Реставрация душ. Анастасия. Сундук памяти

Альбина Емцева

Реставрация душ. Анастасия. Сундук памяти

Пролог: Пепел памяти

29 октября 1941 года, Москва

Ночь была не просто черной. Она была слепой, бездонной, вырвавшей у города душу и поглотившей последние следы света редкие мелькания карманных фонариков, прикрытых ладонью, и призрачные отблески фар, зачехленных синими тканевыми щитами. Воздух, колючий от предзимнего морозца обжигал легкие, цеплялся за горло. Москва, сжавшаяся в ожидании нового удара, замерла, как раненый зверь, затаившийся в своей берлоге и прислушивающийся к вою сирен.

Снег, редкий и острый, как осколки стекла, начал падать с неба, затянутого низкой, дымной пеленой. Он ложился на развороченную землю, на обугленные балки, словно вывернутые ребра, на груды кирпича, но под его хрупким, предательским покрывалом проступали черные, зияющие раны, как свежие воронки, почерневшие скелеты домов, следы недавнего ада, в который погрузился ее город. Ее Москва.

Тася, закутанная в старый, еще бабушкин, шерстяной платок с выцветшими цветами и в пальто, пробиралась по знакомой, но до неузнаваемости изуродованной ее родной улице. Каждый шаг отдавался в висках глухим стуком, сердце колотилось где-то в горле, готовое выпрыгнуть. Она оглядывалась, цепляясь взглядом за каждую движущуюся тень, за каждый шорох, рождённый ветром в разбитых окнах. Страх был холодным и липким, он сковал живот и сделал ноги ватными. Но долг, зов крови, тот самый, что жил в бабушкином кольце на ее пальце, был сильнее. Она должна была это сделать. Для бабушки.

Вот он. Их дом. Точнее, его призрак. Снаряд, угодивший неделю назад в соседний деревянный особняк, ударной волной вывернул полстены их двухэтажного каменного гнезда. Крыша просела набок, будто сломанная птица, беспомощно распластавшая крыло. Окна зияли черными, пустыми глазницами, из которых, торчали осколки стекол. Рядом с проломом была дыра, открывавшая взгляду внутреннюю часть дома с обрывками обоев с нежными розами, перекошенную дверь в чулан, голую кирпичную кладку.

Дверь в их главную комнату висела на одной, скрипящей петле. Тася, затаив дыхание, проскользнула внутрь, в колючую, промозглую темноту дома.

Тишина внутри была оглушительной. Иной, мертвой, вязкой. Ее нарушал лишь хруст битого стекла под ногами, скрип уцелевших половиц и навязчивый, призрачный шелест падающего за ее спиной снега. Он кружился в воздухе, проникая сквозь открытые раны дома, и ложился тонким, сверкающим в лунном свете покровом на пепелище. Бледный, холодный свет луны пробивался сквозь дыры в кровле, ложась пятнами на разгромленное пространство, выхватывая из мрака обломки былой жизни.

Она стояла в большой комнате, где когда-то собиралась вся семья. Здесь пахло пеплом, холодной сыростью и чем-то еще, может, смертью, затаившейся в углах. Но сквозь этот гнетущий запах она уловила другой, едва уловимый и родной. Это был запах сушеного чабреца, который бабушка Агафья всегда развешивала пучками у печки, и терпкий аромат старого, добротного дерева, пропитавшегося за долгие годы жизни в этом доме.

Ноги сами понесли ее, ведомые памятью, сквозь лабиринт разрушений. Вот низкий, дубовый порог в столовую, о который она, семилетняя, споткнулась, бегая с Ленкой, и разбила коленку в кровь. Папа, тогда подхватил ее на руки, его большие ладони были удивительно нежны. Он дул на ссадину, приговаривая глуховатым, спокойным голосом: «Ничего, дочка, заживет. Ты же у нас крепкая».

Она вошла в родительскую спальню, где стояла широкая кровать с высокой пуховой периной. Теперь на ее месте лежала груда штукатурки, кирпичей и изогнутых металлических пружин, торчащих, как обнаженные нервы.

И тогда память, не воспоминание, а настоящая лавина, живая и всесокрушающая, накрыла ее с головой. Пространство вокруг поплыло, стены сомкнулись, запах гари сменился ароматом свежеиспеченного хлеба и яблочного варенья.

Вот она, маленькая, в том самом белом платье, бежит по этой самой комнате, а мама, смеясь, ловит ее, кружит, и платье развевается колоколом. «Поймала, пташка моя!»

