Смотреть, но отворачиваться

– Нет, за другую команду.

*Вдалеке каким-то стеклянным дождем отдались звуки рюмочек. Потихоньку нарастал гул. С такого расстояния голоса слышались одинаковыми, или они действительно были сильно похожи, получался какой-то один большой, накладывающийся сам на себя монолог, прерываемые звуками небольших глотков, после которых шел очередной как бы перезвон этих крохотных стеклянных колокольчиков без язычков. *

– На самом деле я хотела поговорить про этот Финал поконкретнее.

– В каком смысле?

– Не знаю, я не уверена…

– В чем не уверена?

– Понимаешь, я была на вечеринке, где собирались игроки…

– И?

– В общем, мне кажется, что среди разговоров я что-то услышала…

– Что услышала?

– Мне кажется, что я слышала что-то от Марка об их победе…

– …

– Из того, что я слышала, выходило, будто они добились победы не совсем честным способом.

– Ты хочешь сказать, они сжульничали?

– Да, из слов Марка выходило, что заранее знал ответы…

– …

– …

– Он кому-то это говорил?

– Какой-то странной старушке на улице, он там то ли плакал, то ли блевал, я не поняла тогда. Было темно, шумно, да и я тоже слегка выпила.

– … что ж, я тебе верю, но это серьезное заявление.

– Понимаю, поэтому я бы предложила сначала проверить.

– Черт, если это так, это просто полнейший ужас. Представляешь? Я ведь в жизни люблю всего две вещи – это Игру и Справедливость, и для меня это два абсолютно святейших понятия, потому что, ну, Справедливость…

– Я понимаю, для меня это все тоже очень тревожно, именно поэтому я бы хотела сначала удостовериться в правдивости этих слухов, а потом уже что-то предпринимать.

– Вопросы строго охраняются Игровым комитетом, чтобы их достать, он должен был быть с ними в сговоре. Мне кажется, сам Кошкин нам ничего не скажет, пока мы на него не надавим, а если надавим, и окажется, что он ни в чем не повинен, то мы окажемся в не самой лучшей ситуации. Получается, надо как-то попробовать разузнать через комитет. Ты предлагаешь сделать это через них?

– Да, кто-то из них точно должен быть в курсе, и начиная с них, мы можем отплатить некоторым персонам из состава Комитета за их конкретные грешки.

– Да, на самом деле у меня самого еще с тех времен, когда я Играл, свалялось пару претензий к ним.

– У меня даже есть предположение, кто может быть в курсе.

– Кто?

– …

– Это кто-то из Комитета?

– Не совсем…

*Послышался звук трения подошвы об асфальт*

– Он вроде как из Комитета, но это не публичное лицо, мне кажется, ты его не знаешь, ты играл еще до его активного вступления в дела Игры.

– Какой-то новый автор? Или теоретик-культурист?

– Он все сразу. Одна из новых фигур в мире Игры, но уже успел себя зарекомендовать, как не самый приятный человек.

– Понятно…

– Слушай, я к тому, что если даже он не причем, – голос становился все размашистей, раскатистей, и с каким-то нажимом, – то мы в любом случае сможем сделать мир лучше, припугнув этого сопляка.

– Хорошо…

– Есть еще одна проблема с ним, я не уверена, где он живет. Есть несколько предполагаемых адресов, но есть вероятность, что его ни в одном из них не окажется.

– Без проблем, ради Чистоты Игры я готов объехать хоть тысячу адресов! – голос был раздраженным, каким-то нервным и истерящим. – Боже, это же просто немыслимо, мне даже тяжело представить, что такому позволило случиться! Это какое-то немыслимое событие, ведь Игра – это же всегда было место свободное от подобной Грязи… Разве может уважающий себя Игрок так осквернить свой мозг..?

– Слушай, я пересматривала ночью записи, меня не покидает ощущение, что с ним было что-то не так на игре. И это не похоже на обычный мандраж. В смысле, может быть это знак?

– У тебя осталась запись? Я бы хотел тоже посмотреть.

