Полная версия
Мы никогда не умрем
Мартин давно понял, что Вик не отличается смелостью. Мальчик, словно дикий крысенок, выросший в неволе, был осторожен, недоверчив и замкнут. И все же верил в волшебство. И в то, что люди хорошие. И даже деревня ему нравилась, несмотря на испытания, что ему приходилось переживать. Он мог часами сидеть в пыли у забора, наблюдая за лесом. Или за полем. Все, чего ему не хватало, дорисовывало воображение. И это… восхищало. Мартин помнил, как однажды солнце заслонили черные драконьи крылья.
Дракон был огромен. Так огромен, что, казалось, вытянув голову, он разорвет пополам солнце, ухватив махрящийся лучами бок. Его красные глаза были полны какой-то усталой, нездешней мудрости, а черная чешуя поглощала всякий свет.
И он не казался страшным. Это была понятная часть безумного окружающего мира. Правильная.
Тяжело вздохнув, дракон оттолкнулся от земли, и тяжело поднялся в воздух. Ветер, взметнувшийся от взмахов его крыльев, гнул к земле деревья, поднимал тучи пыли и трещал чужими окнами. В деревне залаяли собаки. За забором молчали, наученные не подавать лишний раз голос, Боцман и Тень.
И только Вик смотрел, открыто и серьезно. Дракон набирал высоту и в душном, летнем зное полз холодный, словно речной ил, запах змеиной кожи.
Первый выстрел прозвучал как раз когда змей развернул крылья и завис высоко в небе, закрыв крыльями половину небосвода. Затем раздался еще один, оглушительный и страшный. Но Вик не боялся, ему только от чего-то было отчаянно тоскливо. Дракон раскрыл пасть, полную жидкого сиреневого пламени. Раздался протяжный гул, и третий выстрел. Выплюнув сгусток пламени, дракон стал падать, извиваясь в воздухе кольцами. Тяжелая голова и длинный, шипастый хвост, потерявшие свою уверенную грацию, тянули его к земле, а раскрытые крылья замедляли полет, с хрустом ломаясь, сминаясь, как листы черной бумаги. Кровь текла на землю частыми, горячими каплями. В лапах дракон уносил солнце.
Капли стучали по пыли совсем рядом. Несколько упали на лицо, стекли по щекам, будто слезы.
– Ты что расселся здесь, паршивец! – рявкнуло что-то над ухом.
Отец, рывком подняв его за воротник, перетащил Вика через невысокий забор, передавив тканью рубашки горло. Не глядя, шлепнул ладонью по лицу, и толкнул в спину по направлению к дому.
А Вик тогда будто и вовсе не заметил затрещины. У него на глазах только что умерло нечто древнее. Страшное. И прекрасное. Драконья кровь на земле перемешивалась с дождем, становясь сначала розоватой, а потом и вовсе пропадая в воде. Будто небо плакало. Будто и не было ничего. Но он-то… видел.
И Мартин видел, только он затрещину запомнил.
Он со вздохом собрал с песка опилки, воткнул в песок нож так, чтобы было видно ярко-красную рукоятку. И сделал то, зачем он пришел сюда – подошел к воде. Он оттягивал этот момент, сам не зная почему, хотя именно это желание, родившееся в синих предрассветных сумерках, его и привело на берег.
Вода притягивала. Реки, озера, даже ручьи. Вода живая, бьющаяся о берег, завораживала его, заставляя забыть обо всем на свете. А где-то на картинках немногочисленных книг, которые Вику удалось увезти с собой, спрятав в вещах, жило нечто непостижимое.
Там, с бумажных листов рвалось на лицо солью и небом море. О море он старался не думать. Эти мысли почему-то причиняли боль, обжигая сердце и выводя из равновесия. Что-то недостижимое. Что-то, ради чего стоит жить на свете, и чего он, Мартин, точно никогда не увидит. Откуда была эта уверенность, так жестоко въевшаяся в сознание, он не знал.
Что плеснуло секундным испугом. Мартин убрал руку от воды и прикрыл глаза, почувствовал, как пальцы привычно сжимают дверной косяк.
– Ты… сюда сам пришел? – прошептал Вик, испуганно оглядываясь.
