Смотреть, но отворачиваться

Однако втянуться в этот «движ» ему было предначертано судьбой, постоянные нападки родителей подстегивали его попробовать, но он на какому-то глубинном уровне, не понимая даже сам, почему отказывается, все же продолжал достойно держать оборону своих консервативных ценностей. Последней каплей в этом с горкой наполненном стакане терпения стали его медицинские интересы, и желание узнать так ли это полезно, как рассказывают коучи грез в своих блогах, повествуя о всех полезных качествах этого новомодного занятия. Одним из козырных доводов стала возможность побороть его нервные позывы разорвать что-нибудь попавшееся под руку в труху, желание, усиливавшееся с каждой игрой в профессиональной лиге – родители знали на что давить, когда уговаривали его попробовать.

И, в общем, он попробовал.

И к его превеликому неудовольствию, которое он пытался наигранно перекрыть, чтобы не разочаровать взгляды родителей, любующихся своим просыпающимся мальчиком в пуховой трехслойной пижаме, ему понравилось.

Это была какая-то около пасторальная дрема, где в широком, проветриваемом с использованием ароматических масел помещении, под аккомпанемент эмуляторов природных звуков участникам надо было насладиться сном на якобы стоге сена среди декораций то ли лачуги, то ли амбара. И, конечно, стог сена был выпарен до жуткого размягчения и собран специальным эргономичным образом под каждого участника, потому что за такие деньги, как подумалось Саше, можно было даже нанять на год лучшего тренера, и чтобы он не только им говорил, что делать, но еще и сам подчинялся их приказам. И, в общем, вся эта постановочность и фальшивость Сашу впечатлила, но в отрицательную сторону, однако поспорить с объективными (собранными специальными устройствами-датчиками на запястьях каждого из гостей) данными о качестве сна было невозможно, и уж тем более, когда, выходя на улицу после сеанса, впервые за долгое время обращаешь внимание не на рев машин, а на пение птиц и шелест листвы, и в общем как будто действительно он проникся этим пусть и фальшивым провинциальным деревенским раем.

Но эта глава не про его расползающуюся на гипоаллергенных простынях негу. Естественно, в таком возрасте он был еще молод для всех этих элитарных заигрываний с высококлассными продуктами приятной размеренной жизни, его бушующему, словно очарованному Просперо сердцу хотелось чего-то более глубокого (как ему казалось), и в этом желании он был не одинок.

Подобных себе он нашел в другом скоплении подобных себе, на Игрковичке в ветке обсжудений, посвященной западным культурным тенденциям, было небольшое количество сообщений о контркультурных подоплеках новомодного осознанного сна. Оказалось, что на родине этого всего молодежь уже давно практикует Слиптрипы (как пояснил один из комментаторов: от англ. sleep – спать, trip – путешествие). Если вкратце (как пояснил другой комментатор), это когда едешь куда-то и спишь там, но самое главное, чтобы делать это в максимально необычном месте, чем экстравагантнее, тем круче. Там же, один из пользователей собирал людей на первый пробный слиптрип – поездка в подмосковье с палатками на одну ночь, за основу был взят гайд англоязычного блога (см. www.WebArchive/Articles/1920320), дающий материальную и культурную подготовку к первому слиптрипу и русскоязычное приложение к нему (см. https:/punk_dreams/guides), перекладывающее инструкцию зарубежного авторства на постсоветские реалии, например, приводящее список товаров, которые можно было найти в большинстве универмагов, и отечественные аналоги спортинвентаря. Они собрались отрядом в шесть человек и отправились открывать новые горизонты. Судя по тому, что теперь, через три с лишним года он заставил этим заниматься своих друзей, в том числе Сеню, Марка и его девушку, – и, кстати, другую его девушку(?), (иногда бывает сложно разобраться в его личной жизни) – результат той поездки можно считать удачным.