Вот папа сажает ее себе на плечи, такой высокий, что голова касается косяка двери, и она кричит от восторга и страха, вцепившись в его густые волосы.

Вот они все вместе – мама, папа, бабушка Агафья сидим за большим столом, на котором свежеиспечённый пирог я брусникой. Бабушка разливает из блестящего самовара душистый чай с чабрецом, а за окном тихо шумит листьями старый клен…

Счастье… обычное, теплое, такое плотное, что его можно было потрогать. И такое хрупкое, что оно рассыпалось в прах от одного оглушительного рева в небе.

К горлу резко подступил ком, перехватывая дыхание. Слезы, не спрашивая разрешения, хлынули из глаз, горячими ручьями стекая по лицу и смешиваясь с пылью и копотью на щеках. Они текли тихо, беззвучно, но были такими едкими и горькими, что, казалось, могли разъесть кожу до кости. Она плакала о маме и папе, которые умерли в тот страшный год, о бабушке, которой пришло видение об этой страшной войне, о своем украденном, растоптанной сапогами истории юности, об этом доме, который был не просто стенами, а живым, дышащим существом, хранителем их любви, их смеха, их ссор и примирений.

Отодвинув обломки штукатурки, она опустилась на колени в том самом месте, где изголовьем всегда стояла бабушкина резная кровать.

Пальцы, почти онемевшие от холода и волнения, скользнули по знакомым, шершавым половицам. Она нашла едва заметную щель, которую знала как свои пять пальцев. Бабушка научила ее, сказав: «Запомни, Тасечка, здесь наша память». Она поддела ее пальцем, потом, не найдя другого инструмента, схватила лежащий рядом обломок кирпича и с силой, рожденной отчаянием, вставила его в щель и нажала. Доска с глухим скрипом поддалась, приподнявшись.

Внизу, в маленьком, пыльном тайнике, лежал тот самый, окованный потемневшим от времени железом сундук. Он был цел и невредим, будто сама судьба хранила его для этого момента. Тася с облегчением, выдохнула и из груди ее вырвался сдавленный, почти детский всхлип. Она обеими руками достала его, прижала к груди, чувствуя сквозь слои одежды холодный, твердый металл и гладкую, отполированную руками поколений древесину. Внутри были дневник Агафьи и пожелтевшие бумаги Матвея Белова, человека, чья судьба навсегда переплелась с их родом. Это была душа их семьи. Их память. Их главная тайна и главное оружие.

И в этот самый миг, словно поджидая ее в этой самой уязвимой точке, снаружи, сначала где-то далеко, на другом берегу реки, а потом все ближе и ближе, нарастая до животного, пронзительного визга, взвыла сирена воздушной тревоги. К нему присоединялся неприятный, нарастающий гул десятков немецких бомбардировщиков. Он заполнил собой все пространство, вдавил его, выгнал последний воздух из легких. Мир воспоминаний, теплый и зыбкий, рухнул в одночасье, вырвав ее из прошлого и швырнув обратно в суровое, смертельно опасное, обезумевшее настоящее.

Тася вскочила, как ошпаренная. Надо бежать. Сейчас же! В бомбоубежище. К тете Тане, дяде Коле, к маленькой Лене и Артемке, которые, наверное, плачут от страха. Она рванулась к выходу, спотыкаясь о невидимые в полумраке обломки, и ее нога наткнулась на что-то хрупкое, издавшее короткий, сухой хруст. Она замерла и, преодолевая ужас, посмотрела вниз.

В свете лунного света, падающего прямо с неба через огромную дыру в потолке, среди обломков и щепок, лежали разбитые, изуродованные остатки бабушкиной прялки. Та самая, под убаюкивающее жужжание которой она засыпала в детстве, положив голову на колени бабушки. Дерево было переломано в нескольких местах, большое колесо расколото на две части, пряжа разорвана. От могучего, живого когда-то механизма, в котором была заключена частица души ее бабушки, остались лишь беспомощные осколки. Безвозвратно и окончательно.

Это был последний, добивающий удар. Та самая, жирная, нестираемая точка в гибели ее старой жизни. Не было больше дома. Не было больше прялки. Не было тех, кто наполнял их жизнью. Осталась только она. И тяжелый сундук в ее руках.