«Я… да, но я знаю дорогу обратно. Мы не заблудимся», – виновато ответил Мартин.
Он не хотел пугать Вика. Но сидеть взаперти и слушать, как наверху храпит отец, было почти невыносимо. Анатолий вызывал у Мартина глухое омерзение. Он понимал, почему Вик так отчаянно хочет его любви, и жалел мальчика. Разве это существо, эта масса, принявшая обличие человека, вообще способна любить?
Но Вик не испугался. Он внимательно разглядывал деревянную птицу, гладя грубые, заусенчатые крылья.
– Это ты сделал?
«Да. Я… быстро научусь лучше. Только привыкну… к тебе».
– А ты откуда знаешь, что так умеешь?
«Я… не знаю, откуда. Просто хочу что-то сделать и знаю, могу я или нет».
– А плавать ты умеешь? Ты же сюда за этим пришел?
«Да», – не стал отпираться Мартин.
К чему ему врать?
– А я не умею. Хочешь – давай, только не утопи нас. Ты же вроде тоже боишься умирать.
«Тебя-то утопить я боюсь», – признался Мартин, разжимая пальцы.
Туман не рассеивался. Серая вода была на ощупь теплой и почему-то казалась… мягкой. Оставив одежду на берегу, Мартин по пояс зашел в воду, и проведя рукой по поверхности воды, словно погладив ее, нырнул. Без шума, без всплеска, оставив только лениво расходящиеся круги. Он точно знал, что сможет. Это давалось ему гораздо легче, чем вырезать птицу из дерева.
«А можешь открыть глаза?..» – раздался голос Вика.
«Интересно, он тоже видит дверной проем? Нужно будет спросить», – подумал Мартин.
Он открыл глаза, касаясь кончиками пальцев холодного дна.
Мир вокруг колышется зеленым маревом. Зеленые скользкие водоросли, стелющиеся по дну, и другие, высокие, как подводные деревья. Черные камни в зеленых водорослях кажутся глянцевыми застывшими черепахами. Мимо его лица проносится серебристая рыбка.
Легкие начало жечь. Оттолкнувшись от дна, он легко всплыл в туманную привычную реальность.
– Понравилось? – улыбаясь, спрашивает он, ложась на спину.
Уши заливала вода, но это не помешало ему услышать восторженное: «Да!».
«Давай подальше заплывем?»
– Нет, позже, когда привыкнем. Тут дно близко, я нас обязательно вытащу. А там… не стану рисковать.
«Давай тогда еще раз нырнем? Я там штуку видел… тебе понравится», – загадочно пообещал Вик.
Раскинув руки, Мартин медленно погрузился на дно. Дальше и дальше становилась поверхность воды и смутный, дрожащий волнами свет.
«Смотри туда… нет, налево!»
Там, слева он увидел что-то вроде пня, раскинувшего облепленные зеленью корни.
«Что это?..»
«Ну смотри же!» – чуть обиженно сказал Вик.
И Мартин увидел.
Никакой это не пень. Это остов утонувшего корабля. Вот ребра его каркаса, а вот сломанная мачта. И это не водоросли, это обрывок полуистлевшего паруса тоскует о ветре в зеленом штиле.
«Нравится? Ты же любишь… корабли», – отчаянно стесняясь, сказал Вик.
«Спасибо», – искренне поблагодарил Мартин, всплывая на поверхность.
Доплыв до берега, он скинул с плеча ниточку водоросли, и с легким сожалением прикрыл глаза.
«Ну нет, ты обещал нас вывести – вот и иди сам», – говорит ему Вик.
Мартин с легким удивлением понял, что мальчик просто дал ему возможность побыть собой.
– А тебе там не страшно? В темноте?
«В какой темноте? Тут светло. Огромное окно, я в него смотрю, а позади – пустая комната с белыми стенами», – удивился он.
Мартин улыбнулся. Он не любил темноту и искренне обрадовался, что Вик видит ее не видит. Клубящееся бесконечное пространство за спиной – фон не из приятных.
Рубашка обнимала мокрые плечи. Ветер с запахом каких-то лесных цветов гладил лицо и путался в мокрых волосах. А впереди – дорога. Идти недалеко, но это его собственная дорога.