Глава «Ярославский Вокзал»

Москва. На пути к Ярославскому вокзалу. Сколько раз приходилось вот так вот ждать его, чтобы он прибежал прямо к самому отправлению поезда. Было уже без двух минут отправление, а на горизонте ни намека на наглую белобрысую голову, как обычно в своих черных очках, которая без зазрения совести говорит рядовое “Приве-е-ет, и запрыгивает в вагон с разбегу так, чтобы закрывающиеся двери шаркнули по подошве чистеньких кроссовок, и тогда проводница посмотрит на него осуждающе, но ему и невдомек будет изменить хоть что-то в следующий раз. Так было всегда, за исключением того раза, когда он…. А нет, такого еще не было.

Мы с Женей терлись на входе без причины, просто ждали его с надеждой, что если стоять именно тут, то это что-то изменит. Мимо нас протискивались люди с чемоданами и сумками, полными всякого хлама, сам я имел за спиной огромный рюкзак, у Жени была какая-то спортивная сумка, заполненная наполовину, – при мысли о ней я заранее устаю выслушивать Сашино нытье о неподготовленности некоторых участников, – благо я взял для нее все необходимое.

Вот он, бежит. Огромная махина за его спиной вздымается при каждом прерывистом скачке по перрону. Проводница возле нас. Она жадно смотрит на часы и так и ждет, что он не успеет. Двери издают пугающий звук, предвещающий триумф сотрудницы ЖД-путей, две металлические пластины начинают двигаться, и перед самым хлопком он оказывается внутри. Проводница грустно отлипла от часов и пошла по своим делам. Саша радостный спросил, чего мы тут стоим, и пригласил нас всех сесть.

Чаптер «эбаут адвенчурс»