Не в силах больше выносить этого зрелища, Тася выбежала из дома, из этого склепа ее счастливого прошлого, и пустилась бежать по темной, заснеженной улице, навстречу вою сирен и нарастающему, все заполняющему рёв моторов. Она бежала, унося с собой лишь горсть пепла от своей памяти и тяжелую, как свинец, как этот сундук, ответственность за тех, кто остался в живых, и за тех, чьи голоса теперь жили только на пожелтевших фотографиях и страницах дневника бабушки.

Глава 1: Кровь на снегу

Конец февраля 1942 года, деревня под Звенигородом

Земля была мерзлой и безжизненной, точно выкованной из чугуна. Редкий, колючий снег, подхваченный ледяным ветром, забивался за воротники шинелей, намерзал на ресницах, превращая лица бойцов в застывшие маски. Воздух гудел не от ветра, а от далекой, непрекращающейся канонады, доносившейся со стороны Можайска. Здесь же, на подступах к Звенигороду, стояла звенящая, напряженная тишина, нарушаемая лишь скрипом полозьев санитарных повозок да приглушенными командами офицеров.

Илларион Соколов, двадцатилетний младший сержант, сидел на краю полузасыпанного снегом окопа, курил последнюю самокрутку, жадно затягиваясь едким дымом. Его часть, 144-я стрелковая дивизия, была измотана до предела. После тяжелых оборонительных боев они с трудом сдерживали натиск немцев, рвавшихся к шоссе, идущего на столицу. Вчера их батальон отступил к этой деревне, превращенной в укрепленный узел сопротивления. От домов остались одни печные трубы, торчащие из груды битого кирпича, словно надгробия.

Где ты, Вася? – пронеслось в голове Иллариона.

Младшего брата, которому только не так давно стукнуло восемнадцать, мобилизовали стрелком и отправили под Наро-Фоминск. С тех пор ни слуху ни духу. Тетка перед самой эвакуацией умоляла Иллариона навести справки, найти, но как найти человека в этом аду, где дивизии таяли за сутки, а списки потерь отставали от реальности на недели?

– Соколов, к командиру роты! – голос бойца из взвода связи вырвал его из тягостных раздумий.

Комроты, старший лейтенант Горбунов, с лицом, почерневшим от усталости и копоти, стоял над разложенной на ящике из-под снарядов картой.

– Немцы подтягивают свежие силы к северной окраине, – его голос был хриплым и обезвоженным. – Видимо, готовят новый удар. Задача контратаковать их на подходе, не дать развернуться. Взводу Соколова прикрыть левый фланг и держать связь с соседями справа. Там, по донесениям, должна быть 108-я стрелковая. Координируйте огонь.

– Так точно, товарищ старший лейтенант! – автоматически отчеканил Илларион.

108-я дивизия… Мелькнула мысль. Кажется, Вася писал в своем единственном письме, что его направляют именно в 108-ю. Сердце екнуло смутной, болезненной надеждой.

Через полчаса начался ад. Немецкая артиллерия обрушила на их позиции шквальный огонь. Земля вздымалась черными фонтанами, смешанными с комьями мерзлой глины и снега. Воздух звенел от осколков. Потом, как только огонь перенесли вглубь, в серой, предрассветной мгле показались темные, расплывчатые фигуры в касках-«ведрах». Пошли в атаку.

– Огонь! – закричал Илларион, прижимаясь к прикладу своего ППШ.

Стрельба слилась в сплошной, оглушительный грохот. Немцы шли напролом, уверенные в своем превосходстве. Пулеметы с обеих сторон выкашивали целые цепи. Илларион видел, как падали его бойцы кто, затихая сразу кто, крича и зовя мать. Но они держались.

Внезапно связной, молоденький салага Ваня, схватил его за рукав.

– Товарищ младший сержант! Справа! Немцы обходят! Соседи не стреляют!

Илларион ринулся на правый фланг своего взвода. Картина была критической. Группа немецких автоматчиков, используя складку местности и подбитый советский грузовик, почти вплотную подобралась к позициям соседей бойцов в заснеженных маскхалатах, которые отчаянно отбивались, но их фланг был открыт. Еще минута и их окружат и перебьют.

– Гранатами! – скомандовал Илларион. – По автоматчикам! Огонь на подавление!

