Полная версия
Мы никогда не умрем
Но следующей ночью он понял, что еще нужно.
Огоньки, которые он зажигал в темноте противостояли ей. А здесь единственным светом был открытый проем.
Седьмой ночью напротив кресла зажегся камин. Орест не пожелал остаться снаружи. Он кружил в границах стен, но никогда не приближался ни к одному из проемов.
У Мартина появился дом.
Вик стал спокойнее, начал есть каждый день и чаще смеяться. Он больше не напоминал угрюмого, забитого зверька.
Обычный ребенок. Немного стеснительный, но доверчивый и добрый.
Мягкая золотистая осень за окном не казалась обещанием зимы.
И все рухнуло в один день.
…
В тот день Анатолий проснулся в непривычно для себя ранние семь утра.
Мартин, истощенный строительством, бессильно лежал в кресле, с трудом балансируя на границе сна и яви.
Вик спал, и ему снились белые облака, которые почему-то были теплыми, сухими и мягкими, как вата. Мартин рассказывал, что облака – это капельки воды. Но во сне действовали другие законы.
– Просыпайся! Подъем! – раздался раздраженный голос за секунду до грохота. – И не одевайся в то, что потом выкинуть нельзя!
Мартин услышал удаляющиеся шаги. В голове тяжелой пульсацией нарастал панический ужас.
«Вик, нужно бежать. Пересидеть где-нибудь, пока он не напьется и не забудет. Вик, правда, будет хуже…» – отчаянно попросил он, впрочем, не пытаясь занять место насильно.
– Ты что, папа же позвал, – искренне недоумевая, весело ответил ему Вик, застегивая рваную голубую рубашку.
«Черт…» – обреченно подумал Мартин, больным взглядом наблюдая за снующей по комнате рыбкой.
Он сам не знал, чего так испугался. Предчувствие беды, липкое и тяжелое давило на него, становясь все осязаемей с каждым шагом.
Вик шел за отцом и не ждал подвоха.
Они вышли во двор. Солнце светло ярко, трава была пронзительно-зеленой и даже собаки при появлении Анатолия не стали прятаться в будки, а лишь подняли тяжелые головы с лап, проводив их взглядами.
Мартину это казалось абсурдным. Не должно быть никакого солнца. И травы. И собаки не должны лежать так спокойно, неужели он один чувствует надвигающуюся беду?!
Рядом с сараем лежала связанная свинья. Небольшая, больше похожая на тех, что рисуют на картинках, чем на тех, кого боялся Вик.
«Мартин, зачем он ее связал?..»
«Отойди…» – хрипло попросил его Мартин, хорошо понявший, зачем.
В ладонь мальчика легло что-то гладкое и теплое. Он несколько секунд ошарашенно разглядывал длинный нож с блестящим серым лезвием, прежде чем осмелился задать вопрос:
– Зачем?
Анатолий стоял рядом и просто смотрел тяжелым взглядом.
Вик начал догадываться. Сначала он с ужасом отверг эту мысль, но она становилась все очевиднее. И Мартин что-то говорил.
Но Мартин ошибается. И он, Вик, ошибается тоже. Отец не может хотеть такого. Это… абсурдно.
В этот момент отец вытаскивает нож из плотно сжатых пальцев. Вик с облегчением вздыхает:
«Видишь, Мартин, он вовсе не…»
– Не закрывай глаза, когда будешь резать – весь двор кровью зальешь. Смотри, нож нужно воткнуть сюда и вести с нажимом отсюда сюда, – отец начертил лезвием ножа невидимый узор на горле свиньи.
«Я не могу. Она смотрит на меня… она живая. Ей будет больно», – Вик с отчаянием попытался донести до Мартина трагизм ситуации.
Он чувствовал себя потерянным. Сжимал нож и думал, что честный и добрый Мартин ничем ему сейчас не поможет. Или скажет: «А если я завтра умру, ты так и будешь бояться резать свиней?»