*Общая масса голосов усилилась, она начала перетекать по пространству какой-то струей, от одного края к другому. Странная голосовая амеба пульсировала, то вытягивалась, то сужалась, где-то вибрировала и образовывала разнообразные фигуры. Только через какое-то время вся шумиха улеглась, голоса как бы вернулись на свои места, сделав цикл метаморфоз в звуковом пространстве. Когда все вернулось на круги своя, можно было снова расслышать отдельные слова.*

– Да… – оставшиеся в горле слова звучали покинуто и обессиленно, – не ожидал, что случай для действия подвернется так быстро, думалось мне, мы опять будем искать несколько недель что-нибудь подходящее. Я даже не успел как следует отдохнуть с рейса…

– В этот раз судьба на нашей стороне.

– И все-таки, сначала нужно узнать наверняка.

– Согласна. Но если все так, у нас будет не так много времени: несколько дней. Ты еще не думал, чем Оплачивать, если все так, как я думаю?

– Нет. Будем делать все на ходу. Есть пара стабильных вариантов, которые срабатывали до этого.

– Хорошо.

– Если у нас не так много времени, может сегодня же и нагрянем к этому профессору?

– Если дашь время, я могу быстренько навести справочки, откуда нам лучше начать.

– Хорошо. Если удастся уже сегодня знать наверняка, можно будет завершить все это как можно быстрее.

– Присядем тогда где-нибудь?

– Давай.

*Стали слышны множественные затихающие шаги, где-то начинающие работу двигатели автомобилей, где-то затухающее шорканье лопаты по земле, вскоре треск шин по гравию. Вскоре все смолкло настолько, что можно было разделить два чуть разных по частоте и глубине дыхания, и как будто даже, шелест опускающегося дыхания в редкую траву.

– У него довольно ироничный гроб, – глухо звучащий мужской голос, – не находишь?

– В чем ты находишь иронию этого гроба? – глухо звучащий женский голос.

– Он весь такой черный и лакированный, в нем я могу очень хорошо разглядеть себя. Вижу каждый штрих своего лица: нос, рот, глаза, волосы…

– Именно себя?

– Да, и в этом есть что-то приятное.

– Я вижу в нем отражение прекрасного Мира, который мы с тобой делаем еще лучше.

*Послышалась легкая улыбка, потом другая, а затем шаги куда-то в сторону тишины.*

Глава «с тяжелым пробуждением, рассказывающая, что такое «

ебашить

»

Арсений понял, что проснулся. Несколько минут до этого он просто существовал в каком-то переходном состоянии, в неком тамбуре своего сознания. В таком состоянии мы вроде как не спим, однако, видимо, не все нейроны еще узнали об этом. И все же мы не спим и все осознаем. Вот и Сеня понял, что уже несколько секунд сморит на темно-серое лицо. Когда же сознание уплотнилось до первой не собранной извне информации, а сгенерированной им самим, в голове вспыхнул ужас, вызванный этим страшным темно-серым лицом. Взгляд был направлен вперед, чуть выше Сени. Направлен в том именно смысле, в каком бывает направлено оружие на что-то или на кого-то. Широченный лоб, решительные губы и статность, однако, придавали этому хищному взгляду даже какую-то соблазнительную опасность.

Следующее, что заметил Сеня, была столь же страшная, как взгляд красавца, боль задницы. Бедная, бедная Сенина попочка стонала от горячей боли, но не одна лишь попочка. Легко было узнать спинную боль, шейную боль. И, наконец, левое плечо (пожалуй, самая стеснительная часть его тела) тоже решило высказать Сениному мозгу некоторые претензии на боль.

В общем, болело почти все тело.

Однако Сеню заинтересовала именно плечевая боль. Он оглянулся. Плечо лежало на руке, такой же серой и страшной, как недавно обнаруженное лицо. По всей видимости, ему она и принадлежала, этому серому и страшному лицу, эта серая и страшная рука. Этот роковой поворот и не менее роковое открытие руки начало целый каскад удивительных открытий. Оказывается, Сеню не только приобнимала страшная серая рука, он еще сидел на страшных серых коленях, тоже, раз уж мы приняли версию с принадлежностью рук, принадлежавших страшному серому лицу. Теперь оказалось, что он сидит в такой позе относительно этого страшного серого тела, в какой не сидел с самого давнего детства. В такой позе, в которой он взрослым бывал лишь будучи на месте самого этого злополучного страшного серого лица, имея удовольствия быть в компании некоторых прелестных девушек, бывших обыкновенно на месте самого Сени. Теперь же получалось, что сам Сеня находится как бы в роли девушки что ли.

