Реставрация душ. Анастасия. Сундук памяти

– Ирина Викторовна, откуда у вас силы берутся? – как-то раз спросила ее Тася, видя, как та утешает старушку, потерявшую в толпе свою котомку.

Уборщица взглянула на нее своими добрыми, усталыми глазами.

– А куда деваться-то, деточка? – вздохнула она. – У меня самой внук на фронте. Может, и ему где-то добрая душа руку помощи подаст. Вот и думаю так.

Однажды к Тасе подошла девочка лет девяти, Катя. Она была одна, в старом, не по росту пальтишке.

– Тетя, а вы не видели моего брата? – спросила она, вглядываясь в лицо Таси. – Он высокий, волосы светлые. Мы в дороге потерялись… Мама в прошлом эшелоне умерла… Она сказала, чтобы мы держались вместе…

Горло Таси сжалось. Она опустилась на корточки, чтобы быть с девочкой на одном уровне.

– Как его зовут, твоего брата?

– Витя. Ему шестнадцать.

Тася знала, что шансов почти нет. Но она отвела девочку к Ирине Викторовне.

– Присмотри, пожалуйста. Я спрошу у коменданта.

Она сделала все, что могла, но Витю так и не нашли. Девочку Катю отправили в детский распределитель. Провожая ее, Тася дала ей свой носовой платок и кусочек хлеба.

– Ты держись, Катюша. Твой Витя обязательно найдется. Он сильный, раз о тебе заботился.

Девочка лишь кивнула, сжимая в руке платок, ее глаза были слишком взрослыми для ее возраста.

Вернувшись домой под вечер, измотанная до предела, Тася заставала все ту же тяжелую атмосферу. Однажды картина была особенно удручающей. Николай сидел у включенного радиоаппарата «Рекорд», его лицо было каменным. Зинаида рыдала, уткнувшись лицом в диванную подушку. Лена и Артемка испуганно жались друг к другу.

– Что случилось? – испуганно спросила Тася, скидывая пальто.

Николай мотнул головой на репродуктор. Диктор, уже другой, но с тем же невозмутимо-трагическим тембром, читал сводки:

«…Войска Ленинградского и Волховского фронтов продолжают закрепляться на отвоеванных рубежах. Блокада прорвана, но город еще остается фронтовым… Цена этой операции была неизмеримо высокой… Немецко-фашистские захватчики яростно сопротивляются…»

Великая новость о прорыве блокады тонула в сообщениях о новых потерях. А следом, как приговор, прозвучало:

«…На сталинградском направлении идут ожесточенные бои по ликвидации разрозненных групп противника. Уличные бои не утихают…»

Слово «Сталинград» повисло в воздухе, холодное и зловещее. Алеша был там. Каждая такая сводка была ударом по сердцам.

Зинаида подняла заплаканное, опухшее лицо.

– Почему они молчат?! – выкрикнула она, и в голосе ее слышались отчаяние и злоба. – Все трое! Ларик, Семен… Они же обещали! Писали бы хоть строчку! А Алеша… Господи, да где же он, где мой мальчик?!

Николай резко, почти с яростью, щелкнул выключателем радио. В квартире воцарилась гробовая тишина, которую не могли нарушить даже звуки с завода.

– Зина, прекрати! – его голос прозвучал хрипло и устало. – Не терзай себя и всех нас. Молчание – не значит… – он не договорил, не в силах вымолвить страшное.

Тася подошла, обняла тетю за плечи. Она чувствовала, как та вся дрожит.

– Тетя Зина, они сильные. Они наши. Они обязательно напишут. Просто… почта. Надо держаться. Ради них.

Но слова звучали пусто и безнадежно. Вера, как запасы дров и еды, таяла с каждым днем этого невыносимого, гнетущего молчания. Они сидели в своей хорошей, теплой квартире, среди уцелевших вещей, но чувствовали себя так, будто снова находятся в промозглом бомбоубежище, прижавшись друг к другу в ожидании разрыва, который вот-вот грянет над их головами и навсегда разрушит хрупкий мир, выстраданный такой страшной ценой.