«Вик, пожалуйста, прошу тебя. Отойди, я все сделаю сам», – с отчаянием попросил Мартин.
«Ну вот…» – успел обреченно подумать Вик, прежде чем до него дошел смысл сказанного.
– Это всего лишь свинья! Кусок мяса, который пока что еще дышит и гадит! Твоя мать окончательно сделала из тебя тряпку?!
Отца явно начинала раздражать нерешительность мальчика. Он смотрел на сына, и в его глазах начинает блестеть что-то незнакомое. Страшное.
Угроза.
«Ты правда ее убьешь? Ты говорил нельзя делать никому больно».
«Иногда мы попадаем в безвыходные ситуации. Отвернись».
Оказавшись в своей белоснежной комнате, Вик отошел от окна, зажмурился и закрыл ладонями уши.
Может, это было неправильно. Может, это было подло. И надо было смотреть вместе с Мартином, а не позволять ему приносить жертвы в одиночестве – или это значило бы сделать жертвы бессмысленными?
Мартин в это время сжимал рукоять ножа и до крови закусил губу.
Он не хотел этого делать. Ему была отвратительна мысль об убийстве. Даже свиньи. Даже обреченной свиньи.
Он даже рыбу потрошить не хотел, но тогда это было необходимостью, а не чужой прихотью, не демонстрацией власти.
Но он не успел сбежать, и стоит здесь с этим ножом. И если он даст сейчас волю своему протесту – не только подведет Вика, но и заставит мучиться животное.
Когда отец подошел к нему и взял за руку, помогая совершить непосильное для ребенка движение, Мартин почувствовал, как отвращение и ненависть, всколыхнувшиеся от прикосновения в душе вытесняют остальные чувства.
А потом раздался визг. Он ввинтился в уши, наполнил голову вибрирующе-захлебывающимся звуком, и Мартин почувствовал, как становится скользкой рукоять ножа, как липкая раскаленная паника передается ему через такую же липкую и раскаленную кровь, как сознание ускользает, делая мир серым и сужая его до алеющего разреза.
Разрез получился ровным. Мартин вел нож, не задумываясь, что делает. Если задумается – движение сломается, и животному будет больно. Если задумается – бросит рукоять, отшатнется и не сможет закончить.
Если задумается – может, развернется и всадит окровавленное лезвие отцу Вика в мутный покрасневший глаз.
Спустя десять минут, отмывая дрожащие руки в ледяной воде Мартин не мог понять, что же не так. Что-то было неправильно. Что-то было еще неправильнее, чем произошедшее только что убийство. Силы окончательно покинули его.
Мир качался перед глазами, а отвращение от совершенного убийства першило в горле слезами, которым было бы легче дать выход. Но что-то все еще было не так.
Осознание заставило Мартина замереть, погрузив руки в розовую от крови воду.
Предчувствие беды никуда не делось.
…
Отец вернулся из города поздно вечером. Он отвозил на рынок мясо. Обычно он возвращался со звякающим черным пакетом, приводящим его в исключительно благодушное настроение. Иногда с ним приходил Мит – его приятель. Мит был щуплым, со слезящимися глазами и просительными интонациями. Их связывали любовь к выпивке, готовность Мита унижаться и потребность Анатолия в том, чтобы перед ним унижались.
Но сегодня Анатолий приехал один и без пакета. На кухне было совсем тихо. Будто не было никого.
Мартин смотрел в огонь. Каждое движение давалось ему с трудом, как будто он был где-то глубоко под водой. Ему впервые хотелось этого мутного, зябкого забытья, заменяющего ему сон. Но он не позволял себе закрыть глаза.
«Ты трус. Все плохое позади – ты зарезал это несчастное животное», – говорил он себе.
Соглашался. И оставался сидеть.
«Анатолий просто пьян. Он ввалился на кухню и там спит», – продолжает утешать себя Мартин.
