напротив друга. Я подтянула к себе вазу с последней гроздью белого кишмиша и показала кулак. нет уж, не отдам. Яблоком я бы поделилась, но виноградом? Никогда.

– Жадина, а не невеста! – рассмеялся он и вернулся к теме: – Сам уже думал. По идее, им надо разделаться с нами как можно скорее. Единственное, что может помещать, это свадьба Павлушки…

«Павлушка» у Уильяма всегда выходил неподражаемо, с длинной чисто английской свистящей «ш» в середине и неуловимо-странным ударением.

– Но сватать его – дело безнадёжное, – продолжил Уилл, – поэтому могут начать и с нас. Если в конце мая сделают объявление, месяца три туда-сюда, никак не выйдет раньше ноября. А скорее даже декабрь. Это уже, считай, конец первого семестра. Надо оно тебе?

Я вздохнула, а он снова не усидел на месте, вытянулся рядом, прижался потесней. Горячий, как печка, и костлявый, как волжский карп, родной, близкий и понятный. Нескладный, нелепый, с веснушкам на белой чувствительной коже. У него был Маунтбаттеновский чёткий профиль и каштановые виндзорские кудри, недавно он повадился вместо пристойных сюртуков носить нелепейшего вида шерстяные бадлоны с высокой горловиной, из-за чего выглядел совершенным мальчишкой.

Забавная из нас выходила пара: наглядное соединение двух великих династий. Он эталонный Виндзор, я – почти безупречная Романова, с этим классическим овалом лица, тёмными тяжёлыми волосами и карими глазами. Только от мамы-немки мне достался длинный нос и твёрдый, слишком тяжёлый подбородок.

Я совсем не хотела за Уилла замуж, но понимала: будет легко, просто и безопасно. Этот брак подарит мне долгожданную свободу.

– Я тут подумал… – заметил Уилл, – мы же не в семнадцатом веке, так? Вряд ли они организуют отряд наблюдателей за, так сказать, консумацией брака. А раз отряда не будет, открывается море возможностей. Во-первых…

– Боже упаси меня от твоих возможностей!

– Зря ты сразу! Хотя бы послушай!

– Не желаю!

– Да я дельные вещи предлагаю!

В этом направлении никаких дельных вещей я от него слышать не желала. Фу, даже представлять противно! Я демонстративно закрыла уши ладонями и зажмурилась. Уилл принялся тыкать меня длинными пальцами в бока. Я завизжала – может, щекотки и не боюсь, но Уилл-то знал, как тыкать. Завозилась, пытаясь выбраться. Но где там! Вырос здоровенный – не отбиться! Перевернул меня на спину, уселся сверху, схватил за запястья и воскликнул:

– Теперь ты меня будешь слушать!

Я честно попыталась освободиться, не преуспела и обессиленно уронила голову. Надо мной нависало огромное светло-голубое чистое лондонское небо, и его только слегка заслонял встрёпанный Уильям с травинками в волосах, раскрасневшийся, смеющийся.

– На тебе жук, – сообщила я, слегка отдышавшись, и насладилась чистой победой.

Уилл подпрыгнул и принялся отплясывать не иначе как боевой танец индейцев, пытаясь стряхнуть несуществующего жука. Я сжалилась:

– Улетел, кажется.

– Уф…

Жуков он боялся с детства. Возможно, с той поры, как мы с принцессой Маргарет подсыпали ему бронзовок в кровать – но это неточно. Справедливости ради он сам напросился, напугав впечатлительную Маргарет ужом.

Пока Уильям приводит себя в порядок, я собрала оставшиеся виноградинки и скормила ему в качестве компенсации.

– А ведь так и будет, да? – вдруг мечтательно спросил он. – Как сейчас? Как мы мечтали в детстве…

– Мы мечтали есть сладкое на завтрак и читать до утра.

– А кто запретит?

– Здравый смысл?

– Игнорируй его. Так и будет, как мы хотим. Ты в Кембридже, у меня последние три месяца Сандхёрста, а дальше – всё. Нам выделят дом…

– Там будет библиотека, – подключилась я к фантазии, – огромная. И совсем мало прислуги, ладно?