Сталинград. 10 января 1943 года.

Земля здесь не была землей. Это была сплошная, промерзшая до состояния чугуна каша из пепла, битого кирпича, металла. Утром советская артиллерия начала операцию «Кольцо». Казалось, само небо обрушилось на немецкие позиции. Грохот был таким, что у Алексея Соколова, лежавшего в полуразрушенном подвале бывшего цеха завода, из ушей текла кровь. Он не слышал разрывов, он чувствовал их всем телом каждым мускулом, каждой костью.

Он был одним из немногих, кто чудом выжил в том ноябрьском аду, когда их позицию смяли немецкие автоматчики. Очнулся он от пронизывающего холода. Лежал в груде тел, немцы, прочесывавшие территорию, приняли его за мертвого, лишь ткнув штыком в бедро. Боль была адской, но он не издал ни звука, потеряв сознание снова. Его нашли наши санитары только через двое суток, откапывая из-под обломков тех, кто еще подавал признаки жизни.

Госпиталь, если это можно было так назвать, находился в подвале на другом берегу Волги. Ранение в плечо оказалось сквозным, штыковая рана на бедре глубокой, но не смертельной. Врачи, истощенные до предела, выходили его. Едва встав на ноги, Алексей, еще хромая, потребовал вернуть его в часть.

– Ты с ума сошел, парень! – качал головой пожилой военврач. – Тебе бы месяц еще кости собирать!

– Мои там, – хрипло ответил Алексей, кивая в сторону зарева над Волгой. – Мои ребята там.

И его, еще не до конца окрепшего, отправили обратно, в самое пекло. Теперь он был в составе штурмовой группы, которой предстояло выбить немцев из укрепленного района в районе заводских поселков.

После артподготовки они пошли в атаку. Из-за клубов дыма и снежной пыли появлялись серые фигуры. Стоял нечеловеческий гвалт пулеметные очереди, взрывы гранат, крики «ура!» и предсмертные вопли. Алексей, припадая на больную ногу, бежал вперед, стреляя на ходу из своего ППШ. Он видел, как падал его новый наводчик, молоденький парень из Иваново, как старший сержант Просекин, тот самый, что считался пропавшим, с криком «За Родину!» бросался с гранатой под немецкий пулемет.

Ад длился несколько часов. Они вгрызались в немецкую оборону метр за метром, выкуривая врага из подвалов и полуразрушенных зданий. Алексей действовал на автомате, его сознание было сужено до простейших функций: видеть цель, стрелять, передвигаться, прятаться. Боль в ноге стала далеким, фоновым гулом.

К исходу дня их группа закрепилась на окраине поселка. Немцы откатились, оставив на подступах десятки тел. Бой стих, сменившись звенящей, неестественной тишиной, которую нарушал лишь треск пожаров и редкие одиночные выстрелы.

Алексей прислонился к обгорелому скелету грузовика. Силы окончательно оставили его. Руки дрожали от перенапряжения, во рту стоял противный привкус пороха и крови. Он посмотрел вокруг. Поле боя, усеянное темными пятнами тел, в багровых отсветах заката и пожарищ, было похоже на инфернальный пейзаж. Но это была их земля. И они ее отбивали. Ценой невероятной, страшной, но отбивали.

И тут, глядя на это страшное, но уже затихающее поле, его пронзила простая и ясная мысль: он жив. Он снова выжил. И там, в далекой Москве, его ждут. Мама, папа, сестры и братья… Они не знают, что он жив. Они, наверное, уже похоронили его в своих сердцах.

Словно движимый этим осознанием, он с трудом нащупал в кармане гимнастерки свой смертный медальон и карандаш. Не было ни бумаги, ни конверта. Он нашел в соседнем рюкзаке убитого товарища потрепанный блокнот и, оторвав чистый листок, прижал его к колену. Пальцы плохо слушались, замерзшие и покрытые копотью.

