Реставрация душ. Анастасия. Сундук памяти

Тася, наконец, разжала онемевшие пальцы и поставила рамку на обеденный стол. На ее темном дереве ярко выделялись пятна ее крови.

Она обвела взглядом комнату, увидела испуганное, но живое лицо сестры, усталые лица тети, дяди и брата ощутила под ногами твердый, родной пол. Они были живы. Их дом устоял. А значит, можно будет жить дальше. Она спасла не просто рамку. Она спасла частицу их души, их памяти, которая теперь была нужна, чтобы восстановить все остальное.

Она подошла к окну, глядя на задымленное, израненное, но непокоренное небо Москвы. Ночь закончилась. Начинался новый, трудный день.

Москва, Автозаводский район, конец августа 1942 года.

Воздух в новой квартире был особенным пахло древесиной от полированного паркета, свежей краской и сквозь приоткрытую форточку доносился знакомый заводской гул. Просторная трёхкомнатная квартира в «инженерном» доме на Автозаводской улице была не просто везением – это была заслуженная высота. Завод ценил своего главного инженера по металлообработке Николая Соколова, и эта квартира с высокими потолками, водопроводом и даже собственной ванной была таким же знаком отличия, как орден.

Николай, стоя у большого окна в гостиной, с удовлетворением смотрел на заводские корпуса.

Василий, осторожно опускаясь в глубокое кресло у окна, поставил рядом свою трость.

– Хорошо тут, – тихо сказал он. – Тихо. И видно далеко. Совсем другой город.

– Тебе нужно спокойствие для восстановления, – твёрдо сказал Николай. – Здесь его и будет.

В комнату влетели Лена с Артемом.

– Папа, а здесь лифт есть! – захлёбываясь от восторга, кричала Лена. – Пятый этаж, и можно не пешком!

– А из моей комнаты весь завод видно! – не отставал Артемка. – Как игрушечный!

Тася, расставляя книги на полках, но где-то в глубине души она чувствовала тревогу.

Жизнь постепенно налаживалась. Николай теперь уходил на завод не затемно, а в восемь утра, возвращался к ужину усталый, но довольный. Зинаида освоила кухню и даже смогла достать настоящий черный чай и сахар. Тася устроилась в госпиталь при заводе.

Василий медленно, но, верно, шёл на поправку. Коридор квартиры позволял ему тренироваться в ходьбе без трости, а вид из окон поднимал настроение.

Их главной связью с войной, помимо писем, было радио современный, тёмно-коричневый аппарат «Рекорд» на комоде в гостиной. Голос Левитана звучал здесь особенно пронзительно на фоне мирного комфорта.

Одно из таких дней солнце заливало светом пол в квартире. Зинаида налила в чашки настоящий чай. Василий читал свежий номер «Правды». Вдруг в дверь позвонили.

Все переглянулись. Звонок в их новую квартире ещё был в новинку. Николай, отложив папку с чертежами, пошёл открывать.

Он вернулся бледный, держа в руках серый и потёртый конверт.

– Зина… – его голос дрогнул. – От Алеши…

Зинаида замерла с чайником в руках. Медленно, будто в тумане, поставила его на стол.

– Коля… Жив?

Он молча протянул ей конверт. Она схватила его, пальцы дрожали. Пробежав глазами несколько строк, она вскрикнула одновременно и счастливо, и истерически.

– Алешенька… Родной мой… Жив…

В комнате воцарилась тишина, которую нарушал только сдавленный плач матери. Тася подхватила выпавший листок и, едва сдерживая дрожь, начала читать вслух:

«Здравствуйте, мои дорогие – мама, папа! Простите за долгое молчание. Не думайте плохого. Со мной всё в порядке, жив, здоров, воюю. После боёв под Москвой нашу часть перебросили, связи не было…»

Зинаида рыдала, прижимая к груди руки. Николай обнял её, и по его обычно сдержанному лицу текли слёзы. Василий, забыв о своей хромоте, резко встал, его лицо исказилось от счастья.