– Ладно. Нас будут время от времени гонять по делам в Австралию или на острова, ты же понимаешь?

– Подумаешь! Ни разу не была в Австралии. Съездим, посмотрим на кенгуру. Что ещё? Давай, чего бы ты хотел?

– Мотоцикл куплю. И научусь водить. Отец не разрешает, говорит – опасно. А тут будет можно.

– Займусь сёрфингом!

– Прыгну с парашютом!

– Влюблюсь!

Уилл ошарашенно переспорсил:

– В кого?

– В кого-нибудь. Он будет старше меня…

– Почему?

– Потому что я в ровесников уже влюблялась, мне не понравилось. Петька Вяземский мне жабу на подушку подсадил – вот и вся любовь. Да, он будет старше. Обязательно брюнет, не люблю блондинов. Не очень высокий, чтобы не приходилось тянуться постоянно. Зато очень умный. Я влюблюсь и буду доставать тебя сомнениями, вопросами и подробностями.

– Можно хотя бы без подробностей?! – взмолился друг, и мы оба рассмеялись, причём так громко, что нарушили сразу два Протокола.

Едва отдышались, как Уилл заявил:

– А я тоже влюблюсь… в тебя!

– Не вздумай!

– Нет, я серьёзно. Буду вздыхать, страдать и… – говорить ему стало труднее, потому что душил новый приступ смеха, – петь серенады.

Любой, кто имел несчастье слышать пение Уильяма, пришёл бы в ужас. Я не исключение. А он добавил, с трудом выдыхая:

– Нет, не получится. Извини. Как вспомню тебя в куче конского навоза посреди манежа…

Я его чуть не придушила! Навалилась сверху, потянулась к горлу, но он с хохотом перехватил мои руки. Когда силы на борьбу закончились, я положила голову на острое плечо Уилла, зажмурилась и призналась совсем тихо:

– Не хочу в Петербург.

– Да ладно, – легкомысленно фыркнул друг, – хороший город. Мне нравится.

– Это потому что ты там гость. Вернусь – опять эти церковные службы напоказ, приёмы, платья бесконечные. Поженимся – и… – я осеклась. – Только вот папа… Знаешь, давай на следующий год Кембридж? Поженимся – и побудем ещё в Петербурге, вдвоём?

– Конечно, – пробормотал Уилл и сочувственно сжал моё плечо.

О том, что государь Константин II прошёл курс химиотерапии, общественности объявили всего три месяца назад, хотя мы про папину болезнь узнали, конечно, значительно раньше. Как и про то, что прогнозы… неутешительные.

Меня пробила дрожь, как и всякий раз, стоило об этом задуматься. Захотелось немедленно вернуться. Пусть службы, пусть платья, пусть двор Зимнего, от которого с души воротит, зато папа там.

– Ты знаешь, – произнёс Уилл заботливо, – это такая болезнь непредсказуемая. Говорят, что дело плохо, а завтра он проснётся – и всё, пошёл на поправку. Такое бывает. Вон, дядя Джордж тоже болел, облысел совсем на химии, похудел, а потом вылечился, и ничего… Извини.

Какое-то время мы пролежали молча, а потом начали толкаться и пихаться. Мрачные темы и разговоры остались в прошлом, и поляну снова огласил хохот младших детей двух самых известных монархических династий Европы.

– Хватит! – простонал Уилл, держась за живот, вдруг встрепенулся, поднял голову и спросил: – Это что там?

Опасаясь ловушки, я обернулась осторожно, но нападения не последовало. А стоящий далеко на краю поляны телохранитель посторонился, пропуская к нам человека, не узнать которого было невозможно.

Арина Витальевна Волконская возглавляла русскую делегацию в Лондоне и, официально, вела переговоры об объёмах поставок газа. А неофициально – приглядывала за тем, чтобы я развеялась и отдохнула, но не натворила бед. Она была не просто сильным дипломатом – страшным. Обличье водонапорной башни и манеры фабриканта, торгующегося, как в последний раз. Кого не могла подкупить или уговорить – давила, а умные сами расступались на её пути.

