Смотреть, но отворачиваться

Порой бывает сложно, отказавшись от чувств, снова к ним возвращаться, встречать их лицом к лицу, как давно позабытого врага. Голову тут же наполняют воспоминания разного рода отвратности. Командный психолог всегда умела объяснить ему, как усмирять эмоции, оставаться холодным, но никогда не рассказывала, как разогреть этот очаг обратно, для Игры этого было не нужно – сделать радостный вид для фото с медалью можно было и со стонущим промозглым ветром в груди. Говорят, что сценическому образу искренность даже вредна, для зрителей профессиональная ложь правдоподобней даже разрывающегося данковского сердца, если оно заливается кровью, а не краской. Игра в целом была эмоциональна опасна, так как ментальное состояние здесь намного сильнее, чем в любых других более механических видах спорта, коррелировало с твоей способностью выполнять поставленные задачи: нельзя вспомнить даже самое простое – всех Американских президентов, если ты думаешь не об этом, а о том, как плохо ты сыграл в предыдущем раунде. Если в футболе очень важно полностью контролировать мускулы ног, здесь нужно полностью контролировать свои мысли. И из профессионального Игрока это делает просто ебаного робота.

Хотя это даже прикольно – ощущать весь мир буквально и прямо, но человеческое восприятие реальности намного сложнее, и пряча эмоциональный интеллект в тюрьму (так их учила визуализировать это психолог, нужно было выделить внутри себя эту часть, придать ей форму, дать имя, например, у Марка его звали Грустинчик, и упечь его в такую же воображаемую тюрьму), лишаешься чуть ли не девяноста процентов транслируемой окружающим информации, и львиная доля этой информации исходит от людей.

За шесть станций он почти смог вставить ключ в замок этой клетки и повернуть его. Проблема была в том, что Грустинчик, бля, не спроста так назывался. Жизнь его, наверное, была тяжела, ведь именно он носил на себе всю отрицательную эмоциональную ношу Марка. В общем, выпускать его надо было крайне осторожно.

На МИСиС’е был переход на Ленинский проспект и площадь Гагарина, поэтому его снова прервали.

На самом деле это состояние механического существования было удобным для Марка, он бы с радостью находился в нем постоянно, но была Яна и с Яной нельзя было так.

И ради Яны он готов был прямо сейчас, в забитом уже новыми людьми (ведь Янтарная ветка никогда не бывает пустой) вагоне, эти пару минут, пока поезд едет до Братской с переходом на Университет, стоять с закрытыми глазами, а внутри себя на ментальных цыпочках корпеть над этим замком, поворачивать ключ так осторожно, что капельки ментального пота капали на ментальные руки, и в открывавшийся дверной проем видеть во тьме силуэт огромной фигуры Грустинчика, слегка подзывать его, отходя в сторону на тех же ментальных цыпочках, когда он, пригибаясь, чтобы не проломить головой стену (а он может, уж поверьте), выходит из камеры на свет и, когда где-то снаружи знакомый женский голос произносит: «Станция Братская. Переход на станцию Университет Сокольнической линии», оставаться с ним наедине, пока его – не ментального, остолбеневшего и зажмурившегося, пихают во все стороны пассажиры, и, когда все тот же голос наконец говорит: «Осторожно, двери закрываются, следующая станция – Школьная», а значит его уже не пихают, Марк был готов спокойно смотреть Грустинчику в глаза.

Еще три станции без пересадки. Можно было без спешки свыкаться с вновь приходящими чувствами. Ощущение схожее всем, когда отлежал руку: сначала это все как будто чужое, потом оно вроде все-таки оказывается твоим, и его наполняет какой-то оживляющий поток, а потом это все начинает болеть, и тогда понимаешь – да, это действительно мое.

Хорошо хоть Янтарная ветка так положительно влияла на человека и смягчала все эти неприятные ощущения и местами даже их перебивала, вводя в приятное блаженство, так что не стоит верить необъективным ощущениям Марка, во многом они скомпрометированы Грустинчиком, напрямую за них отвечающим.

На Ерофеевской пересадка на Каширскую. Но к этому моменту Марк уже чувствовал себя отлично, и, лавируя между снующими телами, чуть ли не подтанцовывал в такт своим движениям.

Еще пару станций и нужно было выходить.