Пиздец.

Глава «, рассказывающая немного о Сашиных похождениях перед отъездом»

Погода с самого утра была прекрасная. Солнце вливалось в комнату и приносило какую-то ауру счастья. Саша стоял перед своим большим зеркалом и примерял одежду. До отправления поезда было еще несколько часов, и можно было позволить себе потратить всю первую половину дня на подготовку. Рюкзак он собрал еще вчера. Спальник он выбрал и постирал еще до Финала.

На самом деле он выбрал три спальника и постирал все. Тогда еще было непонятно, каким будет этот слиптрип. Если бы они не взяли золото позавчера, в ход бы пошел синий, меланхоличный спальный мешок, который должен был в полной мере выразить его настроение по поводу случившегося. На случай их незахода даже в топ-5 команд был подготовлен серый спальник, зауженный у ног, таким образом крайне сильно смахивающий на гроб, идеально подходящий для депрессивного плаксивого окончания сезона. В серый гробовой спальник было бы очень красиво залезать, напившись до полусмерти и плакать в его серую подушечку еле слышно.

И все же сейчас рюкзак стоял упакованным с подвязанным желтым (скорее горчичным) рулоном, перетянутым так сильно, что становилось больно.

Саша стоял и примерял кроссовки, думая, какие надеть в поездку. Очевидно, нужны были кожаные, ведь в Ярославле, скорее всего, будет дождь, но при этом такие, чтобы в них не было жарко в поезде.

После пятнадцати минут перебора разных пар Саша остановился на парочке новых найков, белых и лоснящихся, словно манящих взять именно их. Что-то екнуло в его сердце, еще когда он взял их в руки. Они были новыми, и случай для того, чтобы устроить им долгожданный дебют, был идеальным. Но, когда Саша уже утвердился окончательно, вдруг вспомнилось, что носки под эти кроссовки лежали в стирке, и теперь оставалось лишь три выхода из ситуации: выбрать другую пару, что было бы ударом по стилю, выбрать другую обувь, что было бы ударом по времени, и пойти без носков, что было бы мозолистым нокдауном по пяткам.

И времени, конечно, было еще много, но хотелось все же приехать заранее, с запасом, и Саша бросил раздумья, злобно закидал все раскиданные кроссовки в шкаф, схватил подготовленный рюкзак, связал с него ремешок, отодрал проглаженный три дня назад «победный» спальник и закинул его к апофеозу моды, представленному беспорядочной горой кроссовок, нашел ровненько скрученный «траурный» спальник и присобачил (именно что присобачил, а не привязал) его еще туже, чем первый, потому что какая же тут, нахуй, победа, когда единственные подходящие носки в стирке, а уже пора выходить.

Теперь, когда все было решено, можно спокойно выходить. Саша сел на свою кровать. На дорожку. С этой чудесной кроватью придется попрощаться на несколько дней. И с бархатным постельным бельем, и с эргономичными подушками для головы, спины, ног и рук, с дышащей, свободной пижамой, с ночными ароматическими маслами, от которых он все хотел отказаться, но не мог. И когда тоска еще не вышедшего из дома человека, уже скучающего по этому самому дому, стала разительно пугающей, тогда он понял, что действительно пора выходить

Посмотрев в окно, он увидел только солнце, все остальное было лишь его еле заметным отражением, и, бросив косой отстраненный взгляд на солнечные очки, он после очередного промедления все-таки надел их, потом надел и рюкзак, и вышел.

Глава «Борис и Соня едут к профессору»

Профессор Бергман последние пару лет был председателем Комитета по контролю за сохранностью данных и по совместительству одним из главных редакторов всего, что проводится под знаменем Комитета. На посту председателя в его обязанности входило регулировать передачу всех данных: как текстов разыгрываемых вопросов, так и личных данных игроков, которые комитет собирал в обширные архивы. Сам бывший заядлый Игрок, он с любовью относился к Игре и, придя в редактуру, привнес свой собственный стиль, мнение по поводу того, как и что нужно спрашивать, главным образом по тем аспектам, которые его интересовали, например, это под его редактурой в прошлом году залетел вопрос о «Фаусте» Мурнау, который сдвинул планку необходимых киношных знаний с пятидесятых до двадцатых и, согласно статье Ежемесячного Обозревателя, произвел наибольший фурор среди вопросов того сезона, обогнав даже ту неудачную тему с половыми органами ехидны на школьном чемпионате Челябинска (которая на самом деле почти не произвела впечатление на школьников, зато родителями, сидевшими на трибунах, была встречена с ужасным гневом), и, в общем, не только киношная сфера тогда так пострадала, а в целом все около современное искусство теперь определяется тренерами в пределах века, заставляя их придумывать новые системы и структуры для запоминания.