Он начал писать, торопливо, корявым, нетвердым почерком, стараясь выводить буквы четче:

«Здравствуйте, мама! Простите меня за долгое молчание. Не думайте ничего плохого. Я жив, здоров, воюю. Был легко ранен, сейчас уже почти зажило. Отлежался в госпитале и снова вернулся в строй. Дерусь за Сталинград, за наш дом, за вас. Чувствую, что скоро тут всему конец. Крепко-накрепко всех вас целую. Ваш Алексей. Ждите. Обнимаю.»

Он не писал о том, что его сочли мертвым, о штыке, о замерзших трупах, среди которых он лежал, о вшивой воронке, ставшей ему домом на неделю. Он писал о главном, что жив. Что борется. Что помнит.

Он сложил листок в аккуратный треугольник, не нуждающийся в конверте, и сунул его в нагрудный карман, поближе к сердцу. Завтра, при первой возможности, он передаст его с тыловиками. А пока он сидел, прислонившись к холодному металлу, и смотрел, как над руинами Сталинграда поднимается багровая, дымная луна. Впервые за долгие месяцы в его душе, израненной и ожесточенной, шевельнулось что-то теплое и хрупкое – надежда. Надежда, что это письмо, это простое солдатское письмо, дойдет через все фронты и вьюги до Москвы и снимет камень с сердца его матери. Он зажмурился, представляя ее лицо, и ему показалось, что он чувствует ее ладонь на своей щеке.

Глава 6: Стальная ловушка

Конец июня 1944 года, Белоруссия

Воздух был густым и сладковатым, пахнул разогретой хвоей, цветущими лугами и далеким дымом. Для Семена Соколова, механика-водителя танка Т-34 из гвардейской танковой бригады, этот запах был обманчивым. Он скрывал под собой вонь горелой солярки, раскаленного металла и смерти. После зимних боев под Воронежем их часть перебросили сюда, на 1-й Белорусский фронт, где готовилось что-то грандиозное. Что-то, что все втайне называли «Большим летним наступлением».

Их танк, тот самый «Грозный», на броне которого красовалась уже дюжина нарисованных звездочек по числу подбитых вражеских машин, стоял в укрытии на опушке белорусского леса. Внутри пахло привычной смесью машинного масла, бензина и пота. Командир, лейтенант Новиков, изучал карту. Наводчик Маркс, тот самый рябой парень из Воронежа, спокойно натирал панораму прицела куском ветоши. Заряжающий, молодой Коля, нервно посвистывал.

– Ну что, герои, заскучали без фрицев? – Семен попытался шутить, но голос его был напряженным. Они понимали, что их бригаде отведена ключевая роль.

– Скоро наскучим им сами, – хмуро буркнул Маркс. – Слышишь?

Семен прислушался. Сквозь броню доносился нарастающий, всесокрушающий гул. Это начиналась артподготовка. Операция «Багратион» стартовала.

Через несколько часов их танковая лавина ринулась вперед. Задача была дерзкой и смертельно опасной: совершить глубокий прорыв, обойти Бобруйск с севера и юга, сомкнуть клещи и захлопнуть ловушку для огромной немецкой группировки.

«Грозный» с ревом выскочил из леса на проселочную дорогу. Впереди, угадываясь в дымке, виднелись контуры деревень и хуторов, превращенных немцами в узлы сопротивления.

– Пехота справа, в цепь! – скомандовал Новиков в переговорное устройство. – Маркс, вон тот дзот, у околицы! Осколочно-фугасным! Огонь!

Выстрел оглушительно грохнул внутри боевого отделения. Семен, не отрываясь от смотровых приборов, вел тридцатьчетверку, петляя между воронками, стараясь не подставлять борт. Немцы опомнились от шока и открыли яростный ответный огонь. Пространство вокруг танка вздыбилось фонтанами земли и дыма. Пулеметные очереди забарабанили по броне, как град по железной крыше.