Но вообще, когда даешь эту свободу эмоциям, сразу теряется контроль за мыслью, роботическое Эго приходит в смятение, и с непривычки трудно бывает даже принять решение, все делается как бы на автомате, по спущенной откуда-то сверху инструкции, и немалых усилий стоило спланировать выход на нужной станции.

Марк вышел на Непридуманной за десять минут до назначенного времени. Вместе со свежим не кондиционированным воздухом он почувствовал даже какую-то легкость и с этим похорошевшим состоянием души решил провести эти десять минут с пользой – повторить парочку списков, которые для него составил тренер: вчера он расправился со всеми названиями более-менее значимых эссе и статей Бодрийяра, сегодня на подходе был Дилез и Дебор, точнее Дебор и Дилез.

С Яной они не виделись уже неделю, так как после благотворительного фестиваля она пропадала в больнице еще больше, а последние два дня и вовсе не списывались, и не созванивались по настоянию тренера, который организовал для них плотные предфинальные тренировки. После игры же было награждение, фотосессия, пара интервью, так что, придя вчера домой, он рухнул в постель одетый и в лежащего солдатика продрых до утра в околокоматозном состоянии, ни разу не двинувшись.

Уже завтра они вчетвером вместе с Сашей и Сеней едут в слиптрип, и там им не удастся побыть наедине, поэтому они договорились провести вместе первую половину дня, а потом вместе сходить на постфинальную вечеринку и потанцевать. На бумаге план был идеальный, возле места проведения вечеринки была кафешка, в которую они давно хотели сходить, потом можно было заскочить в ларек за выпивкой и с кокетливой задержкой опоздать, тратя время на все эти романтичные мелочи, известные только самим влюбленным.

Яна подкралась незаметно, воспользовавшись его раздумьями, зашла со спины. Марк ощутил на своих глазах теплые руки и услышал знакомый голос из-за спины:

– Угадай, кто?

И вот опять оно! Это странное чувство: он не может угадать, но он понимает. Да, это очевидно Она, но это не такое «очевидно», как, когда он знает, ведь он не знает. Однако он чувствует, и поэтому это «очевидно». Но все эти спутанные мысли лишь в какой-то мгновенной суматохе проносятся у него в голове, и он без видимого промедления отвечает:

– Вероятно, это всего лишь теория, но все же, я попробую предположить, что это любовь всей моей жизни! Угадал?

Угадал ли он?

– Да! – Яна крикнула очень радостно, и, повернувшись, он увидел ее счастливое лицо.

Она считала, что он угадал. Но на самом деле ужасающая пустота стояла для него за каждым из этих слов. Марк перекручивал в голове эти слова: «да», «угадал», «любовь» и «моей», и пытался как бы прощупать у них пульс, найти хоть какой-то признак жизни в них, в голове от этого была страшная каша. И, когда он увидел на ней толстовку с доской, рыбой и стаканом, лишь тогда в нем что-то проклюнуло. Для такого есть специальное слово – «Ёкнуло». Именно так, подумал Марк, это ощущается.

Яна, прямо светящаяся от радости, излучающая ее словно радиоактивный изотоп Довольния (Do, скорее всего 119-ый элемент, щелочной метал, хотя щелочной в том смысле, что от него видна милая Янина щелочка между резцами), кинулась к нему на плечи, сцепив его в объятия.

Странное чувство одновременного тепла и холода, но тепло он чувствует кожей, а холод чем-то другим. Как будто тоже кожей, но не своей.

Свет был каким-то токсично ярким и бил отовсюду, постоянные спутанные звуки то тут, то там пробирались в эту и без того трещащую по швам реальность, натягивали швы осознанности еще сильнее. И в общем все было каким-то ненастоящим. Даже Яна была такая теплая и мягкая, знакомая, но поддельная что ли.

Вот бы сейчас оказалось, что Яна за его спиной подает знак режиссеру и тот, вылезая, выстреливает в него конфетти, и все это оказывается просто шуткой, ему в лицо тыкнут микрофоном, и он растерянно почешет затылок, и все посмеются. Ведущий задаст пару вопросов, и они вместе с Яной пойдут по этому парку за ручку, весело вспоминая этот добрый розыгрыш. Вот бы…

К счастью, мечтательность вырвала из терзающей разум ситуации, и Марк смог сосредоточиться.