Профессор Бергман был неоднозначной личностью, и это касалось не только его взглядов на редактуру. Вообще, он по всей видимости не был профессором, так как никому не удалось до сих пор найти в интернете его диплом, да и нигде он не числился как профессор. Даже в Институте Проблем Социологических Исследований он числился там на какой-то странной должности, хотя и работал там, и получал вполне белую зарплату.

У Саши была теория, что профессором он назвал себя сам пару десятков лет назад. Она основывалась на найденном им древнем треде на Игровичке, где некий Prof_Evil76 рассуждал на темы крайне близкие вопросному творчеству Бергмана. Теория ярко выражено попахивала шапочками из фольги, ведь было там много скользкой аргументации, навроде того, что его мать в девичестве звали Зайцевой Лидией Олеговной, и то бишь сами понимаете к чему это он, или что Бергман как-то писал что-то про Остина Пауэрса в одном из вопросов, хотя, кто не писал про такие вещи в те бородатые годы, но главным доводом Саши был тот факт, что родился Профессор Бергман в семьдесят шестом, на что он ссылался постоянно в своих рассуждениях, но Макс и Сеня, например, вообще не обращали на это внимание, потому что в семьдесят шестом так-то не только он родился, а еще четыре миллиона семьсот тысяч человек (да, Марк знал это число) и так-то пресловутый Prof_Evil76 мог быть и женщиной, а, как уже известно, такое реально возможно.

Плюс ко всему этому загадочному, но не подтвержденному прошлому, прибавляются его, также не подтвержденное официально, но как будто бы всем (под «всеми» имеются в виду почти все нынешние участники Игровичка, ведь там есть отдельная тема, посвященная разоблачениям Бергмана с подробными сливами его тайных махинаций по передаче данных Вестнику) очевидное неоднозначное настоящее. Профессор Бергман был как-то вплетен в медиаструктуру, освещающую Игру, и, в общем, так как он был ответственным по контролю за информацией, по всей видимости, это именно он был ответственен за слив данных, которые потом публикуются в статьях Ежемесячного вестника. И даже если он не напрямую передавал всю статистику прямо в жадные до интриг руки репортеров, то спускал это с рук тем, кто этим занимался, в общем, очевидно был повязан с существующей структурой.

И эта схема существовала без особых проблем, ведь организации, владеющие командами, поделать с ней ничего не могли, так как с юридической точки зрения все было гладко, а Читатели Ежемесячного Вестника (так-то это были почти все, кто следил за Игрой) закрывали глаза в пользу своего интереса в том, чтобы Вестник продолжал выходить и радовать их свежими сводками о любимых командах. Игрокам же, по несколько раз перечитывающим прогнозы, сводки и любые абзацы, где упоминались их имена, было понятно, что Вестник может помочь отыскать славу не только с помощью высоких результатов, и вот так, с молчаливого согласия общественности и с безоружного терпения спонсоров, существовала эта схема, где-то на вершине которой и располагался Профессор Бергман. Так думала Соня, завсегдатая Игровичка (там она, кстати, тоже была «Соня», но там, очевидно, ее не принимали за мужика-извращенца, потому что девушек-Игроков куда больше, чем девушек-рыболовов).