«…Ранен был легко, осколок плечо задел, сейчас уже почти не болит. Товарищи у меня надёжные…»

– Слышишь, Зина? Ранен, но жив! Цел! – громко, с облегчением сказал Николай.

Тася читала дальше, улыбаясь сквозь слёзы. И вдруг её голос оборвался. Она замолчала, взгляд застыл на одной строчке. Улыбка исчезла.

– Тась? – тихо спросил Василий. – Что там?

Она подняла на них глаза, полные ужаса.

– Он… он пишет… – она сглотнула. – «Сейчас держим оборону на подступах к Сталинграду»…

Слово «Сталинград» прозвучало как приговор. Радость, что секунду назад переполняла комнату, была сметена леденящим ужасом. Зинаида замерла, слёзы на её глазах будто превратились в лёд.

– Сталинград… – прошептал Николай, и в его голосе прозвучало отчаяние.

И в этот самый миг, как будто сама судьба решила добить их, из радиоприёмника полился знакомый, металлический голос:

«…Войска Сталинградского фронта ведут ожесточённые оборонительные бои, сдерживая натиск превосходящих сил противника. На подступах к городу идут непрерывные сражения…»

Василий с силой ударил кулаком по стене.

– Чёрт! Почему именно Сталинград? Почему?!

Лена и Артем сидели, не проронив не слово, они понимали, что их брат там, где умирают и чувствовали всеобщий ужас, воцарившийся в комнате.

Николай тяжело подошёл к радиоприёмнику и выключил его. В квартире воцарилась гробовая тишина. Он обернулся к семье, его лицо было жёстким.

– Теперь мы знаем, где он, – сказал он глухо. – И эта война для нас теперь имеет название и адрес.

Самый страшный фронт проходил теперь через их сердца, и имя ему было Сталинград.

Глава 4: Хрупкий лёд надежды

Ноябрь 1942 года, Сталинград

Земля была не землёй, а сплошным месивом из чёрной грязи, осколков, обгорелых брёвен и чего-то ещё, о чём Алексей Соколов, восемнадцати лет от роду, старался не думать. Воздух гудел от сплошного, нескончаемого гула артиллерийской канонады, разрывов бомб, треска пулемётов и предсмертных криков. Он пах гарью, порохом, смертью.

Алексей, худой, с осунувшимся за месяцы боёв лицом, в котором одни только глаза горели лихорадочным блеском, прижался к ржавому корпусу разбитого станка завода «Красный Октябрь». Его рота закрепилась в цеху, вернее, в том, что от него осталось. Сквозь вывороченные стальные балки и проломы в стенах был виден заревами горящий город. Казалось, горит сама Волга.

– Соколов! Живой? – сиплый голос старшего сержанта Просекина донёсся справа.

– Пока да! – крикнул Алексей, перезаряжая свою винтовку. Руки дрожали от усталости и холода. Он видел сегодня слишком многое. Видел, как его товарища, Витьку-сибиряка, прямо на его глазах разорвало снарядом. Видел, как молоденький лейтенант, вчерашний студент, встал во весь рост, чтобы повести их в контратаку, и был скошен пулемётной очередью, даже не успев выстрелить. Видел немецких солдат, серых, как призраки, бегущих через территорию завода, и как они падали под огнём его отделения. Он уже не воспринимал их как людей – только как цели, угрозу.

Внезапно гул сменился нарастающим, пронзительным воем.

– Миномёты! Ложись!

Алексей вжался в липкую, холодную землю. Рядом один за другим вздымались чёрные фонтаны взрывов. Его засыпало комьями мерзлой грязи и осколками кирпича. Звон в ушах стоял оглушительный. Он поднял голову, отплёвываясь. Просекина нигде не было видно.

– Сержант? Просекин!