– Прямое попадание! – крикнул Маркс, видя, как дзот взлетает на воздух вместе с бревнами и телами расчетов.

– Вперед! Давить их! – голос Новикова был спокоен, но Семен видел, как он сжимает рукоятки у прибора наблюдения до побеления костяшек.

Они шли сквозь ад. Немцы били из всего, что было: противотанковые пушки, фаустпатроны, пулеметы. Один из «тигров», стоявший в засаде за сараем, успел сделать выстрел. Снаряд просвистел в сантиметрах от башни, осыпав их землей.

– Левей, Семен, левей! За дом! – закричал Новиков.

Семен рванул рычаги, танк развернулся на месте, гусеницы взметнули комья глины. Они ушли из-под прицела, и в тот же миг Маркс поймал в прицел борт «тигра». Выстрел – и вражеская машина окуталась черным дымом.

День слился в ночь и снова в день. Они не спали, почти не ели, только пили теплую, пахнущую бензином воду из фляг. Их бригада, как стальной таран, проламывала оборону противника. Деревня за деревней, хутор за хутором. Они увидели страшные следы отступления врага: разбитые повозки, брошенную технику, тела убитых. И освобожденных, измученных, плачущих от счастья местных жителей, которые выбегали к ним из подвалов и землянок с криками «Наши! Спасители!»

Наконец, 27 июня, их южная группировка соединилась с частями, наступавшими с севера. Бобруйский «котел» захлопнулся. В окружении оказались десятки тысяч немецких солдат и офицеров.

Но сражение не закончилось. Загнанный в угол враг отчаянно пытался вырваться. На позиции «Грозного» и его соседей пошли в яростную контратаку немецкие части, стремившиеся пробить коридор извне.

Это был самый тяжелый бой. Немцы шли напролом, не считаясь с потерями. Воздух гудел от пуль и осколков. Танки Семена стояли в упор, расстреливая атакующие цепи. Броня «Грозного» была исцарапана и помята, на башне зияла глубокая выбоина от снаряда.

В разгар боя Семен увидел, как из леса выползает несколько немецких бронетранспортеров с пехотой. Они шли прямо на их позиции.

– Маркс, бронебойным! По бронетранспортёрам! – скомандовал Новиков.

Танк Семена стал в пол-оборота, подставив под удар свою лобовую броню. Выстрелы следовали один за другим. Один бронетранспортер вспыхнул. Второй развернуло взрывом. Но третий успел приблизиться. Из него высыпали автоматчики.

– Коля, пулемет! По пехоте! – закричал Семен, сам схватившись за курсовой пулемет.

Стрельба слилась в сплошной оглушительный грохот. Немцы бежали, падали, но оставшиеся в живых забрасывали танк гранатами и пытались подобраться с фаустпатронами. Одна из гранат разорвалась рядом с бронёй, ослепив Семена на мгновение вспышкой. Он протер глаза, отплевываясь, и продолжил стрелять.

Бой длился не больше двадцати минут, но показался вечностью. Когда последние атакующие были отброшены или уничтожены, наступила тишина, оглушительная после какофонии звуков.

Семен заглушил двигатель. В наступившей тишине было слышно лишь треск горящей техники и редкие, уже далекие выстрелы. Он откинул люк и высунулся по пояс. Воздух, густой от гари и пороха, обжег легкие. Картина была апокалиптической: все поле перед ними было усеяно телами, дымились подбитые машины.

Он посмотрел на своих товарищей. Лица у всех были черными от копоти и пота, глаза горели лихорадочным блеском. Они были живы. И они победили.

– Ну что, Семка, – хрипло сказал Маркс, вытирая лицо засаленной тряпкой. – Опять пронеслись.

– Пронеслись, – кивнул Семен.

