Реставрация душ. Анастасия. Сундук памяти

Когда Николай дочитал последнюю строчку, в комнате повисла тишина, наполненная счастьем. Потом все заговорили сразу, смеясь и плача, обнимаясь.

– Живы… Господи, слава Тебе, живы… – повторяла Зинаида, обнимая по очереди всех детей.

– И воюют! Не где-нибудь, а наступают! – с гордостью говорил Николай, размахивая письмом Семена.

– Выборг взяли! – восторженно кричал Артем. – Наш Ларик в Выборге!

Даже Василий, обычно сдержанный, сиял, сжимая в руке письмо Алеши.

– Молодец, братишка, – прошептал он. – Держись там.

Ужин в тот вечер был настоящим праздником. Стол, и так ломившийся от деревенских гостинцев, Зинаида дополнила стратегическими запасами появилась тушенка, настоящий чай с сахаром. Говорили все сразу, перебивая друг друга, перечитывали письма, вглядывались в каждое слово, в каждый кляксу.

В тот июльский вечер 1944 года их квартира на Автозаводской была, пожалуй, самым счастливым местом во всей Москве. Они знали, что война еще не окончена. Но они знали и другое их солдаты живы, сильны и гонят врага прочь. А это значило, что и у них, в тылу, есть силы держаться, работать, ждать и верить. И эта вера, крепкая, как гранит, была их главным оружием.

Глава 7: «Мир»

9 мая 1945 года, Москва

Ещё затемно, до первых петухов, в доме Николая и Зинаиды все проснулись от глухого, нарастающего гула. Он шел не с неба, а от земли, и сначала сердце привычно сжалось, выискивая в памяти знакомые сигналы тревоги. Но это был не рёв моторов. Это был гул людских голосов.

Николай первым вскочил с постели и распахнул форточку. Холодный майский воздух ворвался в комнату, а с ним ворвался и этот странный, многоголосый, ликующий шум.

– Что там? – испуганно спросила Зинаида, зажигая керосиновую лампу. Ее руки дрожали.

Лена, уже пятнадцатилетняя, но до сих пор спавшая с любимым рыжим котом Рыжиком, прислушалась, широко раскрыв глаза. Тася и Василий, вышли из комнат. Тася, всегда чуткая, уже стояла у окна, вглядываясь в предрассветную мглу. Василий, опираясь на трость, прислушивался к гулу.

И тут вдалеке, где-то в центре, грянул залп. Не одиночный, не зловещий, а праздничный, канонада из десятков, сотен орудий. И следом, разрывая тишину, поплыл над спящим городом мощный, торжествующий голос Левитана, льющийся из всех репродукторов, из всех распахнутых окон:

– …Великая Отечественная война… увенчалась нашей ПОБЕДОЙ! Германия полностью разгромлена!

Слова тонули в нарастающем, как снежный ком, всеобщем ликовании. Где-то закричали «ура», где-то запели, где-то просто плакали, громко, навзрыд, не стесняясь.

Николай обернулся к семье. Его лицо, изрезанное морщинами за четыре страшных года, дрогнуло. Он попытался что-то сказать, но только беззвучно пошевелил губами, а потом медленно, по-стариковски, опустился на стул и заплакал. Плакал тихо, содрогаясь всем телом, роняя на свои грубые, рабочие руки тяжелые, редкие мужские слезы.

Зинаида подбежала к нему, обняла его седеющую голову, прижала к себе. И сама зарыдала. Они стояли так, посреди комнаты, два немолодых уже человека, прошедших сквозь ад, и выплакивали наконец-то своё счастье.

Тася и Василий, обнявшись, смотрели на них, а потом переглянулись. В их глазах была та же буря эмоций, радость выживания и огромная, ни с чем не сравнимая надежда. Письма от Иллариона, Семена и Алеши, полученные накануне, лежали на столе, как самое драгоценное доказательство того, что кошмар позади. Все трое их братьев были живы и возвращались домой.

– Это конец? Правда, конец? – прошептала Лена, обращаясь больше к сестре, чем к кому-либо еще.

Тася кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Она подошла к столу и взяла в руки рамку с фотографией родителей, спасенную в ту огненную ночь. Она погладила их лица.

Этого дня они ждали так долго, что, когда он настал, первые минуты прошли в каком-то оцепенении, в шоке от свалившегося счастья. Но потом сознание победы накрыло их с головой.

– Дети! – внезапно встрепенулась Зинаида, вытирая слезы и пытаясь взять себя в руки. – Это же Победа! Надо… Надо что-то делать! Надо готовить праздник!