Ответом был лишь новый визг мин и оглушительные разрывы. Немцы начали атаку. Из-за груды шлака показались фигуры в серых шинелях. Алексей вскинул винтовку, поймал на мушку бегущего автоматчика, выстрелил. Тот упал. Второй выстрел, третий… Но их было слишком много. Огонь усиливался. Пули со свистом впивались в металл позади него, отскакивали с противным звенящим звуком.

Он понял, что оказался в полуокружении. Его позицию прижали к самому станку. Отходить было некуда – позади был только разрушенный пролёт и многоэтажная высота, уже занятая немцами. Ледяной ужас сковал его тело. Он вспомнил мамино лицо, папины сильные руки, смех Ленки… «Нет, только не здесь, только не сейчас…»

Он сделал рывок, пытаясь сменить позицию, и в этот миг почувствовал резкий, обжигающий удар в плечо. Его отбросило назад, он ударился головой о металл. В глазах потемнело. Последнее, что он увидел перед тем, как сознание поплыло, – это сапог немецкого солдата, приближающийся к его голове, и дуло автомата, нацеленное прямо в него. Мысль промелькнула обрывочная, простая и страшная: «Всё…»

Москва, Госпиталь, ноябрь 1942 года.

Тася, в белом, уже потускневшем от многочисленных стирок халате, заканчивала перевязку молодому солдату с ампутированной рукой. Она закончила курсы медсестёр при госпитале и теперь дни и ночи проводила здесь, среди боли и надежды. Воздух был насыщен запахом йода, хлорки и крови.

– Всё, Петров, держись, – тихо сказала она, улыбаясь уставшими глазами. – Завтра посмотрим.

Парень кивнул, стараясь не смотреть на пустой рукав.

И вдруг мир вокруг Таси поплыл. Гулкие коридоры госпиталя, стоны раненых, скрип колёс каталки – всё это исчезло. Она увидела…

…тьму, прошитую вспышками огня… запах гари и крови, от которого сводит желудок… резкую, обжигающую боль в плече… и самое страшное – дуло автомата, огромное, чёрное, смотрящее прямо на неё… и чувство абсолютной, животной безысходности…

Она резко вскрикнула и отшатнулась, уронив металлический лоток с инструментами. Грохот заставил оглянуться санитаров.

– Соколова, что с вами?

– Ничего… Голова закружилась, – выдавила она, опираясь о стену. Сердце бешено колотилось. Перед глазами всё ещё стояло это лицо – испуганное, юное, её двоюродного брата Алексея. Это было не воспоминание и не мысль. Это было видение. Она чувствовала его боль, его страх.

Поздним вечером возвращаюсь домой дорога была бесконечной. Промозглый ноябрьский ветер пронизывал до костей, но внутренний холод был сильнее. Тася шла по тёмным улицам Автозаводского района, не замечая ни прохожих, ни знакомых огней завода. В ушах стоял тот самый гул, а перед глазами – дуло автомата.

«Как я скажу тёте Зине? Дяде Коле? "У меня было видение, Алеше плохо"? Они подумают, что я сошла с ума от усталости. Или… поверят. И это убьёт их».

Она представила, как зайдёт в их тёплую, светлую квартиру, где пахнет чаем и хлебом. Они будут сидеть за столом – дядя Коля с газетой, тётя Зина с вязанием, Василий, Лена, Артемка…, и она принесёт в этот хрупкий мир свой леденящий ужас.

Она остановилась у подъезда, глядя на освещённые окна квартиры на пятом этаже. В горле стоял ком. Она не могла подняться. Не могла сделать вид, что ничего не произошло. Её дар, эта странная способность, всегда была и благословением, и проклятием. Но сегодня он чувствовался как клеймо, как тяжёлый крест.

«Алеша… Родной мой… Держись. Пожалуйста, держись», – мысленно взмолилась она, сжимая в кармане пальто холодные пальцы.