В этот момент он почувствовал невероятную усталость, смешанную с гордостью и каким-то странным, щемящим чувством. Он смотрел на дымное небо Белоруссии и думал о доме. О Москве. О том, что где-то там, в далеком городе, его ждут. И он должен им написать. Обязательно. Как только появится возможность. Он достал из кармана комбинезона карандаш и смятый листок, но мысли путались, слипались глаза. «Позже, пообещал он себе, обязательно напишу. Скажу, что жив. Что мы их гоним. Что победа близка».

Карельский перешеек. Июнь 1944 года.

После прорыва блокады Ленинграда и тяжелых боев под Красным Селом, дивизию, в которой служил младший сержант Илларион Соколов, погрузили в эшелоны и двинули на север. Вместо затопленных невских болот и изрытых воронками полей за окнами теплушек поплыли суровые, молчаливые карельские леса и синие глади озер. Воздух, даже летний, был прохладным и влажным, пах смолой и водой.

Илларион, стоя у открытой двери вагона, смотрел на этот иной, но не менее враждебный пейзаж. Они шли громить финнов. Штурмовать ту самую «Линию Маннергейма», о которой ходили легенды с Зимней войны. После боев под Ленинградом, где они отвоевывали каждый метр своей земли, теперь предстояло ломать хребет врагу на его укрепленных рубежах.

9 июня грянула артподготовка. Но это был не тот огненный шквал, что под Сталинградом. Здесь канонада имела иной, более методичный и сокрушающий характер. Били по долговременным огневым точкам (ДОТам), по бетонным укреплениям, вмурованным в скалы, и гранит.

– Ну, братва, погуляем по финским хуторам, – мрачно пошутил кто-то из бойцов, когда их рота пошла в первую атаку.

Шутка оказалась пророческой. «Погулять» не получилось. Финны дрались яростно и умело. Их снайперы, «кукушки», сидели на деревьях, их пулеметчики вели кинжальный огонь из ДОТов, подступы к которым были прикрыты минными полями и гранитными надолбами – «зубами дракона».

Продвижение было медленным, кровопролитным. Рота Иллариона наступала в районе высоты, которую бойцы тут же окрестили «Чертовой горкой». Она была изрыта траншеями и опутана колючей проволокой. Первая атака захлебнулась, наткнувшись на шквальный пулеметный огонь из хорошо замаскированного ДОТа.

– Саперов! Нужно подорвать проволоку! – скомандовал командир роты, старший лейтенант Горбунов, его лицо было бледным от бессилия.

Но саперы, пытавшиеся подползти, были скошены снайпером. Илларион, прижавшись к валуну, видел, как падают его товарищи. В горле стоял ком. Он вспомнил брата Васю, искалеченного под Звенигородом, вспомнил, как сам чуть не погиб в том окопе. Злость, холодная и ясная, поднялась в нем.

– Лейтенант! Разрешите! – крикнул он. – Прикрою огнем, дайте ребятам с дымовыми шашками подойти!

Не дожидаясь ответа, он вскинул ППШ и дал длинную очередь по амбразуре ДОТа. Пули цокали по бетону, не причиняя ему вреда, но заставили пулеметчика на секунду замолчать. Этого хватило. Двое бойцов с дымовыми шашками рванули вперед. Белая, едкая пелена начала заволакивать подходы к ДОТу.

– Вперед! – заревел Горбунов.

Под прикрытием дыма они ворвались в первую линию траншей. Завязалась рукопашная. Финны были крепкими и ловкими бойцами. Илларион, могучий и сильный, как его дед, схватился с высоким финским солдатом. Тот пытался удать его прикладом, но Илларион, поймав его руку, с силой ударил его самим прикладом своего ППШ в голову. Противный хруст, и враг осел на дно траншеи.

Высоту взяли. Но это был лишь один зубчик в той громадной гранитной расческе, что звалась «Линией Маннергейма».