Соглашался. И оставался сидеть.
Орест тревожно вился вокруг его руки. Он рассеянно гладил рыбку кончиками пальцев, отмечая, как дрожат руки.
Вик сидел, завернувшись в одеяло и уставившись в стену. Он не обращался к Мартину, чувствуя, что ему плохо.
Перед глазами у Вика была другая стена – та, белая. Сегодня с потолка к полу стекла тонкая струйка черной крови, прочертив неровную линию. Красное – на белом.
Мартин все-таки его спас. Белый, гусиный пух, теплый и безопасный окутал в нужный момент, не дав запачкать руки. Он чувствовал благодарность – тяжелую и теплую. Ему очень хотелось выразить ее хотя бы словами, поделиться с Мартином. Но ему плохо, очень плохо после убийства этой несчастной свиньи. И лучшая благодарность сейчас – не мешать.
Есть еще одно чувство – гадкое, царапающее, мешающее дышать. Это – тревога.
Отец сидит на кухне слишком тихо. Не ругается, не звенит посудой, не храпит. Нужно спуститься и посмотреть.
Мартин, потерявший сознание в кресле, не мог его остановить.
Вик, зажмурившись, пересек темный коридор, прокрался к двери и в нерешительности замер. Но одернул себя. Мартин, смелый и добрый Мартин не боялся, если кому-то нужна помощь. Вдруг нужно бежать, звать на помощь взрослых? Вдруг отцу сейчас грустно, и ему тоже нужна поддержка? Чтобы ему сказали, что любят, тронули за руку, налили чай в потемневшую мятую алюминиевую кружку?
И Вик, набрав в грудь темного воздуха, толкнул дверь.
…
У Анатолия были все причины вести себя тихо. Сегодня ему не на что было купить выпивку. Сегодня он потерял день времени на жаре и тушу одной из лучших свиней.
Его попросту ограбили на выходе с рынка. Когда он подходил к машине, охрипнув от почти часового торга с улыбчивым перекупщиком, кто-то опустил на его затылок что-то холодное и тяжелое. Теряя сознание, он успел почувствовать разливающуюся обжигающую боль, от затылка к вискам, будто кто-то плеснул раскаленным свинцом. А еще успел почувствовать, как чьи-то сильные руки торопливо рвут карман с выручкой.
Все это заняло несколько секунд, темнеющих головной болью и беспомощной яростью.
В себя он пришел через полчаса. Он лежал рядом с машиной, и, кажется, падая, помял крыло. Голова гудела, как после тяжелого похмелья, во рту пересохло, а в кармане не осталось ни копейки. А главное – чувство беспомощности и унижения, давившее сильнее боли и жадности. Анатолий с трудом сел за руль. И медленно, очень медленно поехал к дому.
…
– Папа, тебе плохо? – тихо спросил Вик, сжимая пальцами косяк.
Его мутило от страха. Воротник рубашки отца был залит кровью. Волосы на затылке словно присохли к черепу, перепачканные бурым.
В сердце обжигающим комком разгоралось сочувствие.
Если еще утром он был готов затаить обиду на отца за то, что Мартину пришлось зарезать свинью и теперь ему плохо.
Но теперь это все неважно.
Анатолий обернулся к сыну. В его глазах за несколько секунд успевает смениться множество чувств.
Удивление.
Горечь.
Разочарование.
Презрение.
Ярость.
Ненависть.
– Ты, гаденыш, во всем виноват! – взревел он, обличительно выставив палец в сторону проема. – Ты ничтожество, слышишь?! Тряпка, ломался сегодня у этой свиньи как девка перед тем, как ноги раздвинуть! Ты удачу мне спугнул!
Молниеносным движением, неожиданным для такого грузного неповоротливого человека, он бросился к сыну, схватив за воротник.