Она так и не нашла в себе сил сказать им правду в тот вечер. Поднявшись домой, она ответила на вопросы о своём усталом виде стандартным «тяжёлый день в госпитале». Но когда её взгляд встретился с взглядом тёти Зины, полным тихой, постоянной тревоги, Тася поняла ей не нужно ничего говорить. Её страх, её боль за двоюродного брата, витали в воздухе их дома, становясь частью общей, семейной муки ожидания. Война вела свой бой не только за Волгой, но и здесь, в их сердцах.

Прошло несколько недель с момента видения, наступил канун Нового года. Заводской гудок пробил шесть часов, и потемневшие улицы постепенно затихали. В квартире Соколовых царила напряжённая, будничная тишина. Никакой ёлки, никакого обилия угощений. На столе стоял скромный студень, чёрный хлеб и морс из брусники и калины.

Зинаида зажигала на столе две керосиновые лампы, их тёплый свет боролся с мраком за окном.

– Ну, хоть за стол сядем, – без особой радости в голосе произнесла она. – Как-никак, праздник.

Василий, глядя на пламя, мрачно заметил:

– Где-то сейчас никакого праздника нет. Там, под Сталинградом…

– Вася, не надо, – тихо остановила его Тася. Она сидела, сгорбившись, и перебирала бахрому скатерти. Видение с Алексеем не отпускало её, но она хранила свою тайну, боясь увеличить и без того тяжёлое бремя семьи.

Вдруг в дверь раздался резкий, настойчивый стук. Не звонок, а именно стук – твёрдый, уверенный, мужской.

Все встрепенулись. В такой час?

Николай, нахмурившись, подошёл к двери.

– Кто там?

– По делам завода к товарищу Соколову! – донёсся из-за двери знакомый, но почему-то сиплый и усталый голос.

Николай откинул засов. Дверь распахнулась, и в проёме, засыпанные снежной пылью, стояли они. Два силуэта в заиндевелых шинелях, с вещмешками за спиной. Один высокий и широкоплечий, второй чуть пониже, но такой же подтянутый. Лица их были скрыты в тени, но Зинаида, сидевшая напротив, вдруг резко вскрикнула, вскочила, опрокинув табурет, и рухнула на колени, зажимая рот руками.

– Мама… – тихо сказал один из вошедших, срывающимся голосом. – Папа… Это мы.

И тогда они шагнули в свет ламп. Это были Илларион и Семён. Лица их были исхудавшими, обветренными, с тёмными кругами под глазами, но живые, настоящие, улыбающиеся счастливыми, детскими улыбками.

Наступила секунда оглушительной тишины, которую первым нарушил Николай. Он, не сказав ни слова, сделал два шага и с силой, способной сломать ребро, обнял обоих сразу. По его щекам текли слёзы, которых он не скрывал.

Затем комната взорвалась.

– Ларик! Сёмка! – закричала Лена, первой опомнившись от ступора, и бросилась к ним.

– Братишки! – Василий, забыв про трость, поднялся, пошатнулся, но Семён успел его подхватить в объятия.

Тася, рыдая от счастья и снимая камень с души, обнимала то одного, то другого, не веря своим глазам.

Зинаида не могла вымолвить ни слова. Она только плакала, обнимая их, трогая их лица, шинели, словно проверяя, не призраки ли это.

– Как?! Как вы здесь?! – наконец выдохнул Николай, когда первая буря эмоций немного улеглась.

– Как?! – наконец выдохнул Николай. – Откуда? Ведь фронты…

– Увольнительная, – улыбнулся Семён, снимая шинель. Его лицо, похожее на отца, было усталым, но глаза горели. – На трое суток. Мне – с Воронежского фронта, Ларику – с Северо-Западного. Командиры выбили, сочли, что заслужили.

– На попутках, – перебил его Илларион. – Я от Ленинграда, Сёмка – из-под Воронежа. Встретились вчера на вокзале в Москве, как сговорились!