«..хи уоз вери агрессив, хи панчед ми ин май фейс райт афтер ай тфот хи куд ду зис, со ай вас иммидеатли астоунешд, ай хэв онли уан секонд ту ду самфин бифоре ай кэч анозер панч фром хим, со ай группед ап. Ай тейк ол оф май стронгнесс ин май… ин май предп… ин май армс, невермайнд энд блокед хис секонд хит. Бат ивен зоу ай дид зис, зис хит уоз куайт астоунешд ту. Ол май бади вас лайк сам сорт оф спондж филлед вис пэин, энд ин аддишен ту зис ай стил хэв ту хэндл зе гласс оф бир. Оф корс ай стартед ту финк эбаут май луз, бат зе ферст тайм зис фот аппиаред ин май брейн ай дейстройдед ит виз май фэйф, виз фейф оф май поверс, бекоусе зер из но сач повер энивере экспект зе фейф, зе фейф ин ерселф, ю ноу ват ай мин? Энивей, ай хед ту ду самфин куикли. Ай стартед ту финк эбоут зис ситуэшон. Дженерали спикинг ай вас ин сач кайнд оф щит со ай донт ноу хау ай дид зис, джаст виф сам кайнд оф хелп фром зе хэвен. Энивей ай фонд майселф он зе грасс виф уан хенд хенделинг зе гласс энд секонд хенд траинг ту стоп зис рингинг ин май майнд. Хи вас геттинг клоузер соу зе фирст уат ай дид ис кикд хим энд гет ап эз фаст эз ай кэн. Гад фенкс зет май гласс оф бир уоз клосед виф зис.. ай донт ноу хоу ту сей ит.. виф зис транслусент раббер кавер, ин анозер вей май сакред бир вуд би олреди спиллед э фаузенд таймс, а гес. Энивей а лукд эт май гласс оф бир энд имэдженед хау ай кен юз зис нот эз э эдвентедж бат эз э стронг сайд оф ми. Офкос ай кент панч хим физ зис гласс бикос зер воз э ченс зет зис гласс вуд брейк энд ай априщиэйт ит эс вэлюэбл эс май лайф, соу ай нид ту юз ит визаут хиттинг ит. Зе ансвер ту май куэшн кейм ту ми со анекспетед, вен ай финк эбоут ит, ит ис мор лайк самбади пут зис фот ин май брейн, ю андерстенд ми? Энивей, ай донт ноу хау ту сей ит бат ай фоунд майселф ин сач а виерд позишен. Ай опенед зис раббер ковер а литл бит энд стартед ту дринк зис бир фром зе глас. Гад дэмн ит хэд терибл тейст бат ай хэд ту ду зис. Со ай дранк ит а литл бит энд зис гэйв ми эн адвэнтэйдж, ай джаст хэв ту файнд зе вей ту юз ит. Соу ай джампед эт хим лайк а вайлд кэт. Зе момент ай дид зис, ай ремемберед эбоут май клоусест френд хум ай сомтаймс кол а китти ор а пуси, донт шур хау ту сэй ит райт, бат пуси саунд море фанни. Невермайнд, соу а джампед эт хим, ай хэд онли ван ченс ту ду зис, а нидед зе аксес ту хис фейс, энд ин май вайл кэтс джамп ай гот ит, бикос ай грабд хис хенд вери фаст. Энд со хис фейс уоз райт ин фронт оф зе майн энд ай спит зис бир, зис авфулли тейстед бир райт ин хис айс. Ай гес хи донт экспект зис кайнд оф трик фром ми, ай гес хи фот ай джаст уантед ту дринк зис голден дринк ту, хау уи сей ит, рефил май канистер, ту чардж ап энд соу, бат гад ноус зер уос ноу ченс ту дринк ит, андерстенд? Соу нау хи уос вери астоунешд, нот ми. Хи клатчед эт хис фэйс энд стартед скриаминг лайк, каттед пиг, эс ви сей ит. Ай кейм бэк ту май дефенсив позишн ту финк эбаут нью атак. Хис легс энд хендс уоз спиннинг ин зе эир, ай гес хи хэд а вери стронг пэин ин хиз айс, бикос оф зе алкохол ин зис бир, ай хоуп зей уил сейв хис айс, донт лет хим луз ит соу стьюпид, ин зис годдэмн форест амонг зис тол пайнс. Зис плейс из вери бьютифул бат вери стьюпид плейс ту луз вижн, хау куд ю си зис бьютифул вью визаут э вижн. Бат ай джаст лост зе ессенс. Соу хи уоз дисэйблед энд ай джаст нид ту финиш хим, энд ай дид ит виф джаст уан акьюрейт хит, эс май грандма стадиед ми. Бай зе вей хи алсо гейв ми сам классес оф инглиш со ай кен спик вис ю райт нау. Зис из кайнд оф айроникл, ю андерстенд? Зен, ю ноу, ви граб хим энд кэриед ту зис плейс, уэр уи кол фор эн амбьюлэнс фор хим энд ай гот сам кофи ту майселф.» Сеня сделал глоток из коричневого бумажного стаканчика с некрасивым принтом темных зерен. Пара девушек смотрели на него, не отрываясь, с широко раскрытыми глазами. Они были в теплых монотонных флисовых кофтах, одна в желтой, другая в зеленой, и таких непромокаемых походных штанах, заправленных в сапоги, которые неприятно шоркают при ходьбе. Их волосы – у одной светлые, а у другой темные – были аккуратно стянуты в хвосты. На их фоне Сеня, одетый в футболку и шорты с кедами, вся одежда была в следах его долгой дороги, в правой руке литровый бокал пива, припачканный его кровью, в правой стаканчик кофе, уже наполовину опустошенный, такой Сеня, в синяках и ссадинах, с фингалом на левом глазу, выглядел как сверхконцентрированный образ деклассированного элемента прямо из методички органов. Они сидели среди деревьев на удачно подвернувшемся бревне, Сеня лицом к лесу, его слушательницы лицом на парковку. Там, на бетонном полотне, стояла газелька скорой помощи, в которую два фельдшера и светловолосый мужчина в красной монотонной флисовой кофте пытались загрузить каталку, на которой, размахивая руками, лежал темноволосый мужчина. Невдалеке от машины, почесывая затылок, стоял приземистый кассир с заправки, до которой они тащили того брюнета в синем флисе, всю дорогу, как и сейчас, размахивавшего руками. За этим всем крайне заинтересованно наблюдала черная дворняжка, помахивая хвостиком с белым пятном на конце.