Он не желал занять место Вика и не мог представить, чтобы когда-нибудь пожелал. Но в этих коротких моментах настоящей жизни он находил столько удовольствия, сколько может находить человек, осознающий, что он всего этого лишен.
…
Холодильник опять был пуст. На решетчатых полках одиноко лежал начавший гнить с одного бока помидор.
«Почему твой отец покупает яйца в магазине? Куры не несутся?» – спросил Мартин.
– Они несутся, но я не успеваю собирать яйца, куры их… расклевывают.
«У нас даже птицы голодают. Кажется, в этом доме везет только свиньям», – вздохнул Мартин, впрочем, без особых эмоций.
В грибах и ягодах он не разбирался. И во всем, что связано с огородничеством и птицеводством. Он понятия не имел, как добывать еду. Мысль о том, чтобы поговорить с отцом ему даже не приходила – она была абсурдна и противоестественна.
О чем с ним можно говорить? Мартин вспоминал его толстые губы, бесформенные, розовые, будто кто-то их неумело нарисовал. Красное, испитое лицо и крошечные, водянистые глаза. От него пахло перегаром, потом и нестиранным бельем. У него были теплые, липкие руки. Каждый раз, когда Анатолий дотрагивался до Вика, Мартин отворачивался. Ему было мерзко. И мерзко от того, что Вик словно не замечал уродства этого существа, беспомощно ожидая от него ласки и тепла, на которые тот был просто неспособен.
Мартин вздрогнул, словно стряхивая с себя что-то липкое.
«В деревне есть библиотека?»
– Наверное.
«А есть в деревне женщина, у которой красивый сад или большой огород?»
– Я не знаю, Мартин, я совсем там ни с кем не общаюсь. Не хочу, они странные… мне и дома хорошо.
«Вик, это деревня. Тут ты или дружишь с людьми, или ты чужой. А чужих, что-то мне подсказывает, здесь не любят».
– И что мне, тащить с собой ведро корок в деревню?! – огрызнулся Вик, замыкаясь.
«Вик? Вик, ты меня слушаешь?» – настойчиво спросил Мартин.
– Ну…
«Я не хочу тебя заставлять. Я сам не испытываю… мне не страшно голодать. Или болеть. Но я не хочу, чтобы ты голодал. Тебе… тебе нельзя, понимаешь?» – в голосе Мартина послышалась растерянность.
Он никак не мог уместить в правильные слова все, что испытывал, когда Вик меланхолично смотрел в потолок, лежа на скрипучей кровати, и представлял облака. Не мог объяснить, что ребенок должен читать книги. Гулять, общаться с другими детьми. И главное есть вовремя, а не ждать по полтора дня, пока отец сунет ему ломоть хлеба с растаявшим белесым маслом и стакан молока.
Отец будто пытался заботиться о мальчике. Только Мартин видел, что это фальшивая забота. Когда отец выдавливал из себя очередное: «Ты это…не шляйся долго», это вовсе не означало, что можно не пропадать на улице хоть до следующего дня. Однажды Анатолий привез из города какие-то семена и дешевую пластмассовую машинку. И Вик, и Мартин с одинаковым изумлением уставились на подарок, искренне недоумевая, что с ним делать-то нужно?
Но Мартина после удивления словно плетью стегнула ненависть. Ему хотелось взять игрушку и заколотить Анатолию к глотку. Жестокое, осмысленное, не детское желание заставило его повернуться лицом к темноте и отойти от проема. Чтобы Вик не узнал, как он представляет себе острые края пластиковой кабинки, застрявшие в брыластом горле его отца. У Мартина было много причин ненавидеть его, но Вику он не об этом ни за что не скажет. Не сейчас.
А Вик, приняв подарок полоснул сознание светлой, детской надеждой. И не замутненной ничем радостью – это папа. Подарил ЕМУ.
Машинка стояла на полке, и Вик каждый день вытирал с нее пыль.
