Смотреть, но отворачиваться

Есть две ужасные вещи в мертвецах. Первая заключается в том, что они слишком похожи на живых. Встреча с ними болезненна, потому что воспоминания о еще живом человеке и вид того же человека, но уже испустившего дух, закладываются в памяти слишком близко и ассоциативно смешиваются в ужасный вихрь бесконечной скорби, мечущий наш разум то в счастье, то в печаль и обратно. Там, на груди отца, Сеппо, пусть он того и не помнит, прокручивал в голове всю свою недолгую пока еще жизнь, перебирая воспоминания, связанные с отцом: первую рыбалку, проводы в первый класс, получение паспорта, радость отца от набитых морд и съеденных королев, и между каждым воспоминанием перед ним всплывало это холодное бледное лицо.

Все, что теперь помнит Сеппо – это то, как он встал изможденный, с раскрасневшимися и распухшими глазами, полностью опустошенный, с болью в горле и коленях, он встал, и все, что он чувствовал тогда – это злость, злость на этих людей, этот город, тогда еще неясную злость на мать, на все, что привело его к этому моменту, поломавшему его, вытершему об него ноги и оставившему его в мире, где больше не хотелось жить.

Глава «о призраках, живущих среди нас, о мертвых и живых одновременно, о брошенных и бросивших, о калечивших и искалеченных»

«Таких как мы, призраков – много. Я сам этого не знал, пока не перестал быть призраком улиц, потому что на одной улице редко бывают два призрака, а если и случается такое, то они вряд ли будут думать о других призраках на сотнях и тысячах других таких же улиц. Призраком я тоже себя не считал до того, как меня оттуда не вытащили, лишь из реальности видишь пропасть между тем миром, где я был когда-то, и тем, в который я вернулся. На самом дне океана социума забываешь, что такое воздух, а, вспомнив, уже не понимаешь, как жил без него. Все эти романтичные метафоры, конечно же, – хрень собачья, но привычные, прямые слова для описания жизни призраков слишком изъезжены и покрыты дрянным слоем ярлыков и стереотипов, словно жвачковая стена в Сиэтле, которую мне когда-то показали. В заново открывшемся для меня мире я стараюсь быть лучше, не матерюсь через слово, как Там, выдумываю такие вот красивые сравнения и, в целом, стараюсь не забывать о своей полупризрачной сути, чтобы не становиться таким же безразличным прохожим, каких я видел десятки тысяч в день со своей призрачной ложи.

По завету моего спасителя я каждое утро прокручиваю в голове тот ад, который я когда-то привыкший ко всему считал домом.

Да, меня спасли. Подали руку. Одна рука среди мириад, проносящихся мимо, может излечить душу. Эта рука вытащила меня на свет, где я увидел то, что забыл так давно. Я знаю, что это было глупо со стороны руки, и мне повезло, что рука нашла именно меня. Много призраков видят такие слепящие добротой руки, но все они настолько утоплены в своих затуманивающих разум призрачьих токсинах, что не хотят выходить на свет, который слепит их одеревенелую кожу и застоявшиеся конечности.

Призрака очень тяжело излечить, скорее всего даже невозможно, но они могут жить среди людей, если будут очень сильными. Хотя призраки обладают крайне высокой силой, как и любой человек, который прошел через мясорубку жизни и не умер, как любой, кто жил не человеческую жизнь, а больше даже звериную что ли, хотя они могут такое, на что обычные люди смотрели бы с ужасом, все равно они не приспособлены к обществу. Призраков надо заново учить существовать как детей с той лишь разницей, что у детей жесткий диск пустой, и туда очень легко записать что-то, у них это делается даже на автомате, а в голове призрака стальной кувалдой вбито очень много такого, что не дает им ожить.