Слова «готовить праздник» в их полуголодной, скудной жизни звучали как манифест, как приказ к новой, мирной жизни.

– Всем накрываться! Быстро! – скомандовал Николай, уже приходя в себя. Его глаза блестели. – Идем на улицу! Людей смотреть! На свой город смотреть!

Они одевались кое-как, торопливо, помогая друг другу застегнуть пуговицы, повязать платки. Сердце колотилось, выпрыгивало из груди.

Улица встретила их радостным и очень громким шумом. Еще не рассвело как следует, но казалось, что выспались все из всех окон, из всех подъездов. Незнакомые люди обнимались, целовались, хлопали друг друга по плечам, подбрасывали в воздух солдат и офицеров, которые уже появились в городе.

Кто-то уже нес самодельные плакаты: «Слава Красной Армии!», «Победа!», «Спасибо нашим доблестным воинам!». Кто-то, не дожидаясь музыкантов, запел «Катюшу», и песню тут же подхватили десятки, сотни голосов. Ее пели и старые, и молодые, и военные, и штатские. Пели, обнявшись, плача и смеясь одновременно.

Лена, зажав руку Таси, смотрела на это море ликующих лиц широко раскрытыми глазами.

– Смотри, Тась, все такие красивые! – восторженно прошептала она.

И правда, лица, изможденные войной, закопченные, усталые, в эту минуту были прекрасны. Они сияли неподдельной, чистой, всепобеждающей радостью.

Николай, идя рядом с Зинаидой, держа ее под руку, озирался по сторонам. Он видел незнакомых женщин, которые бросались на шею незнакомым мужчинам в шинелях, видел, как седые старики обнимали молодых лейтенантов, видел, как мальчишки карабкались на фонарные столбы, чтобы лучше все видеть. И в его душе, сжатой все эти годы в тиски, что-то разжималось, таяло, наполнялось теплом. Он смотрел на свою жену, идущую рядом, и понимал самое страшное позади. Они выжили. Они выстояли. Ларик, Сёма и Алёша – их мальчишки – стали мужчинами и скоро уже будут дома!

– Зин, – хрипло сказал он. – Выжили. Все наши мальчишки живы!

Она только кивнула, снова смахивая с ресниц навернувшиеся слезы, но теперь это были слезы счастья.

Они дошли до Садового кольца и не смогли пройти дальше. Вся Москва, казалось, высыпала на улицы. Толпа была плотной, но это была не давящая толпа страха, а единый, ликующий, дышащий одним дыханием организм. Люди не пробивались сквозь нее, а просто стояли, обнимались, пели, кричали «ура» в ответ на каждую новую залповую очередь салюта, которая уже вовсю гремела над городом.

Солдаты и офицеры были героями дня. Их качали, целовали, забрасывали цветами, которые кто-то успел нарвать, несмотря на раннюю пору. Один молоденький лейтенант, весь увешанный цветами, смущенно улыбался, а по его щекам текли слезы.

– Ребята, да я ничего… Я просто… – пытался он отнекиваться, но его перебивал всеобщий хохот и новые объятия.

Рядом с ними стояла пожилая женщина в темном платке. Она молча смотрела на все это веселье, и по ее морщинистому лицу текли беззвучные слезы. Она заметила взгляд Таси и повернулась к ней.

– Сыночка моего нет, – тихо сказала она, словно оправдываясь за свои слезы. – Под Сталинградом остался. Но я за него радуюсь. За всех них радуюсь. – И она обняла Таську, прижалась к ее щеке своей морщинистой, влажной щекой. Тася обняла ее в ответ, и они постояли так молча, две незнакомые женщины, объединенные общим горем и общей великой радостью.

Лена в это время разговорилась с девчушкой лет семи, которая сидела на плечах у своего отца, капитана с орденом Красной Звезды на груди.

– Моего папу тоже ждали! – гордо сообщила девочка. – А твоего?

– Мои братья скоро вернутся! – счастливо ответила Лена. – А папа ковал победу здесь, в Москве! Он очень важные детали для танков делал!

Капитан услышал это и улыбнулся Николаю. Тот смущенно кивнул. Солдат и тыловик. Они были солдатами одной армии, армии-победительницы.

День летел стремительно. Они почти не замечали, как время текло под звуки песен, гармошек, которые уже появились на улицах, под смех и слезы. Они гуляли по праздничной, неузнаваемой Москве, покупали у уличных торговцев пирожки с капустой и с картошкой, дрожжевые булочки, посыпанные сахаром.

Но ближе к вечеру Зинаида взяла командование на себя.

– Все, домой! У нас сегодня особый ужин! Победу будем праздновать по-семейному!