И сейчас Мартину нужно было сказать мальчику, что его отец неправ. Что он его не защитит. Не вырастит. И не воспитает. Что придет осень, и Вик, голодавший все лето, начнет болеть. Что Мартин трижды проверил, какие щели в оконных рамах он заклеит, а какие – не сможет. Что по дому ходят сквозняки и что…
Все слова были не те.
«Я хочу сделать так, чтобы всестало хорошо», – сократил тираду до конечной цели Мартин.
– Ладно. Зачем мне тетка с садом? – примирительно сказал Вик.
Он почувствовал, что друг волнуется. Это было необычно. Мартин ведь, наверное, его любит. Правда Вику было бы достаточно той любви, которая становилась светящейся рыбкой в темноте. Другой он не понимал. Была, правда, еще мать. Но ее любовь была какой-то животной, на грани одержимости, и этим отталкивала. А Мартин… заботился. И мир правда становился лучше. Вик твердо решил, что сегодня ночью он Мартину все расскажет. И он поймет его. И не станет сердиться. Или расстраиваться, как сейчас.
«Мы попросим у нее помощи. И посмотрим, как там все устроено», – туманно ответил Мартин.
– Пойдем завтра. Мартин?.. Там в ведре три картошки видел, ты с ними умеешь что-то делать?
«Разберемся», – вздохнул он.
Мартин тоскливо думал о том, что ему хотелось бы дать Вику то, что он не получал от отца. Что он плохо умеет умещать тепло в слова, но научится. Обязательно. А пока он сделает так, чтобы мальчик нормально питался.
А Вик думал, как же это несправедливо, что Мартин не любит отца. Что в этом мире все неправильно, отец почему-то не хочет любить мать, Мартин отца, а мать не любила Леру. Лера любила только его. А он любил их всех. Но почему-то они никак не хотели мириться.
«Вик? Тебе легче, когда ты плачешь?» – осторожно спросил Мартин.
– Нет, – прошептал он, вытирая предательские слезы.
«Врешь. Не надо плакать. Прости, я… я хорошо отношусь к твоему папе. Правда. И ты, я уверен, скоро увидишься с сестрой. И когда-нибудь у тебя будет хорошая, дружная и любящая семья», – через силу соврал Мартин, впрочем, не выдав себя.
– Но не сейчас, да?..
«Наверное… но не из-за меня. Правда. Ты мне веришь?»
– Верю.
Мартину нельзя было не верить.
Даже когда он врал.
…
– Мартин? Мартин, ты меня слышишь?
«Да. Что случилось?»
– Ты видел мою сестру?
«Я… тоже ее помню. Она красивая и добрая девочка. Я уверен, она скоро тебе напишет», – ответил Мартин.
На самом деле воспоминания о Лере горчили и тянули тоской. Но не потому, что Мартин чувствовал к ней хоть тень любви Вика и от этого скучал по незнакомому ребенку.
Он вспоминал ее похожей на мокрого воробья. Она была маленькая. Худая, лохматая, большеглазая и действительно красивая. Но в памяти Вика она осталась с неподходящей, слишком взрослой, печатью обреченности на лице. Такой Вик запомнил ее, уезжая.
– Я… я по ней скучаю. Мне ничего не хочется. Все… противно. И неправильно. Ты не думай, что я трус. Я там, дома, темноты тоже боялся. Но я был старший, должен был ее защищать. А теперь мы оба боимся, она там, я здесь и… все неправильно.
Вик подавился тирадой, уткнулся носом в острые колени и заплакал.
Мартин медленно досчитал до десяти, давая себе время подобрать слова. Что он, значит, повел себя, как все окружающие мальчика взрослые? Отец ведь тоже думает, что заботится о нем на свой манер.
«Послушай. Послушай меня. Я про этот мир еще мало знаю. Но понял, что он несправедлив. Но это не значит, что он жестокий и плохой. Он очень красивый, только… не всегда правильный. Но я правда стараюсь сделать его для тебя лучше. Не могу вернуть тебе сестру. Но я верю, что вы друг друга не забудете. И будете очень-очень любить. И встретитесь скоро… Вот, смотри».