Вик не боялся. Только чувствовал, как слезы, поднявшись по сдавленному горлу, частыми, горячими каплями стекают по щекам на шею.
Отец швырнул его на стол, заломив ему руки за спину. Оба тонких запястья целиком скрылись в кулаке. Вик через равнодушное отупение, захлестнувшее его вместе с болью, почувствовал удивление. Мелькнула глупая мысль, что отец сейчас возьмет нож и перережет ему горло, как свинье утром. А что с Мартином будет?
Происходит что-то, чего не должно происходить. Даже в этом странном мире, где все неправильно.
Вик слышал, как звенит пряжка ремня. Почувствовал, как обожгло холодом спину, когда отец задирал рубашку.
А страха совсем не было.
Потому что это все – не по-настоящему.
А потом странная сила рывком опрокинула мир, полоснув на прощание тяжелой, мутной яростью и глаза залил белоснежный свет.
…
Мартин, тяжело дыша, прижался щекой к гладкой поверхности стола. Стоило ему отвернуться – произошла беда.
«Ты сейчас отвернешься. Закроешь уши. И будешь вслух, очень громко читать стихи. Понял меня?» – спокойно, с нажимом спросил он Вика.
Что-то свистнуло за спиной.
Свистит все ближе, а когда свист замолкает – резкой, полосующей болью обжигает спину.
Вик судорожно вспоминал хоть одно стихотворение, но строчки путались, разбегались и никак не хотят складываться во что-то осмысленное. Снаружи был слышен какой-то странный, часто щелкающий свист.
Мартин тяжело дышал, прижимаясь к столу. Он не закрывал глаза и не кричал, только тихо, малодушно надеялся потерять сознание.
– Я сказал – СЧИТАЙ! – донесся до него разъяренный рык.
Мир качался в красной пелене боли, взрывающейся белоснежными вспышками. Тяжелое презрение тисками сдавило горло.
Он не просто избивает. Он хочет, чтобы Мартин унижался.
«Крошка сынк отцу пришел,и спросила кроха:– Что такоеХорошо?!» – донесся до него тонкий, отчаянный голос.Мартин подумал, что лучше бы его до смерти забили этим ремнем. И, пополам с кровью из прокушенной губы выдохнул слово, раздирающее комком иголок горло:
– Раз.
«И что такое плохо?!»
– Два.
«У меня секретов нет!»
– Пять.
«Слушайте, детишки, – папы этого ответ!»
– Семь.
«Помещаю в книжке!»
– Десять.
А сознание никак не желает его покинуть. Оказавшись на полу и получив пинок под ребра, Мартин не сразу понял, что все закончилось. Он пытался понять, где пол, а где потолок, но не получалось. Все затянуло багровым туманом.
«Дождь покапал и прошел. Солнце в целом свете…»
Хотелось ползти. Скулить от боли, царапая ногтями пол, чтобы хоть чуть-чуть почувствовать его реальность.
Но сейчас, когда его гордость больше не угрожает Вику, Мартин не должен унижаться. Ему удалось встать и, шатаясь, выйти с кухни.
«Вик, слышишь меня? Сиди… где сидишь», – попросил он.
Мартин не рискнул вернуться в комнату. Вместо этого он тихо пробрался на чердак. Там лежала та самая сумка, с водой, с одеялом. Там много воздуха и тонкие доски, легко выдерживающие ребенка, но опасно скрипящие под взрослым мужчиной.
«Мартин?!» – услышал он голос, в котором явственно звенела паника.
Вик попытался сунуться на свое место, но с ужасом отшатнулся – ему показалось, он упал в полную ванну кипятка.
«Мартин, Мартин… пожалуйста…» – беспомощно зашептал он, чувствуя, как ужас бессилия перед чужой болью накрывает его, заставляя свет в окне поблекнуть.
Он сам не знал о чем просит.
О том, чтобы Мартину не было больно.
О том, чтобы Мартин простил его.