Вот вам небольшая инструкция, как вновь собрать реальность из осколков от самого ментально стабильного Игрока в молодежной лиге по версии статьи Ежемесячного Обозревателя за апрель:

● 

Кто я? Я Кошкин Марк Константинович.

● 

Где я? Я в Москве, у Борисовских прудов.

● 

Почему я здесь? Я пришёл сюда на свидание со своей девушкой.

● 

Что я делаю в данный момент? Обнимаю ее

● 

Что я буду делать дальше? Поцелую ее, и мы пойдем к набережной любоваться природой.

● 

Ну, и кто тут в охуенном контроле? Кошкин Марк Константинович в охуенном контроле!

Кажется, он уже хапанул около шести зиверт тоски от этого огромного куска Довольния, которого все почему-то звали Яной. Но, ничего! Ситуация теперь под контролем, папочка у штурвала и твердо его держит, ему трижды наплевать на волны, какими большими они бы не были.

Яна отпустила его из крепких объятий и слегка отстранилась.

Марк вспомнил их первый поцелуй. Это было еще прошлой зимой, где-то на пятом свидании они прятались в метро от бурана и от нечего делать катались по станциям. К пятому свиданию уже рассказавшие друг другу о себе все, что позволено было знать, темы разговора иссякли, и Марк, почему-то посчитавший это привлекательным, начал перечислять ей все станции московского метро по глубине заложения. Она на самом деле не долго терпела, ее хватило только на Парк Победы и Марьину рощу. Следующей была ГЭС, но она взяла его руки и, приподнявшись на носочках, приложилась губами к его губам. Марк не успел договорить, но тут поезд остановился и женский голос произнес как бы за него: «Станция ГЭС…», пока он, ошарашенный, упоротый дофамином стоял, цепляясь за каждое нервное окончание губ и ладоней, которые тонули в ее тепле.

Эта была магия Янтарной ветки. У каждого она срабатывает по-своему. Марку Янтарная ветка всучила любовь на блюдечке. Кому-то она возвращает давно утерянное детство, пронося его по северным направлениям, петляющим под знакомыми каждому дворами, кому-то дарит спокойствие и умиротворение, делясь мудростью лесов южного направления. Нуждающиеся могут найти здесь деньги, но это такие мелочи по сравнению с настоящим чудом, которое Янтарная ветка может привнести в жизнь человека. Главное суметь разглядеть этот подарок в толпе таких же страждущих пассажиров.

И теперь они поцеловались снова. Под землей от Непридуманной отправлялся очередной состав, но тут, на поверхности, его не было слышно. Здесь был лишь конец поцелуя и еле слышное «чмок». И ее губы снова расплылись в улыбке.

– Это – для тебя, мой чемпион! – Яна протянула к нему коробочку, которую, оказывается, все время держала в руках. Коробочка была ярко желтая, перевязанная зеленой ленточкой с аккуратным упругим бантиком наверху, – небольшой подарок в честь победы.

– Спасибо.

Яна держала подарок в руках перед собой. Марк стоял и смотрел на него, пытаясь разуметь что-то, но пока не мог понять, что именно. Как будто был какой-то сакральный смысл, ускользавший через трещины в реальности, или через выбитые волнами доски его брига. Тонкие пальчики вдесятером держали коробочку с каким-то даже религиозным трепетом.

– Ты не посмотришь, что там внутри?

Он все сверлил взглядом подарок, и Яна, растерянная, посмотрела ему в глаза, и с явной грустью вся поникла, очаг в ней как бы потускнел, и она подобно всякому человеку, вкусившему плод печали, расслабилась телом, поддалась экзистенциальному ступору, высасывающему силы, ибо зачем они, и, в общем, руки ее, подчинившись общей телесной тенденции, с трепетными пальчиками, сжимающими подарок, опустились так, что до этого буравящий зеленую ленточку взгляд Марка упал теперь на рыбу, бокал и доску, неравным рисунком лежащих на груди Яны.