Она двигалась в нашу сторону, чеканя шаг как на марше. Игры и возня оказались забыты. Я тут же подскочила с места, расправила свободную рубашку в цветочек и остро пожалела, что не успеваю обуться и опустить штанины. Перед Волконской хотелось выглядеть пристойно.

Сама она носила удлиннённый сюртук почти мужского покроя, тёмно-зелёный, с двумя рядами серебряных пуговиц, и строгую юбку до середины икры. На ногах – тупоносые ботинки вместо туфель. Волосы совсем короткие, тёмные, с заметной незакрашенной сединой.

Остановившись, Арина Витальевна поклонилась: согнулась буквой «г» с высоты своего громадного роста. Книксенов она не признавала.

– Добрый день, Арина Витальевна, – произнесла я, невольно стараясь ещё ровнее выпрямить спину.

– Добрый день, Ваши Высочества, – ответила она таким тоном, что сразу стало ясно – никакой он не добрый. – Сэр, могу я поговорить с Её Высочеством наедине?

Уилл, конечно, понимал, что никакого разрешения у него не спрашивают, напротив, дают указания. Так что немедленно сообщил, что у него как раз есть дело во-он в той беседке. Неотложное.

Внезапно в облике Волконской что-то изменилось. Не скажу, что каменно-твёрдое рубленое лицо сделалось сочувствующим или ласковым, но я отчетливо увидела её попытку быть мягче. В груди остро, болезненно кольнуло.

«Папа!» – подумала я с отчаянием. «Папа-папа-папа!»

А ведь были уверены, что ещё есть время! Строили планы.

– Только что звонил ваш отец, – произнесла Волконская, вдребезги разбивая страшные предположения. – Боюсь, я принесла вам дурную весть, Ольга Константиновна. Дело в вашем брате. С прискорбием должна сообщить вам о кончине Его царского Высочества цесаревича Павла Константиновича. Он погиб в автомобильной аварии два часа назад.

Я не сразу осознала услышанное. Покивала, даже, кажется, что-то ответила или спросила – не знаю. Но меня словно заморозило. Я вдохнула – и не смогла выдохнуть, лёгкие сжались, в горле перемкнуло. А потом я почувствовала прикосновение широкой сильной ладони к плечу и увидела искреннее сочувствие в глазах железной Волконской.

Сквозь шум в ушах донеслось:

– Нужно немедленно вылетать в Петербург. Его Величество ждёт вас во дворце, за Её Величеством послали. Пойдёмте, Ваше Высочество, я вас провожу.

Я не простилась с Уильямом, даже не оглянулась. По правде говоря, я вообще забыла о нём, так бы и ушла босиком, если бы Волконская не сообразила и не помогла мне надеть кроссовки. До выхода из сада она меня вела, придерживая, потом отпустила – и я была вынуждена самостоятельно переставлять ноги.

В голове осталась одна, страшная огромная мысль: «Он погиб в автомобильной аварии». И ещё – ненужное, излишнее – «два часа назад». Как будто это указание времени что-то меняло.

Тогда я ещё не осознала последствий. Но теперь знаю точно: вместе с цесаревичем Павлом Константиновичем, которого мы все звали нелепо-старомодным именем Павлушка, умерла и часть меня – моя свобода, мои мечты, моё придуманное до мельчайших деталей лёгкое будущее.

В тот момент, когда остановилось сердце моего брата, я стала наследницей великого государства – России. И я была совершенно к этому не готова.

Из Сети

Я была юной девушкой своего времени, поэтому, конечно, пользовалась соцсетями – неофициально, под фальшивым именем и с категорическим условием не публиковать фотографии. В день смерти Павлушки мне было не до ленты в «Друзьях». Я не знала, что и кто писал об этой страшной трагедии. Но, садясь за свои записки, я поручила найти и собрать наиболее популярные мнения обо всех событиях, которые хотела бы осветить. Привожу их не редактируя, даже при том, что некоторые причиняют мне боль.

«Царская семья навсегда», блог:

«Админы тоже в шоке, невозможно поверить, что это правда. Паша – наше солнышко. Ты жив в наших сердцах». На картинке – горящая свеча.