Кажется, Сеня закинул кассиру на чай в его пластмассовую баночку с кривой надписью «на новый телефон», последние деньги из тех, что он взял с собой, но, что было поделать, кофе был очень вкусный, плюс то радушие, с которым он набирал 112, а потом смотрел на Сеню, объяснявшего оператору всю ситуацию, что мол иностранец и скорее всего без полиса, но не хотелось бы, чтобы он так потерял зрение, это радушие его тронуло. Да и телефон, скажем так, был не ахти, дозвониться вышло только с третьего раза, как раз когда доброжелательный дядька-кассир закончил с кофейником, щенячьими глазками поглядывая то на черную кипящую жидкость, то на попытки Сени управиться со старой раскладушкой.

Пока Сеня рассказывал все это девушкам, они, ошарашенные, пялились на его заплывшее синяками лицо. Вообще, когда приехала скорая, и Сеня вышел их встречать – во всеоружии – с бокалом пива в одной руки и стаканчиком кофе в другой – уставший фельдшер, вывалившийся из скорой, было подумал, что помощь нужна этому доходяге в рваной одежде и с лицом скорее синим чем белым, однако Сеня крикнул куда-то в сторону деревьев, и оттуда три человека во флисовых кофтах вынесли привязанного к бревнышку, дергающегося, как сказал им Сеня: «эс иф хи уоз станг бай би», мужчину. Фельдшера и один из мужчин принялись отвязывать раненного от дерева, а Сеня, удовлетворенный свершившимся, наконец позволил себе отойти в лесочек, чтобы, как он в итоге объяснялся, «эмпти зе бак», но ему не удалось, потому что девушки пошли вслед за ним, и, встретив их неясное выражение лиц, Сеня не нашел ничего лучше, кроме как начать излагать всю историю с самого начала, потому что не был уверен, все ли они успели разглядеть, а детали драки были важны для того, чтобы снять с себя всю вину за произошедшее, по крайней мере перед этими прекрасными дамами.

Из-за ежесекундных Сениных запинок, припоминаний слов и постоянных «ю андерстенд», которые, как подумалось Сене, и на русском-то бесили Кису, а на английском так вообще бы с ума его свели, из-за всего этого рассказ, хоть и скудный по содержанию, по времени вышел довольно долгим. За все это время мужчина в синем флисе влез в скорую только по этот самый флис, пара барахтающихся ног все еще торчала наружу и так и норовила заехать по голове врачам либо тому, в красном флисе. Собака все еще смотрела, хвост метрономом отбивал такт невидимой музыки закадрового комичного этюда. Посетовав, Сеня сказал: «Сори лэйдис» и отправился на помощь.

Глава «с трогательной предысторией Сеппо Ярвинена»