На этот раз Мартин не был уверен, что у него получится. Но у Вика хорошее воображение. Он видел дракона в небе, а значит…
Лера сидела на краешке кровати, кутаясь в плед. Ее лицо светилось тысячей синих огоньков. Они смотрели друг на друга, и монстр с тысячей глаз, притаившийся в коридоре, лопнул, как мыльный пузырь, не оставив темного, липкого следа на стенах и полу.
Мартин чувствовал нарастающую, морозную дрожь, но упрямо заставлял себя вспоминать этот чужой образ, заставив его двигаться, протянуть руку и коснуться кончиками пальцев протянутой ладони Вика.
В ту же секунду образ погас.
– Мартин?
«Прости, я не смог дольше».
– Спасибо, – серьезно сказал Вик, закрывая глаза.
Действие 4. Катастрофа
Подойди. Говорят,Ты хороший человек.Ты неподкупен. Впрочем,Молния, ударившая в дом, —Тоже.Б. БрехтДни потянулись бесконечной чередой. Хорошие были дни, золотые от солнца, песка и пшеничных полей.
Зеленые от леса и травы.
Пронзительно-голубые от неба и воды.
В тот день Мартин влез в окно поздним вечером. Отец спал на кухне, лицом вниз. Мартин не рискнул идти к себе в комнату, и они с Виком заночевали на чердаке.
Вик написал письмо Лере, и они с Мартином отнесли его на почту. Пусть у нее будут те письма – он будет писать еще.
Спустя пару недель пришел ответ. Несколько листов, исписанных округлым, размашистым почерком Полины. Там было и для Вика. Лист, начинавшееся со слов «Сыночек мой любимый». Анатолий сжег письмо в пепельнице. Другой лист, где письмо начиналось с «Братик!..» подумав, отдал сыну. Вик разбирал почерк до вечера. Лера диктовала маме свои простые детские переживания и любовь. Любовь была видна в каждом ее слове, она звенела в каждом предложении, согревая кончики пальцев при прикосновении к листу. Мартин молча наблюдал и радовался тому, что у Вика наконец-то заблестели глаза.
Он научился собирать в лесу ягоды и искать грибы. Ему даже удавалось что-то сушить на зиму. У той же женщины он взял удочку, и смог не только напроситься с местными мальчишками на рыбалку, но еще и заставить научить его ловить рыбу.
Рыбу Мартин потрошил сам, живую, серебристую и пахнущую тиной.
Наконец-то Мартин смог обратить внимание на что-то, кроме того, как не дать другу умереть от голода.
Отец продолжал демонстрировать потрясающее равнодушие к судьбе Вика, а поняв, что он научился готовить, казалось, вовсе о нем позабыл. Мартин, чертыхаясь и вытаскивая зубами занозы из ладоней, оторвал в курятнике несколько досок над потолком. Куры и правда начали нестись лучше, и все меньше разбитых яиц в осколках хрупкой скорлупы находилось утром на дощатом полу курятника.
Ночью, когда темнота бросала синий бархат на деревню, а в разбитое окно врывался теплый ветер, несущий запахи трав и воды, Мартин, улыбаясь, зажигал для Вика огоньки. Он выдумал столько сказок, что хватило бы на целую библиотеку. Монстр с тысячей глаз все реже сторожил темноту коридора. Мартин думал об этом с облегчением.
Это стоило всех выпотрошенных рыбок и всех рассказанных сказок.
Ведь Вик не помнил, но Мартин-то точно знал, что это за чудовище.
Вик не мог помнить своего дедушку по отцу. Ему было всего три года, когда Анатолий привез его показать своему отцу. А Мартин помнил все так ясно, будто это он стоял на крыльце под высоким серым небом, с которого все сыпался, зачем-то сухой, белый снег. И по этому снегу дедушка тащил огромный, заляпанный кровью мешок с потрохами только что забитых свиней. От мешка пахло смертью и навозом, а в воздух поднимался белый курящийся пар. Из нескольких дырочек в ткани вырывалась толчками черная слизь.
Мартин не хотел, чтобы Вик вспоминал этот мешок.
Осень приходила медленно. Не было синей северной стыли, ранних сумерек и злого, холодного ветра, врывающегося внезапно в почти летнюю жару. Все больше золотого и красного мелькало в зелени деревьев.