«Кровавая революционерка», блог:

«Давайте по сути. Мажора даже короновать не успели, допрыгался раньше. Пойду поплачу. Ещё две-три таких аварии, и Россия вздохнёт свободно. За комменты в духе „как мы будем жить без Павла“ – бан». На картинке – фотография Павла, перечёркнутая красной линией.

«НеГраф», блог:

«О трагедии мы уже высказались, более подробный разбор произошедшего по фактам, с виновными и пострадавшими, выйдет в субботу. С политической точки зрения, нам сейчас очень невыгодна смена наследника. Тем более, что все альтернативы выглядят куда менее убедительно. Ждём официального ответа от Зимнего, после этого будем обсуждать перспективы». Картинка отсутствует.

Часть 1

Глава 1, наследница престола

Санкт-Петербург, Зимний дворец, 16 апреля 2009 года.

Соня уже ждала меня в самолёте. Как увидела – крепко обняла, прижимая мою голову к своему плечу. Отпустив, взяла за руку и повела к передним сидениям, устроилась рядом.

В то время моё окружение было не слишком велико. И, не считая Уильяма, у меня был только один по-настоящему близкий друг – Софья Каменская. Наша разница в возрасте – два года – в те времена казалась сокрушительной. Соня старше, Соня сильнее, Соня была в настоящей экспедиции в южноамериканских джунглях. А ещё в школе к ней в спальню однажды пролез мальчишка-кадет, и они целовались.

В общем, думаю, понятно, почему я ей восхищалась.

Если бы не она, не представляю, как я пережила бы трёхчасовой полёт из Лондона. Она всю дорогу держала меня за руку, не утешала, не пыталась приносить соболезнования – просто была рядом. За час до посадки Соня нашла в чемоданах чёрное платье и сама привела его в порядок, помогла мне одеться. Голову покрыла кружевным платком, что-то там подколола, завязала. Я себя ощущала большой неповоротливой куклой.

На распухшем языке вертелись обрывки слов. Я хотела знать, как всё произошло, что, почему… А спросить боялась. Вдруг ответят? А не ответят – ещё хуже, так и будет ничего неясно.

Перед посадкой я прижалась носом к иллюминатору. Там из облаков уже вынырнула береговая линия, виднелись расчерченные как по линеечке поля, просматривались города. Мы приближались к Петербургу – или он тянул к нам свои мраморно-стальные руки, так и норовил сомкнуть в объятиях.

Передёрнуло. Я не очень люблю родной город, но до сих пор мне в голову не приходили подобные жуткие образы, отдающие не то Пушкиным, не то модным ужастиком московского производства.

Сели мягко, с единственным толчком. Соня ещё крепче сжала мою ладонь и сказала тихо:

– Ты теперь наследница, Оля. Держи лицо. Просто держи лицо, ладно? Потом…

Волконская повторила её мысль, только развернула шире:

– Ваше Высочество, там внизу ждёт пресса. Её держат на расстоянии, но совсем разогнать не смогли. Можете ни на кого не оборачиваться, никому не махать, смотрите прямо перед собой, но не торопитесь, идите спокойным шагом. Кадров, на которых вы убегаете сломя голову, нам не нужно. Будут кричать, не сомневайтесь. Считайте, что на время вы оглохли – даже не поворачивайте голову. Вам нужно пройти шагов сорок до автомобиля, но они очень важны. Вы понимаете, Ваше Высочество?

Я всё это время не плакала. Глаза горели, но оставались сухими, а тут едва не разрыдалась как маленький ребёнок. От всего сразу: от этих нотаций, от участливого тона, от мысли, что меня будут фотографировать. Сейчас. Когда мой брат погиб!

Пришлось несколько раз сглотнуть и стиснуть руки в кулаки, чтобы ответить:

– Понимаю.

Как шли – под неожиданно тёплым для апреля солнцем по нагретому сухому асфальту взлётно-посадочной площадки, под прицелом десятков камер, – в памяти не сохранилось. Мелькали перед глазами мыски туфель – чёрных, новых и, как оказалось, очень неудобных. Раз-раз. Не слишком ли быстро? Зачем-то вцепилась в кружево платка, смяла.