В квартире поднялась невероятная суета. Зинаида, забыв про всё, бросилась разогревать еду, причитая: «Худые как щепки! Армия вас не кормит что ли?!». Лена и Артемка повисли на братьях, не отпуская их ни на шаг. Николай дрожащими руками налил всем, сто грамм фронтовых.

За столом, тесным и шумным, наконец воцарилось настоящее новогоднее чудо.

– Рассказывайте! – требовал Василий, не отрывая восхищённого взгляда от братьев.

– Что рассказывать? – Илларион помрачнел. – У нас под Ленинградом не продохнуть. Болота, холод. Но мы их держим.

– Мой Т-34 «Грозный». Экипаж отличный. В июле жарко было, фриц рвался к Дону, но мы его тогда отбили хорошо. Сейчас позиционные бои, но видно, что они уже не те, что были. Выдыхаются. – с гордостью вклинился Семён.

Они говорили, перебивая друг друга, а семья слушала, затаив дыхание. Это была не газетная строка, а живая правда войны.

Тася смотрела на них и думала об Алеше. Сердце сжималось от страха, но вид живых, невредимых братьев дарил слабый, но настоящий лучик надежды. Если они смогли выжить в том аду, значит, и Алеша имеет шанс.

Позже, когда все немного успокоились и братья, скинув сапоги, устроились на полу на разостланных одеялах, Илларион посмотрел на дядю.

– Дядь, а как там Леха? От него вести есть?

В комнате снова на мгновение повисла тишина. Николай и Зинаида переглянулись.

– Были, – тихо сказала Зинаида. – Писал… из-под Сталинграда.

По лицам братьев пробежала тень. Они понимали, что означают эти слова лучше кого бы то ни было.

– Ничего, – твёрдо сказал Семён, глядя на потухшее лицо матери. – Крепкий он парень. Наш. Прорвётся.

И в эту новогоднюю ночь, в тёплой московской квартире, где пахло хлебом, махоркой и счастьем долгожданной встречи, все попытались поверить в эти слова. Всего на три дня война отступила от их порога, позволив им снова почувствовать себя просто семьёй.

Три дня пролетели как один миг. Наступило утро отъезда холодное, январское, серое. В квартире пахло хлебом, который Зинаида с вечера пекла им в дорогу, и щемящей грустью.

Все собрались в прихожей, тесной и неуютной внезапно. Семён и Илларион, уже в шинелях, с вещмешками за плечами.

Зинаида, сжав губы, чтобы не расплакаться, поправляла воротник Семёну, потом Иллариону.

– Вы там… берегите себя. Письма пишите. Каждую весточку, как молитву, ждём.

– Конечно, тётя Зина, – кивнул Илларион, его суровое лицо смягчилось. – Обо мне не беспокойтесь.

Николай молча жал им руки, крепко-крепко, и в этом рукопожатии было всё: и гордость, и страх, и обещание держать тыл.

– Служить так служить, – сказал он глухо. – Но голова на плечах не для красоты. Поняли?

– Так точно, – так же коротко и понятно ответил Семён, глядя отцу прямо в глаза.

Тася обняла Иллариона, прижавшись лбом к холодной пуговице его шинели.

– Возвращайся, брат, – прошептала она. – Обещай.

– Вернусь, сестрёнка. Обязательно, – он поцеловал её в макушку.

Василий, опираясь на трость, стоял рядом. Он не говорил ничего, только смотрел на братьев с таким восхищением и болью, что слова были не нужны. Они обменялись крепкими, короткими объятиями.

Лена и Артемка, притихшие и серьёзные, просто смотрели, широко раскрыв глаза, стараясь запомнить каждую черту их лиц.

Вот они вышли на лестничную клетку. Повернулись. Улыбнулись через силу.

– Скоро войне конец! – вдруг крикнул Семён, пытаясь внести бодрость. – Фрицу уже капут! Встретимся летом, на Победу!