Тогда, снежным январским вечером, они, поцеловавшись, смотрели друг на друга несколько минут, пока поезд мчал их куда-то на север, и минуты эти были кинематографичны. По крайней мере сейчас они вспоминаются Марку именно такими. Да, клишированными, глупыми, нарочито даже романтизированными, но оттого до сладости простыми, душевными, что ли. И все это вспоминается ему теперь вопреки. Вопреки тому, что ему приносит сейчас парк, прикосновение рук, поцелуй. Тогда был промозглый январь, скукоживающий лицо, кусающий обветренные скулы, тогда, в промокшей обуви, ощущая, как теряется чувствительность всех пальцев по очереди, даже тогда было теплее, чем под этим майским солнцем. И это он не знает, но чувствует.

Вообще, с каждым вдохом поздневесеннего воздуха, в котором отчетливо вырисовывался Янин парфюм, вновь и вновь выкидывающий его в тот январский поезд, с каждым вдохом он все меньше знал, и все больше чувствовал. Он уже не помнил, что толкнувший его мужчина, торопящийся выбежать на Национальной, чтобы перейти на Красные ворота, направил его тело вперед – прямиком на Яну, а та, теперь уже сама удивившаяся, приняла это очумелое повиновение типичной для Янтарной ветки суматохе за агрессивный жест ответной любви, и, послушная не то Марку, не то страстному року этой волшебной ветки, снова прильнула к его губам, и так состоялся их второй поцелуй, который длился до самых Крановщиков и дальше, хотя там они должны были пересаживаться. Он не помнил, сколько станций тогда осталось позади, во мраке несущественности, не помнил сколько еще раз они промахивались, игнорируя заботливый голос диктора. Зато сейчас, падая в пучину воспоминаний, он так отчетливо чувствовал ее дыхание на своей переносице, мягкие щеки на своих шелушащихся скулах и хрупкость пальцев, которые он держал тогда весь вечер, не отпуская, перебирал их все время, вызывая в нервных окончаниях такую волну восторга, что его сердце – чувствовал он сейчас, словно бы и правда перенесся в тот день – чуть ли не поднималось до горла, не давая ровно дышать.

И все это он чувствовал сейчас, когда ее слова кажутся такими бутафорскими, улыбка чересчур навязчивой, а пальцы какими-то пластилиновыми сосисками. И еще этот блядский свитер, как назло.

– Да, спасибо, я открою дома, – Марк забрал коробочку и сложил ее в рюкзак.

– Ладушки, но тогда потом обязательно расскажи, понравилось ли тебе.

Яна, до этого угнетенная его молчанием, на мгновение разгорелась надеждой и посмотрела на него с очевидным ожиданием, даже можно сказать молящим выпрашиванием чего-то. Непонятно было, он знает или чувствует это выставленное на ее лице, как на витрине, ожидание, но надо было что-то делать, ведь та январская Яна, пусть и была лишь галлюцинацией, пробужденной духами, все еще держала его за руки, и теперь, вывернув все нутро наизнанку, он улыбнулся и выдал:

– Хорошо, я думаю, мне понравится.

Боже, какая же это была ложь!

Глава «, в которой наконец-то появляется хороший человек – Арсений, он еще сыграет свою роль в этой истории, а пока он лишь свидетель некоторых обычных для его круга общения событий»

Его звали Арсений, но он был смуглый, с черными, как смоль волосами, поэтому друзья стали называть его Арсэний. Сейчас же его чаще называют Сеней, однако Марк иногда использует придуманный вариант, когда хочет его поддеть.

– И в общем, они поставили эту остановку прямо там, около ебучего старого ларька, назвали ее, бля, «автопарк», и налепили на нее табличку с маршрутами ебучих автобусов, – Сеня говорил, громко, пытался перекричать Сида Барретта, вырывающегося из динамиков, его рука с бутылкой сливового сидра жестикулировала, выражая его негодование, содержимое плескалось, билось о темное стекло и пенилось, – и, в общем, это просто абсолютно пустой лист а3, на котором написано только то, что здесь останавливается 37ой автобус, понимаете? Там останавливается всего лишь один автобус! Если честно, я не видел, чтобы кто-то там садился или высаживался, автобусы просто останавливаются там время от времени, ждут несколько секунд и уезжают, понимаете? И теперь там стоят две эти остановки, одна с одной стороны дороги, а другая с другой, понимаете? Стоят совершенно пустые с этими огромными листами на них, листами на которых написано, что тут останавливается 37ой автобус.