О том, чтобы не было этого ужасного дня и этого ужасного мира.
Мартин лежал, прижимаясь спиной к прохладным доскам, и тупым остервенением считал про себя.
«Двести. Тридцать. Три».
Словно свист еще не смолк.
«Мартин?..»
– Все хорошо, Вик. Не надо плакать, никто… никто не умер. К утру больно не будет… – неуклюже соврал он.
«Мартин, прости меня…»
– Это не ты виноват. Постарайся уснуть, хорошо?..
«А ты?..»
– А я… еще посижу.
Ему ужасно хотелось спать. Забыться. Перестать чувствовать. Но сначала уснуть должен Анатолий.
«Триста. Двадцать. Девять», – считал Мартин про себя, глядя в багровую, качающуюся тьму, которую при каждом движении прорезают белоснежные вспышки молний.
Где-то в лесу просыпались птицы.
Они ничего не знали о том, что произошла катастрофа.
Действие 5. Мир-Где-Все-Правильно
Что значит «Я»? «Я» бывают разные!
Алан МилнУтро наступило такое же, как всегда. Позвали солнце горластые петухи – и оно пришло. Какие-то мальчишки с утра отправились в лес – Вик слышал их голоса. Спал отец в своей комнате. В лесу не повернула вспять река, и сам лес не сбросил листву за эту кошмарную ночь.
Но для него, Вика, все изменилось.
Он принял Мартина легко. В его мире, где грозовые облака превращались в драконов, появление какой-то доброй, взрослой силы, дающей ему советы, появление в его жизни белой комнаты со светлым окном – все это не выглядело странным. Все было понятно и правильно. И даже огоньки, которые зажигал Мартин не казались чем-то странным.
Они добрые были, эти огоньки. И Мартин был добрым. Зачем его бояться?
Но вчера все изменилось. Мартин не просто был добрым. Он не просто лег на этот стол – он бросился на него не думая, выдернув Вика из-под удара. И просил читать стихи. Вик хорошо понял, зачем.
Чтобы он не услышал, что происходит снаружи.
Ночью, когда Мартин, наконец, забылся лихорадочным сном, Вик все же попытался занять свое место. Ему очень хотелось сделать хоть что-то хорошее для Мартина, а он спал, подломив под себя руку и судорожно кутаясь в одеяло, которое никак не унимало озноба.
Боль навалилась, тяжелая и злая. И какая-то… утомленная. У него мелькнула странная мысль, что ей, боли, самой не хочется быть в этом маленьком, тщедушном теле. Что он ей не интересен и не нужен, но приходится ядовитой тяжестью пульсировать на полосах покрасневшей кожи, растекаясь намечающимися синяками.
Вик боялся этой боли. Вернее, не самой боли. Она была такая сильная, такая беспощадная, что, казалось, была отдельна от него. И бояться ее по-настоящему никак не выходило.
Но того, что это Мартин лежал вчера, прижатый к этим доскам, и хрипло считал удары, с ненавистью выдыхая слова. Того, что это Мартин забрал всю эту боль себе, загородив собой друга. Этого Вик почему-то испугался.
Вик все же смог перевернуться и даже доползти до угла, где лежала старая куртка. Он вытряхнул из нее пару уснувших мышат и накинул поверх одеяла.
Мартин спал тревожно. Вик слышал, как он бормотал что-то. Кажется, он говорил что-то про реку и цветы.
Вик зажмурился. Отчаянно хотелось облегчить его страдания, загладить вину. Он даже поклялся себе, что они обязательно поедут когда-нибудь к морю. И пусть Мартин там любуется на свои корабли. Только вот сейчас не было никакого моря.
Вик ничем не заслужил порку. Он ничего не сделал. И тем более ничего не сделал отцу Мартин.
Столько чувств, обладающих весом. Они лежали в ладонях, как гладкие, горячие от солнца камни.