– Да, да! Летом! – подхватила Зинаида, изо всех сил стараясь улыбаться. – Всем составом! И Алеша с нами будет!

Дверь закрылась. Замок щёлкнул, звук прозвучал как выстрел. В квартире воцарилась оглушительная тишина, ещё более горькая, чем до их приезда.

Все ещё стояли в прихожей, не в силах разойтись. Николай первым тяжко вздохнул и подошёл к окну. Зинаида прислонилась лбом к косяку двери, и её плечи затряслись от беззвучных рыданий. Тася обняла её, глядя в одну точку. Она видела тень в глазах Иллариона, когда тот говорил о Ленинграде. Она чувствовала напряжение в плечах Семёна. Они были живы, они были героями, но они унесли с собой часть её души, оставив взамен леденящий страх.

«Лето, – думала Тася, глядя в серое, низкое небо за окном. – Они говорят лето. Наверное, верят в это. Наверное, должны верить».

Они все мечтали об одном чтобы их мальчики, остались живы и здоровы. Чтобы эта проклятая война наконец закончилась, и они все смогли бы собраться за одним столом все до одного. Чтобы больше никогда не слышать этот щелчок замка, запирающего уходящих на фронт.

Они не знали, что война, этот ужас, только-только перешел свою середину. Они не знали, что им предстоит выплакать не один стакан слёз и ждать, ждать, ждать ещё долгих два с половиной года. Они не знали, что «скоро» это страшное, обманчивое слово, которое растянется на сотни окопных дней и ночей, на тысячи вёрст до Берлина.

В тот январский день 1943-го они могли позволить себе только одну мечту самую простую и самую несбыточную. Чтобы их солдаты вернулись домой. Они цеплялись за эту надежду, как утопающий за соломинку, не подозревая, как долго ещё им предстоит продержаться на плаву.

Глава 5: Слёзы в снегах

Январь 1943 года. Москва

Зима вступила в свои полные права, сковав город в ледяные тиски. Воздух был колючим и густым, пахнул печным дымом и морозом, обжигающим легкие. Их просторная трехкомнатная квартира на Автозаводской улице с высокими потолками и видом на заводские корпуса была теплым, уютным убежищем. Но после того, как стих гулкий эхо новогодних голосов, запах махорки и крепких солдатских объятий, в квартире воцарилась тишина, давящая и звенящая. Пустота, оставшаяся после отъезда Семена и Иллариона, была ощутимой, как пятый жилец.

Прошло уже две недели, а ни от Ларика, ни от Семена не пришло ни строчки. И по-прежнему никаких вестей от Алеши. Это молчание висело в доме тяжелым свинцовым облаком. Зинаида, совсем сникла. Ее обычно энергичная, хлопотливая натура куда-то ушла, сменившись апатией. Она могла часами сидеть на кухне, глядя в одну точку, бесцельно перебирая край скатерти. Ее глаза, всегда такие живые, потухли.

– Может, письмо затерялось? – тихо, словно оправдываясь, говорила она за утренним чаем. – Почта сейчас… знаешь, Коля, везде неразбериха.

Николай, погруженный в свои тревожные мысли, лишь хмуро кивал, но все понимали почта, даже с бардаком, работала. Соседи по лестничной клетке получали весточки с фронта. А их почтовый ящик на площадке день за днем оставался пустым. Эта неизвестность разъедала изнутри, была хуже любой, даже самой страшной, определенности.

Тася разрывалась между долгом и семьей. Госпиталь, куда она устроилась медсестрой, стал ее личным фронтом. Воздух здесь, пропитанный запахом йода, хлорки и крови, стоны, приглушенные матерщина сквозь зубы, сосредоточенные лица врачей все это было знакомо и почти привычно. Но за этим стояли отдельные судьбы, каждая с своей болью.