Они ударили по немцам сбоку. Две гранаты разорвались точно в группе атакующих. Немцы залегли, застрочили в их сторону. В суматохе боя Илларион увидел молодого бойца из соседней части. Тот, недолго думая, вскочил и побежал в штыковую, пытаясь отбросить врага. Его маскхалат был разорван на груди, и Илларион на секунду увидел лицо испуганное, но остервенелое, с знакомой, упрямой складкой у рта…

Сердце упало и замерло. Вася…

В этот миг из-за грузовика ударил немецкий пулемет. Длинная очередь прострочила снег, целясь в его брата. Время замедлилось. Илларион увидел, как он, услышав свист пуль, инстинктивно развернулся, и как в тот же миг другой боец из его отделения, здоровяк толкнул Васю в сторону, в окоп, а сам принял на себя всю очередь. Тело его дернулось и беспомощно осело.

– Нет! – закричал Илларион, но его голос потонул в грохоте.

Вася, отброшенный в окоп, был жив, но теперь оказался в ловушке, прижатый к земли пулеметным огнем. Немцы, оправившись, снова пошли в атаку, пытаясь добить ослабевшую группу.

– Прикройте нас! Дымовую! – проревел Илларион своим бойцам и, не думая о себе, короткими перебежками рванулся к окопу, где залег его брат.

Пули свистели у самого уха, впивались в мерзлую землю у его ног. Он упал рядом с ним. Тот, широко раскрыв глаза, смотрел на него, не веря.

– Ларик? Это… ты?

– Молчи! – отрезал старший брат, меняя магазин в ППШ. – Лежи низко! Сейчас вытащим!

Но ситуация была отчаянной. Их маленькая группа оказалась в полукольце. Бойцы с обеих сторон гибли один за другим. Немцы подходили все ближе. Илларион понимал – это конец. Он посмотрел на брата…

В это же время. Южная окраина деревни под Звенигородом.

Семен Соколов, механик-водитель танка Т-34 22-й танковой бригады, с трудом протиснулся в тесный люк, неся в руках банку с холодной кашей. Внутри пахло соляркой, маслом и потом. Его экипаж получил короткую передышку после утренней контратаки, в которой они подбили два немецких танка, но и сами получили попадание в башню. Командир, лейтенант Ветров, ушел на КП получать новую задачу.

– Ну что, герои, подкрепляемся? – Семен попытался шутить, но голос его дребезжал от усталости. Ему было девятнадцать, и он еще не привык к лицу смерти, которое видел каждый день через смотровую щель.

Наводчик, рябой парень из Воронежа по кличке Маркс, мрачно взял свою долю.

– Тише, Семка, слышишь?

Семен прислушался. Сквозь броню доносился нарастающий грохот не единичные выстрелы, а сплошная, яростная канонада, смешанная с треском пулеметов. Она доносилась с северной окраины деревни, откуда-то из-за большого заснеженного поля, окаймленного темным лесом.

– Там наши дерутся, – тихо сказал заряжающий, молодой паренек Миша. – Жарко им, наверное…

Семен, доев свою пайку, прильнул к смотровому прибору. Поле лежало перед ним, белое и безмолвное, как гигантская незапятнанная страница. Но за ним, в дымке у леса, бушевал огненный смерч. Вспышки разрывов, трассирующие очереди, бегущие фигурки все это было похоже на миниатюрный, но страшный спектакль, разворачивающийся в нескольких километрах от него.

Он смотрел на это поле, не зная, что прямо сейчас, в том самом аду, который он видел, его двоюродные братья – Ларик и Вася – прижаты к земли в снежном окопе, отбиваясь от наседающих немцев. Что старший пытается прикрыть младшего своим телом, что у Василия кончаются патроны, а у Иллариона последняя граната. Что судьба свела их так близко, разделив лишь этим огромным, простреливаемым полем, которое Семену предстояло пройти на своем танке всего через несколько часов.

Он смотрел и думал о доме, о Москве, о родителях, которые, наверное, молились за него, не зная, что их племянники в этот самый миг находятся в шаге от гибели. Война раскидала их по разным частям, свела на одном клочке земли, но не дала встретиться. Она лишь позволила одному смотреть на поле боя, где решалась судьба других, не ведая об этом.

– Эх, дать бы по этим фрицам с ходу! – хмуро пробурчал Маркс, хлопая Семена по плечу. – Гляди, командир бежит. Видать, опять в дело.

Семен оторвался от прибора. Лейтенант Ветров, его лицо было напряженным и сосредоточенным, бежал к танку, размахивая рукой.

– Экипаж, по местам! Немцы прорываются на севере! Получили приказ контратаковать вдоль западной опушки леса! Приготовиться!