Самым тяжелым и горячим была боль. Она сейчас занимала все пространство, поддергивая пеленой взгляд и мешая дышать. Но это был ненастоящий камень. Вик знал, что скоро он утечет сквозь пальцы песком.
И останутся остальные.
Благодарность.
Ответственность.
И маленький, прожигающий камешек, единственный не бывший гладким – Вина.
А ведь Вик знал то, что пытался скрыть от него Мартин. У него не получалось прятать сильные чувства.
Мартин ненавидел отца, только Вик раньше не мог понять, за что. Он мог бы сказать себе, что Мартин вчера поплатился за свою ненависть, но отец-то ничего не знал. Он бил Вика. И это Вик вчера «ломался» перед свиньей, не слушая, что говорил ему Мартин, просивший дать ему сделать все самому.
Вик смотрел в свое окно, и думал о том, что он бы предпочел сам вчера лечь на этот стол, но не слышать, как Мартин хрипло считает удары.
Вику не нравилось это чувство. Если бы его можно было накрыть плотной, черной тряпкой, как звонкую канарейку в клетке и навсегда заглушить, он бы сделал это.
Не задумавшись о птичке, оставшейся в темноте.
…
А Мартину было не до птиц и не до камешков в ладонях. Его душила ненависть и совсем тривиальная жажда.
Он проснулся под грязной серой курткой, в углу чердака, хотя засыпал у стены. Губы обметало коркой, перед глазами то и дело вспыхивали яркие круги, а тело отказывалось подчиняться, словно его ржавыми гвоздями прибили к доскам пола.
С трудом, придерживаясь за стену, он добрался до бутылки. Сделав несколько глотков и смыв с лица разводы крови, сел на пол, тяжело привалившись к стене.
На полу лежал пыльный осколок зеркала. Он осторожно положил его на колени и заглянул в серую глубину.
Мартин совсем не удивился, увидев там собственное лицо. Это его тонкий нос, острые скулы, волевой подбородок и тяжелый серый взгляд. Его каштановые волосы рассыпаются по плечам.
Капелька воды сорвалась с подбородка, расплескавшись розовой точкой на зеркале. И словно рябь прошла по воде.
Детскому лицу Вика не шел этот тяжелый взгляд и хмурое, взрослое выражение.
Мартин чувствовал, как вчерашнее унижение колючей проволокой сдавило ребра. Как оно разливается в горле тошнотой и колет морозом кончики пальцев.
Ненависть, липкая, раскаленная, как сахарный сироп толчками пробивалась по венам.
Он забрал у мальчика сестру. Он забыл о его существовании. Не замечал его любви. Избил его.
И его, Мартина, заставил унижаться.
«Мартин?.. Тебе очень… плохо?..» – раздался осторожный голос Вика.
– Нет, я… Все в порядке, – соврал Мартин.
«Ты ненавидишь его, да?»
– Да, – ответил Мартин, не пытаясь больше скрывать очевидное.
«И… и меня тоже?» – беспомощно спросил Вик.
– Глупый… тебя за что ненавидеть?
«Я… я его сын, Мартин», – со взрослой обреченностью ответил он.
– Дети не всегда похожи на родителей. Ты хороший человек и у тебя светлое будущее, я в это верю, – сказал Мартин.
«Мартин… посмотри еще раз в зеркало?..» – неожиданно попросил Вик.
Он, пожав плечами, поднял зеркало с колен.
«Я… я тебя вижу!» – с восторгом прошептал он.
Он и правда видел Мартина. Таким же, как он сам видел себя несколько минут назад. Только он сидел за его спиной.
«Мартин, почему у тебя такое уставшее лицо?..» – прошептал Вик, откладывая зеркало.
– Я не знаю. Наверное, это просто бледность. Я живу в темноте, здесь нет солнца.
«Я тебе дам солнце. Правда, Мартин, обещаю… я придумаю, как сделать, чтобы у тебя было светло. Мы поедем к морю, там много солнца. Там корабли… и волны. Так будет… правильно», – неловко закончил он.