Свое личное подтверждение этой теории Соня высказала Борису за завтраком после похорон. Пока он ел вареники, она рассказывала ему, как будучи еще игроком попала в одну из статей, где пересказывалось их командное обсуждение, и выдавливались какие-то язвительные комментарии по поводу их стиля игры, что, дескать, с такими рассуждениями надо было оставаться в школьной лиге, а не пытаться тягаться с теми, кто по сравнению с выскочками-десятиклассницами выглядит как слон перед моськой. Вареники были с вишней и в том придорожном кафе, где они сидели, подавались с ложкой сметаны. Было понятно, что Соня затаила в себе какую-то обиду на весь этот жестокий газетный пафос, с которым бездушные журналисты нападают на слабые команды, но Борис, даже находя внутри себя мысли о ее предвзятом отношении к теории связей Профессора и Вестника, верил ей, потому что не верить Соне было нельзя, она каким-то образом всегда была права, это было словно продолжением ее честности, с которой она заходила на Игровичок и Фишмана под своим невинным «Соня», и правота ее, в общем-то, не раз подтверждалась. Когда сметану кладут прямо в тарелку – это самое ужасное, ведь тогда она мешается с бульоном, и ее невозможно собрать с тарелки, такая бульонно-сметанная сползает с вареника, как шелковый халат с бархатной кожи молодой девушки, но удовольствия от этого отнюдь никакого не испытываешь, сидя перед тарелкой измазанной сметаной, лишь половину из которой удалось съесть. Соню было трудно представить в халате, ее одежда была всегда практичной.

И теперь они ехали по Янтарной ветке до Савенковской, а потом по кольцу и дальше на запад, в хмуром молчании предстоящего дела.

Продолжение Главы «с добрым утром»

Воздух вокруг «Студента» начал потихоньку нагреваться, когда солнце поднималось все выше, туда, где, задрав голову, можно было увидеть другую сияющую золотом звезду – звезду МГУшного шпиля. Пора было вставать, и Сеня двинул онемевшее тело с чужих колен.

Все суставы и мышцы чуть ли не скрипели от попытки их напрячь, казалось, он сам ожившая статуя, до того деревянно он себя чувствовал. Он сполз на каменную площадку и прилег. Ровность спины была приятна даже на твердом граните. У подножья статуи нашелся его рюкзак, который теперь служил подушкой. С раскинутыми конечностями он теперь и сам стал похож на звезду, на которую смотрел, лежа внизу. Солнце тем временем нагрело одну сторону его лица, и он повернул голову, подставив ему другую. «Вполне по-христиански, епта», – подумал Сеня, глядя на бокал пива, попавший теперь в поле зрения его повернутой на бок головы. Бокал был на половину полон желтой жидкостью, он стоял где-то в трех метрах от него одиноко и несуразно. Бокал был очевидно пивным, но желтизна содержимого после такой ночи могла быть обманчива.

Сеня встал на четвереньки, кажется, он чувствовал кости и мозг так хорошо, что еле ощущал свои внешние кусочки тела. Боль движения была выворачивающей, не сказать, что его не тошнило до того, как он принял позу, но теперь опасность сблевать себе на упирающиеся в мрамор руки стала не просто блефом организма, а реальной угрозой. Он нагнулся к рюкзаку и взял его в зубы, несмотря на опасность обмарать и его, если желудок все-таки сдастся. И так он дополз эти три метра к одинокому бокалу, как волк с добычей в зубах, чувствуя каждый шаг трущимися о холодный мрамор коленями и ладонями, стонущей под тяжестью рюкзака шеей, выламывающимися зубами, отсохшим языком, скребущимся о шершавую лямку, пухшей от давления головой и спиной, уже просто восставшей против исполнения своих прямых обязанностей. Дополз и снова свалился звездой возле бокала так, что теперь стекло было прямо перед его лицом.

По запаху, точнее по его отсутствию, можно было судить, что это, скорее всего, пиво.

Глава «о Саше и не только о нем, но и о некоторых тенденциях, к которым он причастен»

Бывают иногда такие периоды в жизни, когда все надоело и хочется что-то поменять.

Бывают иногда такие периоды в жизни, когда все осточертело и хочется что-то поменять.

Бывают иногда такие периоды в жизни, когда все вокруг остопиздело и хочется что-то поменять.