20 июня их часть вышла на подступы к Выборгу. Древний русский город, занятый врагом, лежал перед ними. Уличные бои были не менее ожесточенными, чем штурм укрепрайонов. Финны цеплялись за каждый каменный дом, за каждую развалину.

Илларион со своим взводом очищал один из каменных особняков в центре города. Бой шел за каждый этаж, за каждую комнату. В полумраке лестничной клетки, в клубах известковой пыли, мешались крики, выстрелы, взрывы гранат.

В одной из комнат Илларион наткнулся на молодого финского солдата, того самого снайпера, что не давал жить его роте несколько дней назад. Тот был ранен в ногу и не мог двигаться. Увидев Иллариона, он потянулся за пистолетом. Их взгляды встретились. В глазах финна был не страх, а усталая решимость. Илларион, не отводя взгляда, резко ударил его автоматом по руке. Пистолет отлетел в сторону.

– Война для тебя кончилась, – хрипло сказал Илларион по-русски, не зная, поймет ли тот.

Санитары унесли пленного. А вечером того дня поступила ошеломляющая новость: финские войска начали отход. Выборг был полностью освобожден. Давление советских войск, мощь артиллерии и доблесть пехоты, ломавшей вражескую оборону, сделали своё дело. Финляндия была вынуждена начать переговоры о выходе из войны.

Стоя на древней Выборгской крепости, Илларион смотрел на залив. Было тихо. Невероятно тихо после недель непрерывного боя. Он достал из кармана кисет, свернул цигарку. Руки слегка дрожали от сброшенного напряжения.

Он думал о Ленинграде. О тех, кто не дожил до этого дня, сгинув в блокадном аду. Он думал о своих братьях. И впервые за долгое время почувствовал не просто облегчение выжившего, а нечто большее – уверенность. Уверенность в том, что огромная машина войны наконец-то повернулась лицом на запад и теперь покатится туда, откуда пришла беда. И он, Илларион Соколов, будет в ее рядах, пока не дойдет до самого конца. До Берлина.

Москва. Июнь-июль 1944 года.

Лето в тот год выдалось на удивление теплым и щедрым. Воздух над Москвой, еще недавно густой от гари и пыли, теперь был наполнен ароматом цветущих лип в скверах и свежескошенной травы на пустырях. Солнце пригревало по-настоящему, заливая светом улицы, на которых уже почти не осталось следов недавних бомбежек. Окна в домах были застеклены, кое-где даже виднелись ящики с алыми геранями на подоконниках. Настроение у людей на улицах было приподнятым, решительным. Сквозь привычную усталость пробивалась уверенность – перелом наступил, врага гонят обратно, на запад. Из репродукторов все чаще передавали не только сводки о наступлениях, но и бодрые марши, а иногда и довоенные песни.

В просторной, светлой квартире Соколовых на Автозаводской царил свой, рабочий ритм. Жизнь шла своим чередом, наполненная трудом и ожиданием.

Артему уже исполнилось шестнадцать. Худощавый, повзрослевший не по годам, он работал на заводе вместе с отцом, учеником слесаря. Возвращался домой усталый, в промасленной спецовке, но с гордо поднятой головой.

– Ничего, мам, – отмахивался он, когда Зинаида сокрушалась, глядя на его исцарапанные руки. – Папа говорит, у меня получается. Сегодня всю смену простоял у станка, без брака.

Анастасии было восемнадцать. Она стала высокой, стройной девушкой, в чьих васильковых глазах читалась и усталость, и невероятная сила духа. Она по-прежнему работала медсестрой в госпитале, а после смены часто помогала на Казанском вокзале, куда прибывали санитарные поезда.

Однажды, вернувшись поздно, она застала Лену за штопаньем бинтов.

– Тасенька, смотри, – четырнадцатилетняя сестра, совсем уже не ребенок, демонстрировала ей аккуратные стежки. – Санитарка Марья Ивановна похвалила, сказала, что я старательная. Я завтра опять пойду с тобой, да?