Будто извиняясь за то, что это произойдет нескоро.
«Спасибо», – улыбнулся Мартин.
Он и правда почувствовал, как на душе немного посветлело. Но не от обещания. Просто он почувствовал, что любовь, которую он испытывает к другу на самом деле гораздо сильнее, чем он сам от себя ожидал. И она сильнее ненависти. И боли. И это чувство ему тоже не удается скрыть от Вика.
Боль – это не так уж и страшно. Он ведь уберег от нее мальчика. Зато Вик увидел, каков его отец на самом деле.
Мартин завернулся в одеяло и прикрыл глаза. Он почему-то чувствовал себя очень уставшим. В этот же момент он забылся липким, тревожным сном. А Вик не стал ему мешать.
Пусть он спит, добрый и смелый Мартин, ничего не знающий о канарейке.
…
Мартин спустился с чердака вечером. Вода в бутылке давно кончилась, а на улице, хотя дневная жара спала, царила тяжелая, будто предгрозовая духота.
К тому же Мартин не хотел лишать Вика возможности поесть или заставлять мучиться от жажды. Но позволять ему идти самому Мартин тоже не стал – кроме стреляющей боли тело было наполнено странной усталостью. Как после тяжелой работы. На надрыв.
Он мог бы отойти в сторону. Эта боль была терпимой. Она, может, была бы полезна Вику – первая в жизни тяжесть, первый настоящий груз. Но он так и не смог себя заставить.
Отца не было дома. Кухня не сохранила следов вчерашнего.
На столе не было посуды. Вообще ничего не было, только длинная, свежая царапина. Мартин рассеяно провел по ней рукой. Она была шершавая, с тонкими белыми лучиками-щепками.
«Мартин тебе… страшно?» – тихо спросил его Вик.
– Нет, – честно ответил он. – Только тошно.
«А мне – страшно», – еще тише признался Вик.
Мартин отвернулся от стола и молча начал собирать в сумку какую-то еду. Наполнил бутылку остатками воды из ведра.
«Мартин, тебе очень больно?..»
– Нет. Правда, все…все в порядке. Скоро боль совсем пройдет, и ты сможешь… все будет, как раньше.
«Не будет», – грустно сказал ему Вик.
И, не дав возразить, продолжил:
«Пойдем к озеру. Ты ведь хочешь. Давай… не возвращаться сегодня. Останемся в лесу. Я не буду бояться темноты, правда».
А ведь он и правда хотел. Он собирался смыть кровь в душе на улице, под слабым напором холодной воды, пахнущей железом и вернуться на чердак. Там лежать ничком на одеяле и ждать, пока боль утихнет. И рассказывать Вику очередную сказку, чтобы ему не было страшно. Но куда спрятаться от собственного страха?
– Хорошо, я только… соберу сумку.
…
Костер был совсем маленьким. Мартин смотрел в него, и думал о том, сколько разного есть на свете огня.
Есть тот, что гудит, разрывая небо, беспощадный лесной пожар.
Есть тот, что трещит в его камине.
Тот, что спит, заключенный в хрупкую металлическую оболочку. Тот, что однажды уничтожит Землю.
И есть этот костер. Несколько ласковых язычков, которые обиженно куснут руку, если задержать ладонь над ними дольше, чем на секунду: «Эй, я все-таки огонь. Хоть и маленький».
«В пурге не бывает огня», – вдруг сказал ему Вик.
– В пурге?
«Да. Ты еще не видел… настоящего снега».
– Я помню, какой снег, – осторожно сказал Мартин.
Его пугало настроение друга. Но он не мог понять, что это. Разочарование в отце? Озлобленность? Страх? Или просто меланхолия, потому что никак не выходит убедить себя, что вокруг – Мир-Где-Все-Правильно?