Они шли назад через ликующий город, неся в себе частичку его невероятной энергетики. И началась вторая часть праздника – подготовка.

Весь дом превратился в генеральный штаб по подготовке к пиру. Работали все. Василий, сидя на табурете, чистил картошку. Тася накрывала на стол самой красивой, чудом уцелевшей скатертью, кружевную связанную еще ее бабушкой Агафьей. Николай, как главный по стратегическим запасам, принес полную сетку продуктов.

Запах жареной картошки на сале, смешанный с дымком от печки, скоро наполнил всю квартиру. Этот простой, казалось бы, запах был в тот день запахом мира, запахом счастья, запахом дома.

Наконец, все было готово. Они сели за стол. Скромный, но для них невероятно богатый пир состоял из жареной картошки с луком, ломтей черного хлеба, соленых огурцов, крутых яиц и миски тушенки. В центре красовался чайник с заваренным чаем и тарелка с кусковым сахаром-рафинадом и те самые булочки, которые они купили у уличных торговцев.

Наступила торжественная минута молчания. Они сидели, держась за руки, и каждый мысленно вспоминал тех, кого с ними не было. Погибших друзей. Соседей. Миллионы неизвестных солдат, отдавших жизни за этот день, за этот скромный ужин, за их возможность сидеть здесь вместе.

Первым нарушил молчание Николай. Он налил всем по кружке чая.

– За Победу, – сказал он глухо и поднял свою кружку. – За тех, кто не дожил. За нас. За наших мальчишек, которые возвращаются домой. За мир.

– За мир, – тихо повторили за ним все и чокнулись.

Ели сначала молча, смакуя каждый кусочек, каждую крошку. Это был не просто ужин. Это был акт торжества жизни над смертью.

– Какая картошка вкусная! – восторженно сказала Лена, облизывая пальцы. – Совсем как до войны!

– Это потому, что с мирным настроением приготовлена, – улыбнулась Зинаида.

Постепенно разговор за столом стал оживленным, легким. Они вспоминали смешные случаи за эти годы, самые нелепые моменты. Смеялись над тем, как Лена в первые дни войны пыталась надеть противогаз на Рыжика, и кот, фыркая, носился по всей квартире. Смеялись над историями из писем Семена про его танк «Грозный». Говорили о том, как встретят Иллариона, Семена и Алешу. Эти мелочи, эти крупинки радости, собранные по крохам за четыре года, сейчас, сложенные вместе, создавали картину не сломленной, а живой, любящей семьи.

И вот, когда чай был разлит по кружкам, а сахар бережно разломан на кусочки, настал самый важный момент. Зинаида посмотрела на своих детей и племянников.

– Ну вот, – сказала она. – Война кончилась. Теперь надо думать о будущем. О своей жизни.

Все посмотрели на Тасю. Она была старшей, и на нее смотрели как на продолжательницу рода.

Тася помолчала, обводя взглядом родные лица, потом ее взгляд упал на бабушкин сундук.

– Я все эти годы думала, – начала она тихо. – Думала о бабушке, о людях, которых видела. О той женщине сегодня, которая плакала о сыне. О всех нас. – Она сделала паузу. – Война калечит не только тела. Она калечит души. Ломает сердца. Делает людей несчастными на всю оставшуюся жизнь, даже когда все уже кончилось. Кто-то должен помогать им залечивать эти раны. Возвращать им веру, надежду, любовь.

Она посмотрела прямо на дядю Колю и тетю Зину.

– Я хочу лечить людские души. Я буду учиться в 1-м Московском медицинском институте, получу профессию врача-психиатра. Я хочу помогать людям снова научиться жить и быть счастливыми.

В комнате повисла тишина, полная уважения.

– Лечить души… – задумчиво повторил Николай. – Это важно. Очень важно. После всего, что было… Ты права, родная. Если чувствуешь, что это твое, то иди.

Зинаида кивнула, смотря на Тасю с гордостью и легкой грустью. Ее племянница, пережившая столько, стала взрослой, мудрой женщиной.

Все взгляды перешли на Лену. Та смутилась, покраснела, потом выпрямилась.

– Ну а я… – она посмотрела на Тасю. – Если Тасенька будет лечить души, то мне надо лечить тела. Чтобы все было в порядке. – Она сказала это с такой искренней серьезностью, что все невольно улыбнулись. – Я буду детским врачом, – четко выговорила она. – Чтобы детки не болели.

Теперь у Николая на глаза навернулись слезы. Он смотрел на девочек: одну, видевшую боль душевную, и другую, видевшую боль физическую. И обе они выбрали путь борьбы с этой болью. Путь милосердия и служения.