Сердце Семена учащенно забилось. Их бросали в пекло. Туда, за это поле. Туда, где горела земля и решались судьбы. Он еще раз мельком взглянул на север, на клубы дыма и огня, не зная, что мчится к своим братьям, чьи жизни уже висели на волоске.

Танк Семена с ревом ринулся вперед, подминая под гусеницами обледеневшие кочки и воронки. Командир, лейтенант Ветров, коротко бросил в переговорное устройство:

– Вижу скопление пехоты у опушки! Маркс, осколочно-фугасным, по группе у подбитого грузовика! Огонь!

Выстрел оглушительно грохнул внутри тесного боевого отделения. Семен, не отрываясь от смотрового прибора, вел танк по краю поля, стараясь не подставить борт вражеским орудиям. Немцы, занятые атакой на позиции пехоты, не сразу заметили стальную лавину, вырвавшуюся из-за леса. Первый же снаряд разорвался в самой гуще автоматчиков, прижавших к земле группу Иллариона и Василия.

– Попал! – крикнул Маркс, уже заряжая следующий снаряд.

– Продолжаем! – голос Ветрова был спокоен и тверд. – Пулеметчик, бей по бегущим! Семен, левее, дави их позицию!

Танк Семена стал ядром контратаки. Еще две машины из их бригады поддержали удар. Немцы, не ожидавшие танковой атаки с этого направления, заколебались. Их стройная цепь распалась под огнем пушек и пулеметов. Давление на окруженных пехотинцев мгновенно ослабло.

Илларион, прижавший Василия ко дну воронки, услышал нарастающий рёв моторов и знакомый лязг гусениц. Он рискнул поднять голову.

– Наши! Танки! – хрипло крикнул он брату. – Держись, Васька! Держись!

Последние силы, подпитанные надеждой, вернулись к нему. Он вскинул ППШ и дал длинную очередь по отступающим немцам. Вокруг него уцелевшие бойцы тоже поднялись в контратаку. Немцы, попав под кинжальный огонь с фронта и под удар танков с фланга, начали отходить, оставляя убитых и раненых.

Бой стих так же внезапно, как и начался. Немецкая атака захлебнулась. Поле, еще несколько минут назад кипевшее огнем и смертью, затихло, укрытое дымом и снежной пылью. Танки, выполнив задачу, остановились на окраине поля, заняв оборону.

Семен заглушил двигатель. В наступившей тишине, нарушаемой лишь треском горящей техники и стонами раненых, он услышал команду лейтенанта:

– Экипаж, осмотреть машину, заправиться, подвезти боеукладку. Механик, помоги санитарам раненых много.

Семен выбрался через люк. Морозный воздух обжег легкие. Картина была ужасающей: все поле было усеяно темными пятнами тел. Санитары и уцелевшие бойцы уже ползли по снегу, отыскивая выживших.

Не думая о собственной усталости, Семен спрыгнул с брони и побежал к ближайшей группе раненых. Он подхватил под руку бойца с перевязанной головой, который, хромая, пытался добраться до укрытия. Потом помог вытащить из глубокой воронки двоих одного несли на плащ-палатке, второй мог передвигаться сам.

Он работал на автомате, не глядя на лица, видя лишь кровь, грязь и боль. Таскал одного за другим, указывая санитарам направление, куда нести тяжелораненых. Его могучая танкистская сила была сейчас как никогда кстати.

И вот, пробираясь к очередной группе окопов на самом краю поля, туда, где еще час назад кипел самый ожесточенный бой, он увидел глубокую, простреленную воронку. В ней копошились несколько бойцов, пытаясь помочь тем, кто был внутри.

– Там наши, – крикнул ему один из них, пехотинец с обмороженным лицом.

Семен подбежал к краю. И его взгляд упал на лицо человека, которого санитары как раз начали вытаскивать. Загорелое, с резкими чертами, в грязи и крови, но до боли знакомое. Ларик!

– Ларик! – закричал Семен, спрыгнув в окоп. – Брат!

Он упал на колени рядом с ним. Илларион был без сознания, его грудь едва заметно дышала. Лицо было бледным, но живым. Семен судорожно нащупал пульс на запястье слабый, но он был.

– Жив! – обернулся он к санитарам. – Жив, тащите скорее!

Двое бойцов аккуратно подхватили Иллариона и понесли к ждущим носилкам. Семен, уже готовый выбраться следом, скользнул взглядом на дно воронки, туда, где только что лежал брат.

И мир перевернулся.