У Сеппо Ярвинена было не самое лучшее детство, которое, вдобавок, трудно понять нам – россиянам. Он родился в Хельсинки в семье рыбака и официантки. Его отец, которого тоже звали Сеппо Ярвинен, сын такого же Сеппо Ярвинена, был погружен в свою работу – как он сам нелепо шутил, бросая долгий стыдный взгляд на сына в ожидании хоть какой-то положительной реакции, – словно рыба в воду. Это передалось ему от отца, такого же затонувшего в работе, просоленного во всех местах, которые прилично и не прилично упоминать, вымуштрованного постоянной качкой до такой степени, что по твердой земле он ходил тоже пошатываясь из стороны в сторону (зато как он себя хорошо ощущал на пересеченной местности!), в общем, такого же помешанного на ловле старикашки, всю жизнь прослужившего на море, отлавливая селедку в холодных водах северных морей. Сеппо Ярвинен средний на нажитый Сеппо Ярвиненом старшим за долгие годы усердной работы в море капитальчик переехал в Хельсинки после окончания школы, чтобы испробовать себя в большом городе, сулившем большие возможности. И судьба наградила его за эту смелость, сведя его в одном кафе, приютившемся на набережной, с нынешней миссис Ярвинен. Он пришел туда и заказал набор блюд на 87.4% состоявшей из рыбы, и когда она пришла и подала ему их, он почувствовал что-то такое, что чувствуешь, когда клюет после пары часов ожидания. Ее лоснящаяся кожа с разного рода вкраплениями, пустые глаза, смотрящие слегка в разные стороны, приоткрытый рот с незаметными губами – все это показалось ему таким родным и знакомым, что он просидел в кафе весь день, дожидаясь окончания ее смены, и с удалостью простого провинциального парнишки пригласил девушку на свидание. И пусть она почти молчала всю дорогу, ему это даже понравилось, ведь он мог рассказывать и рассказывать ей о себе, о доме, об отце, о сетях, виды которых он ей перечислил в алфавитном порядке, в общем, о всем том, что помимо, конечно, ее самой трогало его простую провинциальную душу. Ее движения были по-юношески легкими, она словно плыла, а не шла, лениво передвигая ногами и смягчая тем самым потихоньку зарождавшуюся в Сеппо среднем «качающуюся» походку, которая у его отца к тому времени распространилась уже и на сидячие положения, превращая любую мебель под его белесыми от соли ягодицами в кресло-качалку, и, в общем, тогда Сеппо среднему казалось, что они идеальная пара, и, как подобает простому провинциальному парню, он сделал ей предложение уже на следующем свидании, ради которого просидел еще один день в том скромном кафе у набережной, похлебывая уху, из подносимых будущей миссис Ярвинен мисок, и мечтая об их совместном быте. На заветный вопрос Сеппо, вставшего на одно колено перед ней, будущая миссис Ярвинен лишь еще чуть-чуть приоткрыла свой безгубый ротик, создав что-то наподобие улыбки (по крайней мере так показалось Сеппо) и не высказав явного отрицания, тут же оказалась в объятиях будущего супруга.

Сообщив отцу в письме о последних событиях, Сеппо получил ответ с благословением их будущего брака и долгим, нужным наставлением о серьезном решении и о том, что этот заплыв будет самым сложным, но при этом и самым богатым на улов в его жизни (sic). Знакомство Сеппо с будущими родителями прошло также быстро: молодожены пришли к родителям невесты в их сырую маленькую квартирку, поели щей с водорослями и мидиями, после чего Сеппо твердо сообщил пожилой паре прямо в их четыре больших круглых глаза о своих намерениях и получил в ответ булькающее кивание двух голов на двух отсутствующих шеях.

Они сыграли недорогую свадебку в Хельсинки в том же кафе, в котором и познакомились, поскольку будущей миссис Ярвинен дали там значительную скидку как сотруднице, потом съездили на медовый месяц в маленькую рыбацкую деревеньку – родину Сеппо, где Сеппо старший кормил лососем собственного улова и приготовления, и там же, в обдуваемом северными ветрами маленьком уютном домишке, который выделили молодоженам, заделали Сеппо младшего.

Родился он уже в Хельсинки, когда отец его получил должность в рыболовной компании и прикупил небольшую яхту, в которой Сеппо жил до совершеннолетия, потихоньку приобретая их семейную качающуюся походку, и приобретал он ее значительно быстрее, несмотря на все его старания ходить так же, как и его сверстники.