Сеня, не выдержав трагизма своей речи и отхлебнув остатки сидра, поставил бутылку к остальным.

– Водителям, вроде как, надо останавливаться в любом случае, даже если остановка пуста, и никто не собирается выходить, – у Марка в руке была бутылка имперского стаута, пена светлыми жилками сочилась сквозь тьму напитка.

– Ну, слушай, то есть, если по какой-то причине никто не выйдет из дома, то автобус будет ехать абсолютно пустой по пустым улицам и все равно должен будет останавливаться на каждой остановке?

– Ты же не удивляешься, что поезда в метро делают так, я предлагаю тебе относиться к автобусам, как к подвиду метро.

– Я бы предложила рассматривать любой вид транспорта как подвид метро, а само метро, как идеальный вид транспорта, к которому мы должны стремиться.

– Что? Прямо-таки все? Даже ебаные ракеты?

– Шутишь? МКС – это самая большая кольцевая линия!

– А такси?

– Ну, такси – это что-то другое…

– Думаю стоит разделить общественный и необщественный транспорт.

– А МКС – это общественный транспорт?

– А что, космонавты – не общество?

– А такси?

– А общество таксиста, как я глубоко уверен, досадная необходимость, которую устранит технический прогресс, – Марк залпом выдул остатки пива.

Они сидели на двух мягких диванах, между которыми стоял столик. На столике хаотично, но все же подчиняясь распределению Гаусса, стояли пустые бутылки с липкими от слюней краями горлышка. Их отдаленный ото всех междусобойчик располагался в углу средних размеров ангара, который раньше использовали как склад для подшипников, а теперь используют как место проведения вечеринок. Одной из таких вечеринок была вечеринка по случаю Финала года.

Их диваны стояли не параллельно друг другу, а чуть под углом, и вместе со столиком образовывали нечто похожее на букву «А», как бы иронично намекая на класс общества, собравшийся здесь. В дискуссии так или иначе принимали участие шесть человек, по счастливой случайности почти все из пятерки лучших команд турнира. Только Сеня выбивался из этого бросающегося в глаза, но как-то опускаемого в голове, правила.

По середине дивана, который стоял подальше, сидел Марк:

– Кстати об МКС…

– Давай ебанем в «вагон» с космонавтами, на банку пива, хочу попробовать твоего темненького, или слабо? – справа напротив Марка сидел Саша и заигрывающе улыбался. Между его ног собралась небольшая горка из оторванных кусочков этикетки.

Справа от Марка на одном с ним диване сидела Женя.

– Я от этого темненького тоже не отказалась бы, ну, и эту тошниловку тоже попробую. Взамен ставлю свой портер.

В руках Саши густо плескалось кроваво-красное томатное гозе.

– Арсэний?

– Я, пожалуй, пропущу партию, посмотрю, как вы душите друг друга.

– Как будем играть? В Алфавитном порядке, по датам рождения, или по датам полета?

– Как на счет по возрасту, в котором они полетели?

– Мммм… звучит сексуально, но тогда лучше только на наших играть.

– Что ж, на наших, так на наших.

Сеня сделал первый глоток из только что открытой бутылки. Следующие пятнадцать минут он сидел и слушал. Пинк Флойд и несколько бутылок сидра гипнотизировали. В этом трансе мимо его сознания пролетали имена, фамилии, даты, кто-то спорил о том, можно ли считать животных в космосе настоящими советскими космонавтами. Женя сказала что-то навроде, что Марк сам виноват, дескать, не утвердил в начале четкие правила, значит нехуй сейчас припираться! Когда слышишь неизвестные тебе слова, ощущение крайне странное, будто ешь вафли без начинки, они такие пустые, будто и не ел ничего, однако ж во рту что-то было, это неоспоримый факт.

– Сеня, скажи ему! – Женя вырвала его из транслирования самому себе в своей памяти сложных сюжетов, в основном крутящихся вокруг Жениных ног и того, как они недвусмысленно направлены на Марка.

Очнувшись, Сеня огляделся. Все смотрели на него.

– Завали-ка ебальничек, Марчелло, ты тут реально не прав, понимаешь? – и сделал твердый и четкий глоток, поставив точки в споре.