В одной из палат лежал молодой лейтенант, Егор, с ампутированной ногой. Он был замкнут и молчалив, отворачивался к стене, когда Тася приходила делать перевязку. Вчера, сменив бинты, Тася не ушла, а присела на край табуретки.

– У вас есть семья, Егор? – тихо спросила она.

Он резко повернулся, глаза полые.

– Была. Невеста. Теперь… кому я такой сдался? Калекой.

– А она, ваша невеста, она писала?

– Пишет. – Он с силой сжал простыню. – Врет, что ждет. А сама… я знаю, открестится. Не могу я ее такой обузой видеть.

Тася положила руку на его плечи, чувствуя, как он весь напрягся.

– Вы не обуза, – сказала она твердо. – Вы живы. И она, если действительно ждет, ждет именно вас. А не ваши ноги. Дайте ей шанс – это доказать. И себе.

Он не ответил, но, когда она уходила, он уже не смотрел в стену, а задумчиво смотрел в окно, на покрытое инеем стекло.

На другом конце палаты старый, бывалый фельдшер, качая головой, говорил ей:

– Соколова, вы слишком близко к сердцу принимаете. Сгорите на этом. Нам бы их тела лечить, а души… души сами как-нибудь.

Но Тася не могла иначе. Она видела, как после таких, казалось бы, незначительных разговоров, в глазах солдат загоралась искорка не надежды даже, а просто желания бороться дальше.

После смены, перекусив в госпитальной столовой, она отправлялась на Курский вокзал. Это был другой ад не стерильный и организованный, а хаотичный, шумный, пропитанный потом, страхом и тоской. Сюда прибывали эшелоны с эвакуированными. Измученные, оборванные женщины, старики с потухшими глазами, и дети всегда дети, с огромными, испуганными глазами на осунувшихся личиках.

Здесь, в организованном пункте питания, она раздавала миски с жидкой овсяной кашей и кружки с кипятком. Очередь тянулась бесконечно.

– Мамочка, я есть хочу… – плакал маленький мальчик, вцепившись в подол матери.

– Потерпи, сыночек, скоро, скоро нам дадут, – причитала та, пытаясь его успокоить.

Тася, зачерпнув кашу, поставила миску перед мальчиком, а ему в руку сунула кусочек сахара, припрятанный с утра.

– На, солнышко, держи. Это за то, что такой терпеливый.

Мальчик умолк, уставившись на сахар, как на величайшее сокровище. Его мать посмотрела на Тасю с бездонной благодарностью, в которой смешались и слезы, и стыд за свою беспомощность.

Над всем этим хаосом царила санитарка Валентина Александровна – высокая, худая, с вечно напряженным, недовольным лицом. Она металась по пункту, ее резкий голос резал воздух.

– Не толкаться! Я сказала, по очереди! Всем хватит! Ты, девка, чего ребенка вперед проталкиваешь? Все голодные!

Она грубо отодвинула женщину, пытавшуюся пройти с малышом на руках. Тася видела, как та покорно опустила голову.

– Валентина Александровна, – тихо, но настойчиво сказала Тася, подходя. – Она одна с двумя детьми. Давайте я им сейчас.

Санитарка повернулась к ней, ее глаза горели холодным огнем.

– Правила для всех одни, Соколова! Начнем делать исключения – тут давка начнется! И без того бардак!

Но в перерыве Тася видела, как эта же Валентина Александровна, отвернувшись ото всех, в уголке за палаткой, крестилась частым, нервным крестом, шепча что-то беззвучно. Ее худая спина вздрагивала. В этой женщине уживались казарменная жесткость и сломленная, исстрадавшаяся вера.

Помогала им уборщица Ирина Викторовна, невысокая, тучная женщина лет шестидесяти. Она молча, как добрый, неторопливый слон, перемещалась по вокзалу, мыла полы, вытирала лужи, успокаивала расплакавшихся детей, находя у себя в кармане заветный сухарик или морковку.