Совершенно не думалось о Павлушке. Что угодно другое лезло в голову, пока машина в составе кортежа ползла по улицам российской столицы. Лондон вспоминался. Как накануне сбежали с Уильямом из-под охраны, накупили жареного арахиса в карамели и едва унесли ноги от туристов, пытавшихся сделать с нами селфи. Хохотали как два сумасшедших, половину арахиса просыпали, а остальным испачкались. Потом нас отчитывали как детей, ругали, стыдили. Перед телохранителем неловко было: он казался по-настоящему обиженным, что двое недорослей обвели его, опытного жандарма, вокруг пальца.

А ведь уже собралась Печальная комиссия, кто-то важный в траурных сюртуках или в мундирах разрабатывает каждый шаг погребальной церемонии. Очевидно, это те же люди, которые планировали бы нашу с Уиллом свадьбу. Причём, наверное, даже выражение лиц у них было бы такое же – для них это просто работа, которую надо сделать хорошо и ответственно, не уронив престижа дома Романовых.

Защипало в глазах и сделалось горько во рту.

Опять мысли не туда – захотелось есть.

Представилось, как дома плачут. Мама будет молиться, и нужно поддержать её, упасть рядом на колени, а мне хотелось с ней и с папой просто обняться, и пусть папа скажет, что всё будет хорошо. У него одного это выходит так, что веришь.

Над Зимним дворцом поникли штандарты. У ворот толпились зеваки, из-за которых пришлось включить полицейские мигалки. Сквозь бронебойное стекло отдельных слов было не разобрать, слышался только неровный гул голосов. Я старалась не смотреть в окно – боялась на лицах увидеть не скорбь, а любопытство или даже веселье. Лучше думать, что там вовсе никого нет, а голоса – это из радио.

Сразу в дверях меня встретил пожилой Орлов, папин вечный адъютант и помощник. Я его помнила столько же, сколько себя – лет с трёх. Покачал седой кудрявой головой, вздохнул и без соболезнований, без лишних слов повёл к папе в кабинет, слегка придерживая под локоть на ступеньках.

Дворец казался вымершим, слишком тихим и пустым.

Орлов толкнул дверь кабинета, заглянул первым и сообщил негромко:

– Ольга Константиновна здесь.

Папа стоял у стола, опираясь на него двумя руками. В рабочем сюртуке, который от мундира отличался разве что отсутствием погонов, застёгнутый на все пуговицы, серьёзный и хрупкий как старая китайская фарфоровая чашка. Сожмешь сильнее – лопнет с хрустом.

С тех пор, как профиль царя Константина выбили на монетах, прошло двадцать лет. Но не столько возраст изменил этого рослого сильного мужчину, сколько болезнь. Она высасывала из него все силы, выжигала изнутри. Вместо густых слегка вьющихся волос остался едва различимый пух, щеки запали, и кожа повисла складками.

Вдруг меня прошиб холодный пот от этого осознания: папа не всесилен, уже нет. И никогда больше не будет.

– Все свободны, – сказал он хриплым голосом, отпуская и адъютанта, и двоих министров, которые сидели с ним. – Подойди, Олюшка.

Я сняла платок, кинула его на стул у входа, пересекла кабинет и наконец-то оказалась в надёжных объятиях. Только раньше он боялся сжать посильнее, а теперь я соизмеряла силу. Плотину прорвало – я заплакала, утыкаясь ему в плечо.

– Олюшка…

Как в детстве, я плакала, а папа гладил меня по голове, распутывал прядки и узелки подвижными пальцами. Не просил перестать или успокоиться, просто ждал, когда всё кончится, прежде чем заговорить.

Потом слегка отстранился, достал из коробки бумажную салфетку, сунул в руку и, как маленькой, велел:

– Высморкай нос как следует, нечего хлюпать, ну! Сильнее сморкайся, посторонних нет. Вот так. А реветь прекращай, государыне это не подобает.

Я схватила ртом воздух и замерла, каменея. Слёзы прекратились в один момент. Эти слова прозвучали как окончательный приговор, который не подлежит обжалованию.