Гипнотическая волна накрыла снова. Занавес реальности опустился, и разного рода картинки снова поплыли. Он пытался отмахнуться от покадрового просмотра кинофильма, состоящего из смеси прекоитальных сцен, постокоитальный сцен (почему-то самих коитальный сцен не было, возможно, сказывалось воспитание), разного рода странных шуток, от которых он периодически странно улыбался, и, почему-то, что-то про кирпичи. Одному богу известно, был ли Марк прав или не прав, по крайней мере, Сеня точно не знал, да и ему ли судить, однако послать его нахуй – святое дело, особенно ради других.

Сквозь плотную пелену как бы накрывшую мозг, лезли пустые вафли, теперь на латыни. Казалось бы, что за тварь могла скрываться под именем Canis Familiaris? Ебливая фамильярная лошадь, задающая неуместные вопрос про твое семейное положение, предлагающая свою подкову, авось принесет удачу на ближайшем свидании. Казалось бы… Однако это всего лишь видовое название собаки или что-то в этом роде… Естественно это всего лишь собачка… И все же таких ебанутеньких сучек лучше не пускать в свою жизнь…

Глава «эта не будет содержать визуальных образов, поскольку будет ощущаться нами как бы из ящика, если быть точнее из гроба, если быть еще точнее из гроба, в котором уже лежал на момент действия этой главы усопший, дожидаясь, если можно так выразиться, своего погребения. Лежащий не мог, по понятным причинам, знать, кто разговаривает, поэтому для ясности укажу заранее, что в основном это были Борис и Соня»

– Привет. – Глухие звуки мужского голоса и ботинок по гравию.

– Привет. – Глухие звуки женского голоса и каблуков по гравию.

– Интересное место для долгожданной встречи.

– Знала, что тебе понравится.

– …

– Как поплавал?

– Хорошо, в этот раз зима была не такая холодная, часто выходили на палубу, видели пару раз белых медведей.

– Здорово!

– Да, есть что-то у этих животных, что-то, что делает их крайне привлекательными, какая-то чистота или навроде того.

– Это правда, завораживает то, как они живут в таких нечеловеческих условиях.

– …

*Где-то недалеко периодически раздавались звуки паркующихся машин, массивные покрышки, разворачиваясь на гравии, создавали характерный земляной шум, еле слышный мотор прекращал свой придушенный рев, на внутренних стенках гроба еще подскрёбывало небольшое эхо от последних вздохов двигателя. Небольшая пауза, после чего слышится осторожный щелчок открывающейся и закрывающейся двери. Шаги, как удары по барабану, ровные, с крутым звуковым фронтом и долгим хвостом шорохов разлетающихся под подошвой камней и песчинок. Звериное подкрадывание и рычание машины были где-то в стороне, шаги же сначала приближались, затем отдалялись.*

– Давно прибыл?

– Позавчера вечером. Меня скинули в Архангельске. Сразу двинул в аэропорт, думал к утру уже буду здесь, в Москве, но рейс перенесли, в итоге торчал в аэропорту полдня.

– Черт, ты спал вообще?

– Спал, несколько раз по пару часов. В сумме может и наберется на то, чтобы нормально функционировать.

– Ты пропустил Финал, получается…

– Да… К сожалению, не было никаких вариантов высадиться раньше.

– …

– Ну, ничего, может в следующем году смогу побывать.

– Будем надеяться…

– Будем.

– …

– А ты, значит, смогла попасть?

– Да, была на всех играх Финала.

– И как тебе?

– Было интересно, напряжение до самого конца держалось.

*Раздается хруст лопат, копающих землю. По частоте ударов можно было подумать, что работало три или четыре человека. Скрежеты металлических концов лопат, вонзающихся в почву, чередовались с шумом всплеска этой самой почвы, падающей в кучу. Получалась какая-то странная ритмичная мелодия:

«вскоп», «плюх»,

«вскоп», «вскоп», «плюх», «плюх».*

– Кто победил?

– Ты еще не смотрел?

– Нет, хотел подержать интригу и посмотреть запись.

– Тебе сказать?

– Давай, чего уж.

– Золото забрала команда Марка Кошкина.

– Стукфиш?

– Ага.

– Что ж, если мне память не изменяет, им еще в начале сезона пророчили высокие места.

– Да, они набрали очень хорошую форму в этом году и, даже несмотря на исключение одного игрока, сыграли отлично.

– А ты не за них болела?