Я помню, как сидел босой в переходе у крановщиков, витал в полудреме, позволяющей призракам не чувствовать стелющийся по полу мороз, смотрел на свои растрескавшиеся ногти. Мне объяснили когда-то давно другие призраки, что это называется «одеться в мозоли» – когда тело покрывается толстым слоем чего-то, состоящего вперемешку из пота, грязи, безразличия и старой кожи. Призраки – не змеи, которые чуть что скидывают старую, поношенную оболочку, для призрака старая кожа становится новой перманентной одежкой. Настоящую одежку они, к слову, тоже не снимают. Такая дикость лишь вершина айсберга деградации личности. И одна из первых вещей, о которой я напоминаю себе каждое утро. Я снимаю пижаму, смываю с себя все, что скопилось за время сна, надеваю чистое, перечисляю, сколько месяцев на мне была каждая вещь, когда спаситель нашел меня. Все это скорее в противовес старой жизни, символичное и ритуальное, но крайне полезное. Очень легко скатиться к старому, если дать себе волю. Есть один верный способ, чтобы не стать призраком снова – думать. Очень просто звучащее, но крайне трудное в исполнении средство.

Повторюсь, мне повезло. Думать мне намного легче, чем остальным призракам. Когда нужно, я учу их, показываю им, как собирать мысли в единую последовательность, как не терять нить рассуждений, оставаться в выбранном информационном потоке – все эти вещи мне очень знакомы, ведь я когда-то Играл. Уж не помню когда, лет эдак с двадцать назад. Играл на каком-то любительском уровне, но это дало мне что-то, без чего другим призракам тяжело Пробуждаться. Когда я Пробудился в первый раз, когда Он растормошил меня, можно сказать, привел в себя, тогда я ощутил чистоту мысли как глоток прохладной воды среди пылающих пустынных дюн. Правда мозг болел еще неделю с непривычки, но со временем я освоился. В общем, всем остальным намного тяжелее. Я это понимаю. Вернее, Он объяснил мне это. Сказал тогда, что бывшему спринтеру легче было бы встать на ноги после комы, чем тому, кто сидел на диване полжизни, так же и нам легче заставить фурычить извилины. Да, он сказал «нам», он тоже Играл, и это нас во многом сблизило. Как двух старых спринтеров, готовых обсудить, кто где бегал, какие дорожки лучше, кто какие надевал кроссовки. Он сказал, что тоже не Играл профессионально. И что почему-то почувствовал во мне эту знакомую Штуку. Так Он ее называл – Штука, не смог подобрать слово. Но мне тогда понравилось. В целом, мне тогда нравилось все, что исходило от него, выходило из его смуглых рук. Я стал искать эту Штуку в других. В других призраках, естественно. Когда Он учил меня заново жить и вдалбливал мне в голову ежедневные мысли о том, кем я был, и кем бы хотел стать, в те долгие невыспавшиеся дни вместе с разбуженными воспоминаниями о старой допризрачной жизни он научил меня и этому хитрому умению, благодаря которому он нашел меня и мою Штуку. Я тогда пообещал ему, что тоже обязательно найду Штуку в ком-нибудь. И, действительно, нашел. Очень не сразу. Прошло несколько месяцев. Помню это был октябрь, такой промозглый и одинокий московский октябрь. Я тогда уже давно работал каким-то разнорабочим на Старокаширской. И возвращаясь в общежитие в один из дней, всматриваясь, как обычно, в каждого призрака, темным пятном выскальзывающего из общего вертикального люда, я смог разглядеть. Я думал, это будет как ореол света или пелена запаха, манящего к себе. Но это было не так красиво, как в моих мыслях, и одновременно с тем намного красивее, чем я мог бы себе представить.

Вспоминая тот день, я думаю, так ли Он меня почувствовал, меня и мою Штуку. Думаю, но боюсь спросить. Это было бы совсем пошлятиной. Наверное, Он бы сказал, что какая к черту разница как и что, главное не в этом. И, действительно, не в этом.

Мы пошли и поели. Я и тот призрак, который плыл у входа в метро, ловя теплые потоки воздуха из глубин культурной жизни. Я накормил его в ближайшем кафе супом и чаем с пирогом. Начал расспрашивать, как когда-то это делали со мной. Истории всех призраков схожи, всех нас забывали когда-то родные, друзья, коллеги.