Под тем местом, где лежал Илларион, виднелась вторая фигура. Худая, почти мальчишеская, в разорванном маскхалате. Лицо было страшно бледным, почти фарфоровым, и неестественно запрокинуто. Одна рука была вывернута под невозможным углом. Это был Вася.

– Вася… – прошептал Семен, и у него перехватило дыхание. – Вася!

Он скатился вниз, к брату, но не решался до него дотронуться. Голова была запрокинута так, что это могло означать травму позвоночника. Семен, прошедший краткий курс медицинской подготовки, помнил одно неверное движение…

– Санитара! – закричал он, и его голос сорвался в истерический визг. – Санитара! Срочно! Здесь еще один! Брат мой!

Он боялся даже проверить пульс, боялся, что не почувствует его. Но, собрав всю волю, осторожно, двумя пальцами, прикоснулся к шее брата. Кожа была ледяной. Секунда, другая… и он почувствовал его. Слабый, едва уловимый, но стук. Как тончайшая нить, соединяющая его брата с жизнью.

– Жив… – всхлипнул Семен, и слезы, которых он не чувствовал, потекли по его грязным щекам. – Жив, ты слышишь, жив!

В это время в окоп спустились двое санитаров с носилками. Один из них, пожилой бывалый фельдшер, быстро, но бережно осмотрел Василия.

– Жив, – коротко подтвердил он, и в его глазах Семен прочитал и надежду, и тревогу. – Но сильно ранен. Шок, вероятно, переломы. Требуется срочная эвакуация.

Они работали быстро и слаженно. Аккуратно подвели носилки под тело Василия, зафиксировали голову валиком из шинели. Семен, не в силах помочь, стоял рядом, сжимая кулаки до боли, глотая слезы.

Когда носилки с Василием понесли в тыл, к санитарной палатке, Семен выбрался из окопа и посмотрел им вслед. Двух его братьев, которых он не видел месяцы, которых война разбросала по разным фронтам, он нашел здесь, на этом проклятом поле. Одного без сознания, но живого. Другого на волоске от смерти.

Глава 2: Дом, где лечат раны

Москва, апрель 1942 года.

Зима отступила, обнажив городские раны. Из-под грязного, подтаявшего снега проступали щели воронок, почерневшие руины зданий, но в воздухе уже витало упрямое, победоносное дыхание весны. Пахло талой водой, влажной землей и надеждой. Москва выстояла.

Семья Соколовых ютилась в одной комнате большого общежития, куда их определили после того, как их дом на Садовнической был разрушен. Комната была проходной, с одним заклеенным крест-накрест окном, но для них, переживших страшную зиму в бомбоубежищах, она казалась дворцом. Тася, стоя у этого окна и глядя на просыпающиеся почки на единственном уцелевшем во дворе клене, дала себе тихую, но железную клятву: «Я восстановлю наш дом. Каким бы ни был путь. Я верну нам наши стены».

Как будто в ответ на ее мысли, в то утро почтальон, сухощавый старичок в прожженной шинели, вручил ей треугольник. Письмо от Семена.

Сердце заколотилось. Она развернула его дрожащими пальцами, собрав вокруг себя всех. Даже Артем притих, чувствуя всеобщее напряжение.

«Здравствуйте, мама и папа! – писал Семен своим размашистым, уверенным почерком. – Сообщаю, что жив, здоров и воюю на совесть. Наша часть сейчас на переформировании, так что выдалась минута передохнуть и написать…».

Далее он описывал быт, шутил, стараясь, как мог, подбодрить их. А потом слова потекли медленнее, будто перо стало тяжелым.

«…Встретил я наших братьев. Случилось это под Звенигородом, в конце ноября. Илларион цел, отделался контузией и ранением в руку. Сейчас его дивизия стоит на защите под Кубинкой, пишет, что дерутся крепко. А вот с Василием…».

Тася, читая вслух, почувствовала, как у нее перехватывает горло. Лена тихо ахнула, а тетя Зина перекрестилась.

«…Вася был тяжело ранен. Я сам нашел его на поле боя. Он… он прикрыл Иллариона. Вытащили мы его, жив, но ранение серьезное. Отправили в госпиталь. У меня нет точных сведений, где он сейчас. Узнавайте через военкомат, родные. Найдите его. Он нуждается в вас».

В комнате повисла тягостная тишина, нарушаемая лишь сдержанными всхлипываниями тети Зины.

– Найдем, – хрипло сказал дядя Коля, вставая. Его лицо было суровым. – Сейчас же пойду в военкомат. Тасенька, со мной.