Саша Скрябин был еще тогда слишком молод, чтобы отнестись к этому с философской точки зрения. Спасло его только природное отсутствие импульсивности. Саша был не из тех, кто рубит с плеча, и хотя и не такой мастодонт спокойствия, как Марк, но тоже крайне рассудительный. Условно, если бы на его месте был Сеня, четырехслойные матрасы, утяжеленные одеяла, набитые чем-то с пустынных Анд подушки бы летели из окна под трагическую музыку, летели бы в замедленном полете вниз, плавно спускаясь, словно лепестки лотоса, опадающие в дзен-буддистский прудик, опадали бы и кашемировые наволочки, пододеяльники, простыни и покрывала ложились бы на мокрый асфальт, напитывались бы лужами, пока Сеня бы смотрел на них из открытого окна, обдуваемый мокрым Московским ветром с видом вершителя судеб. Но Саша был не такой, влагой напитались его веки, пока он, сползший в кресле полусидя-полулежа под трагическую музыку, рассматривал все свое спальное имущество, уложенное в какой-то рериховский пейзаж на кровати, такое родное, но такое наскучившее. И тогда, прослушав где-то с час грустной музыки, раздразнившей в нем и без того накипевшую тоску, Саша полез в интернет искать, что сможет утешить его взыскивающую к обновлениям натуру.

Он был очень дружен со своими родителями, в особенности с матушкой (как он сам иронично называл ее, вкладывая помимо доброй шутки еще более доброе и ласковое отношение). И, нет, не был Саша ни маменькиным сынком, ни безвольным дитем, просто с родителями ему действительно повезло, ведь словно по какой-то чуйке они вовремя его отпустили, и поэтому бунт его прошел в раннем возрасте очень гладко, и он сразу оторвался от них, пустился в свободное плавание. Сыграла, наверное, и уже упомянутая обдуманность и еще не упомянутая образованность. Его подростковый бунт начался в дымных кухнях мелких литературных клубов, где укурившиеся подростки (штуки три или четыре, такие обычно больше не собирают) зачитывали как чужие строки, так и свои собственные, смутно отдающие поэтами, которых принято было восхвалять в том или ином клубе. Пропетлял его подростковый бунт и в не совсем безопасных компаниях, где вред для здоровья не только от постоянного никотина, склонности к депрессии и сгорбленной спины, были вещи куда хуже, но можно лишь со спокойной душой заключить, что и такого рода опыт пошел ему на пользу, ведь тогда он и заинтересовался анатомией и медициной в целом, и в общем эта долгая цепочка событий даже в какой-то степени и привела его в профессиональную игру (ведь заучивать он теперь умел и вполне успешно практиковал зубрежки), но это все углубления, которые не сильно важны.

Саша был единственный сын в семье, и его родители, отпустив его, сами пустились в путешествие в поисках того, что они давно потеряли, как теряют все пары, заводящие потомство. Нашли они свое счастье в сне. Как это часто бывает, модные тенденции попадают к нам с запада лишь через какое-то время, с некой культурной инерцией. И когда в каком-нибудь Нью-Йорке, Чикаго или Лос-Анджелесе открывались первые спальные салоны, чета Скрябиных лишь делала первые неуклюжие шаги в огромных ботинках по горнолыжному склону (идея мамы, маме очень шел горнолыжный костюм), когда в Берлине открылся концептуальный клуб иммерсивного сна, чета Скрябиных, разочаровавшаяся в удаленности снежных склонов от их московской квартирки, закатывала свой первый бочонок самодельного вина в подвале на даче (идея Саши, тогда еще поэтически эстетствуюшего), и вот, когда на Тверской открылась первая в СНГ студия авторского сна, с интригующим названием «Усыпальница», тогда уже забросившие свой небольшой виноградник, развернутый на семи сотках дачного участка, Скрябины старшие рванули туда (идея папы, маме очень шел ночной халат). И несмотря на то, что очередь на первые сеансы в «Усыпальнице» исчислялась месяцами, им удалось раздобыть приглашение на один из дебютных ночей в этом заведении. И им понравилось.

Саша сначала относился к этому крайне скептически, он хоть и слышал о таких вещах, популярных за границей, но воспринимал их скорее как нечто далекое, не касающееся Нас, и оттого чуждое. Конечно, он был рад за родителей, которые наконец перестанут менять очередное хобби и сопутствующие ему приспособления, остановив поток вещей, проходящих через кладовку, но сам присоединяться к родителям не спешил, и на все их ярчайшие описания, как первых сеансов авторского сна, так и последующих полных блаженства маминых рассказов о «в Морфее, как под Морфином» (вот все-таки в кого он такой поэтишка) из сонных закрытых клубов в подмосковье и папиных урчащих воспоминаниях о нечеловеческом расслаблении, полученном в омолаживающих колыбелях для взрослых, на все эти описания он реагировал сдержанно и отвечал односложно.