– Не лучшее, ох, не лучшее время для того, чтобы оставлять на троне девчонку, – вздохнул он, мгновенно превращаясь из заботливого отца в строгого монарха. – Но выбора нет никакого. Дядя, конечно, поддержит тебя, как может. И время у нас ещё остаётся, попробуем найти тебе опору понадёжнее, подучим слегка.

Мне раньше казалось, что глаза у папы серо-стальные, очень проницательные, но сейчас свет падал так, что они стали выцветшими, совсем стариковскими. Как у дедушки были.

– Не смотри так! – прикрикнул он. – Только шатаний и нарушений в порядке наследования нам не хватало. Ты теперь наследница, и не вздумай мямлить и ныть, что не готова и не хочешь!

Я виновато опустила глаза в пол. Действительно, хотела спросить: может, как-нибудь обойдём переписанный ещё Михаилом II «Акт о престолонаследии», чтобы трон унаследовал мой старший дядя, великий князь Фёдор Петрович. Вместо этого пробормотала слабо, срывающимся голосом:

– Папа… Павлушка?..

– А вот об этом не надо, – оборвал он меня. – Заговорю – меня с ним хоронить будете. Вон, к матери пойдёшь, там войте на два голоса, сколько влезет, а мне некогда.

Я подняла голову и посмотрела папе в глаза. Больше плакать совсем не хотелось. Скорее уж кричать. Папа отошёл от стола, поднял голову и добавил, почему-то ещё строже:

– Сейчас пойдёшь к себе, переоденешься, умоешься с дороги, причешешься, а то растрёпанная совсем. И через час… – вздохнул, – женщины! Через полтора часа готовься принимать у себя Николеньку.

– Но… – начала было я, но толком и рта не успела раскрыть.

– Без «но»! Юсупов тебе нужен, не мне, так что будь к нему добра и внимательна. Считай, что он теперь тебе вместо правой руки. Или второй головы. Поняла? Ну, хорошо. А теперь иди, иди, дел много, спешу! – Он вдруг сделался суетливым и погнал меня прочь.

Я вышла, а в ушах стояли его слова: «Заговорю – меня с ним хоронить будете». Наверное, работа – единственное, чем можно заслониться от такого огромного страшного горя. Но помогает этот рецепт только в том случае, если работа ещё больше и страшней.

Пока шла к себе, переодевалась (в основном, Сониными руками: сама плохо соображала, где там какой рукав), думала про разное. Про то, что на сборы мне нужно вовсе не полтора часа, а минут двадцать, и это с приёмом душа. Про папу. Про Павлушку скорее уж старательно не думала, слишком боялась расклеиться.

И, конечно, про Юсупова, который папе «Николенька», а всем остальным – государственный советник охраны, личный секретарь цесаревича, светлейший князь Николай Александрович.

Князь не был моим любимцем при дворе. Он был папиным протеже, и тот его, как по мне, слишком уж выделял. В детстве «Николенька» меня раздражал. Появлялся у нас, вечно такой аккуратный, не бегал, говорил важно, будто нарочно медленно и сухо, как по писаному.

Брат приходил от него в восторг, а мы… В те моменты, когда эти самые «мы» – я, Уилл и Маргарет, – собирались вместе, Юсупов становился излюбленной мишенью для наших пакостей. Нам удавалось как следует повеселиться, подсыпая ему соль в чай и подливая клей в шампунь. А он даже не злился, окидывал нас снисходительным взглядом и отворачивался, словно мы не стоили его внимания.

Одна я на такие подвиги, конечно, не отваживалась, поэтому в отсутствие британских друзей мне оставалось только вздыхать и злиться. Павлушка, в другое время охотно игравший со мной и с маминой воспитанницей Верой, при появлении Юсупова о нас забывал. И вот это возмущало куда больше, чем глупая важность.

Помню как сейчас: это было на Павлушкин шестнадцатый день рождения. Мы с Верой готовились за два месяца, решили сделать ему своими руками почти настоящий авиационный мундир. Шили, вышивали, тайком снимали с его одежды мерки. Даже не сомневались, что подарок приведёт его в восторг.