С отцом у Сеппо младшего были сложные отношения, но лишь от того, что он его любил, разве что не знал этого. И судьба, с присущей ей злой иронией раньше, чем его сверстникам, вызывала в нем истинные чувства, испытываемые по отношению к отцу, с помощью своего излюбленного способа: забрав объект любви.

Случилось это абсолютно неожиданно, в тот день уже три дня как жил Сеппо в своем вечно раскачивающемся доме вдвоем с матерью, которая с рассветом уходила на работу в свое неизменное кафе на набережной и возвращалась с закатом, безмолвно ужинала и ложилась спать. Сеппо, предоставленный сам себе на такой долгий срок, и думать забыл про отца, который в начале недели уехал на съезд рыболовов за границу, в Санкт-Петербург и ничего не писал, погруженный, как думал Сеппо младший, любовью всей своей жизни. Однако за такое лицемерное отношение к отцу он был наказан судьбою, когда достал из почтового ящика плавучего дома письмо с неизвестным адресом отправителя и, раскрыв ее, обнаружил телеграмму из посольства Финляндии на имя его матери, в которой довольно понятным языком извещалось о смерти Сеппо Ярвинена среднего, что его тело было найдено в Санкт-Петербурге и что следствие пока ведется, но по предварительным данным, он был насильственно умерщвлен колющим ударом в область груди, и, в общем, семья Ярвинен приглашается в Россию для опознания тела и подтверждения, что это и есть мистер Ярвинен, и все найденные при нем документы на его имя не были у него украдены и аккуратно уложены в кармашки другого, в таком случае, неопознанного человека, но перед поездкой, конечно же, нужно приехать по адресу такому-то в министерство иностранных дел Финляндии для получения, собственно, самих билетов, предварительного изучения имеющейся информации, обязательного инструктажа и ознакомления с переводчиком, который будет их сопровождать в незнакомой стране.

В голове у Сеппо крутились слова «опознание» и «подтверждение», они чередовались в его мыслях, одно сменяло другое и наоборот, Сеппо пытался цепляться за них с каждым вдохом, не веря прочитанному, он даже сначала сделал вид, что не придал этому вообще никакого значения и пару часов по инерции провел за просмотром записей своих матчей по телеку, но на тысячной итерации цикла «опознание-подтверждение» в своей голове он все-таки вырубил ящик и, сорвав со стола телеграмму, побежал к маме в кафе, повторяя, будто мантру, эти два слова. Два слова – по слову на каждый из его молодых голубых глаз достаточно, чтобы сдерживать скупые юношеские слезы, особенно когда влажный ветер с набережной дует в лицо, и солнце легким прикосновением греет светлую кожу, не правда ли?

Мама отреагировала на телеграмму так же, как и на все другие внешние раздражители в ее жизни, слегка приоткрыв рот, разве что чуть больше чем обычно, высказав что-то навроде грусти (по крайней мере, так показалось Сеппо младшему).

На следующий день миссис Ярвинен взяла отгул и отпросила Сеппо из школы, чтобы отправиться в министерство. Эту ночь Сеппо помнит до сих пор, самая долгая и страшная ночь в его жизни, она бросала его из одного полусонного бреда в другой, один аттракцион кошмаров сменялся другим. Сны, в которых он находит тело отца, изрубленного в куски медведем на улицах неизвестного города, перетекали в сны, где он находит тело медведя в отцовской одежде, изрубленного в куски голым отцом за съеденный улов, и, в общем, даже укачивающие волны Финского залива не убаюкивали, а лишь еще больше расшатывали больное воображение подростка, которого только и удерживают от нервного срыва два слова в телеграмме, за которые он цепляется как за соломинки.

Даже когда мужчина в костюме из министерства вынул перед ними из толстой папки подробные фотографии найденного в Санкт-Петербурге тела, в которых четко угадывались черты Сеппо среднего, и вычитал все характерные признаки, по которым даже слепой мог узнать старика Сеппо, даже тогда Сеппо младший прослушал почти все слова того мужчины в костюме. Все, кроме фразы, которую можно перевести как: «придется все равно поехать на подтверждение», ведь здесь основополагающей мыслью была надежда, которая теперь заменила для Сеппо еду, воду и, возможно, воздух и вообще стала наркотиком, а когда человек подсаживается на иглу надежды – вштыривает в сотню раз сильнее любого порошка.