Тася, устало опускаясь на стул, улыбнулась:

– Конечно, пойдешь. Только смотри, не перетруждайся. Учебу не забрасывай.

– Не забрасываю, – уверенно заявила Лена. – Я еще врачом буду, детским.

Василий, несмотря на хромоту, которую уже почти не замечали в семье, стал правой рукой Зинаиды по хозяйству и надежным помощником дяди Коли на заводе, куда устроился чертежником-копировальщиком.

Николай, с гордостью глядя на племянника, хлопал его по плечу:

– Молодец, Васенька. Голова на плечах. Из тебя инженер толковый выйдет.

Зинаида была центром, вокруг которого вращалась вся семейная жизнь. Она успевала все: управляться с хозяйством, готовить, следить за всеми. И хотя тень тревоги за сыновей и племянника не покидала ее лицо, в ее движениях появилась былая энергия. Она снова стала петь тихонько, занимаясь готовкой.

Однажды теплым июльским вечером, когда семья собиралась за ужином, в дверь постучали. На пороге, заливаясь счастливым смехом, стояли Наталья и Степан. Запыхавшиеся, загорелые, они несли огромные, туго набитые котомки.

– Родные! – Наталья, бросив котомку, бросилась обнимать Зинаиду. – Простите, что без предупреждения! Не стерпели, соскучились!

– Как мы рады вас видеть, родные! – радостно воскликнула Зинаида.

Степан, скромно поздоровавшись, принялся выкладывать на стол гостинцы: горшок душистого меда, связку сушеных грибов, лукошко свежих деревенских яиц, а главное несколько кругов домашнего сыра и копченое сало.

– Это вам от нашей коровки Зорьки, – пояснила Наталья. – И от свинок. Небось, в городе с жирком туго.

Поднялся невероятный шум, гам, все говорили наперебой, расспрашивали про деревню, про дом. Квартира наполнилась непривычными запахами леса и луга. В это самое время, когда стол уже ломился от угощений и все рассаживались, раздался еще один стук в дверь робкий, но четкий.

Все разом замолкли. Стук повторился. Артем, ближе всех стоявший к двери, распахнул ее.

На пороге стоял почтальон, тот самый сухощавый старичок. В его руках были три письма. Три солдатских треугольника.

Он молча протянул их Зинаиде.

– Соколовым… – тихо произнес он и, кивнув, быстро удалился.

В прихожей воцарилась мертвая тишина. Зинаида стояла, не двигаясь, сжимая в дрожащих руках три заветных листка. Лицо ее побелело.

– Коля… – прошептала она. – Читай… я не могу…

Николай, глубоко вздохнув, взял письма. Все, затаив дыхание, переместились в гостиную. Он сел в кресло под лампой, разгладил первый треугольник.

– От Алексея, – объявил он и начал читать, и его собственный голос дрогнул на первых же словах.

«Здравствуй, мама! Простите меня за долгое молчание. Не думайте ничего плохого. Я жив, здоров, воюю. Был легко ранен, сейчас уже почти зажило…»

Зинаида громко всхлипнула, уткнувшись лицом в плечо Натки. По щекам Лены и Таси текли слезы, но это были слезы облегчения.

Николай, смахнув с глаз влагу, взял второе письмо.

– От Семена.

«…Здравствуйте, дорогие мои! Жив, здоров, воюем на совесть. Наш «Грозный» прошел через огонь и воду, а мы вместе с ним. Гоним фрица на запад, уже далеко от Москвы…»

И, наконец, третье письмо. От Иллариона.

«…Родные, привет с Карельского перешейка! Жив, здоров, бьем белофиннов. Выбили их из Выборга. Здесь, конечно, не как под Ленинградом, но тоже несладко. Скоро, чувствую, и на их землю придем… Крепко всех вас обнимаю. Ваш Ларик.»