По Санкт-Петербургу Сеппо не ходил а, можно сказать, плыл, потерянный, он существовал всю дорогу от аэропорта до гостиницы и от гостиницы до больницы, где его мнения дожидалось бездыханное тело, всю дорогу Сеппо, сидя в такси, наблюдал за проносящимися мимо людьми, переулками, и в каждом человеке видел убийцу, а в каждом переулке залитое ярко-красной кровью (не его отца естественно, а того, кто был обнаружен мертвым в его одежде) место преступление, и так он и ехал, сдерживая позывы рвоты и чего-то еще очень тяжелого внутри себя, он ехал и с каждым вдохом напоминал себе, что он мужчина и должен быть сильным, уговаривал себя, молил себя, заставлял дотерпеть до экспертизы и уж там-то, взглянув в опустевшее лицо, признать в нем незнакомца и наконец вдохнуть свободно. Периодически он вглядывался в пустые, чуть разъехавшиеся глаза матери, ища в них что-нибудь, и находя в легких движениях зрачков, бегающих по чему-то слева и справа от нее, находя еле уловимую толику скорби, в серых, цвета бетона, глазах матери, встречавших его все его скупое на ласку детство этой холодной безэмоциональной стеной, сейчас он готов был увидеть слезы, но их не было, как и хоть чего-то другого, да и ту толику скорби он, видимо, тоже выдумал, и, глядя поочередно в каждый из этих двух серых кружков, он все же находил что-то – это была надежда, надежда покрытая безразличностью материнского лица, высказывающая твердое убеждение в отсутствии тела ее мужа в том холодном мрачном помещении, куда их теперь вели по длинным коридорам.

Все, что помнит теперь Сеппо из того дня – это холод кожи, к которой он бросился лицом и руками, заливая одряхлевшее тело старика всем, что копилось в нем с момента получения телеграммы. Теперь он не вспомнит долгую беседу с врачами, в которой он просто машинально кивал, будучи в своем трансе, как вошел в морг с матерью, переводчиком и судмедэкспертом, как перед ними выкатили тело, накрытое большим полотном, как все внутри него сжалось будто бы в одну точку, когда врач взялся за край полотна, чтобы снять его, как он, весь натянутый еще до того, как увидеть само тело, в то самое мгновение, пока полотно, взмыв в воздух, летело на окоченевшие ноги трупа, раскрывая лицо и грудь, в то самое мгновение перед долгожданной встречей он признался себе, что все эти мысли про чужака в отцовской одежде это, как это у них говорится, полная paska, и уже тогда приготовился, разжал этот моральный кулак, державший в узде все его нутро, и, конечно, он не вспомнит увиденные им тогда глаза, еле проглядывавшие сквозь словно в истоме прикрытые веки, и приоткрытый рот, не вспомнит, что в еще одно мгновенье смятения он, привыкший к приоткрытому рту и пустым глазам матери, даже принял отца за живого, но лишь на мгновенье, а потом его снова выбросило в чудовищную реальность, где перед нем лежит труп его отца, и тогда уже, окончательно прибитый прямым ударом правды в его неокрепшую голову, он упал к нему и просил, и умолял уже не себя, а его самого, не вспомнит он, и как врач остановил переводчика, пытавшегося прикоснуться к Сеппо, и настойчиво предложил им подождать снаружи, оставив его с неподвижной матерью и неподвижным отцом наедине, рыдать и бормотать что-то невнятное, потому что порой людям надо просто вывернуться наизнанку, если все их существо жаждало этого все последнее время с самого момента получения телеграммы.