«Смотри, Мартин, деревья седеют!» – с восторгом сказал Вик, показывая особо пышную расцвеченную золотом крону.
Мартин все реже думал о смерти. Ему казалось, жизнь налаживается, что мир, рассыпанный вокруг миллионами разноцветных осколков, наконец-то стал принимать какую-то форму. Что эти осколки становятся на места. И может, еще получится витраж, через который будет падать разноцветный свет.
– Мартин, а ты сам что, совсем не боишься темноты? – спросил его как-то Вик, наблюдая, как огромная золотистая бабочка вьется вокруг погасшей лампы.
Эти видения, которые создавал Мартин, ничего не освещали. Это был какой-то ненастоящий, фальшивый свет. Но Вик не обижался и не разочаровывался в друге – это ничего, что его огоньки никому не светят. Зато они есть. И Мартин есть. И как здорово, что они есть, фальшивые или настоящие – не так важно.
«Я… не боюсь этой темноты», – ответил Мартин.
И сказал правду. Темнота Вика была обычной, сухой и теплой. Ничего общего не имеющая с той стихией, что клубилась за его спиной. Той темноты он боялся, но не хотел говорить об этом мальчику. Он все равно не объяснит ему, в чем разница. А если объяснит – будет еще хуже. Вику и так страшно жить на свете, не хватало еще больше его пугать.
Но страх оставался. И темнота тоже. Можно было попробовать не замечать ее. Смотреть только в проем. А потом погружаться в свое холодное, липкое забытье, похожее на сон и на маленькую смерть. Правда, иногда ему снились сны.
Но находясь в этой темноте Мартин чувствовал себя потерянным. И очень несчастным. Словно безрадостное и черное предрекала ему эта темнота. Но ведь это неправда. Его будущее не будет черным – Вик вырастет достойным человеком. И ему, Мартину, может, найдется место в его жизни. А если нет – разве темнота будет страшной, если он сумеет кого-то спасти?
Глубокой ночью, когда Вик давно спал, Мартин впервые обернулся к темноте не затем, чтобы принять ее клубящуюся черноту.
Мало что в этой темноте ему было подвластно. Мало было подвластно по ту сторону дверного проема. И все же в его силах было попытаться.
В первую ночь он отпустил плавать в темноту светящуюся рыбку, розово-золотого китайского карпа. Она долго кружила вокруг него, задевая протянутые ладони хвостом. И Мартин чувствовал холодное касание гладкой рыбьей чешуи. Рыбка была реальна в его мире. Она была настоящей. Когда она скользила над запястьями, свет падал на манжеты, оставляя на белой ткани разноцветные пятна.
Наконец, рыбка, беззвучно плеснув по темноте хвостом, стала отдаляться, вскоре скрывшись в черной мути.
Мартин ждал ее весь день и всю ночь. Он не знал, может ли она погибнуть, но ему было важно знать, что она не растворилась.
Что у него есть власть над темнотой. Что созданное им сохраняется. И ночью, когда Вик уснул, рыбка вернулась, ткнулась в плечо. И больше не уплывала в темноту, оставаясь где-то поблизости.
В ту же ночь он очертил кусочком мела границы будущей комнаты.
Простого мела, такого же, какой он добавлял курам в корм каждый день.
Такого же, как тот, которым он нарисовал по просьбе Вика чайку на стенке шкафа.
Над проемом выросли грани углов будущей комнаты. Он начертил их мелом прямо на темноте, как на грифельной доске, вставая на небольшую стремянку, чтобы нарисовать потолок.
Почему линии выходили ровными?
Откуда взялась стремянка?
Мартин не давал себе ответов на эти вопросы, пока не закончил работу.
Дорисовав последнюю линию, он сел, привычно привалившись к косяку и спрятал лицо в ладонях, ожидая, когда стихнет бьющая его крупная дрожь. Он почти не удивился, почувствовав на руках что-то горячее и мокрое.
Можно сколько угодно лгать себе. Звать себя Мартином, видеть на себе одежду, думать, говорить, делать что-то руками Вика и смотреть его глазами. Бояться когда-нибудь полюбить кого-то еще его сердцем.
Это не делает его человеком.
Он остается безумием одинокого мальчика, напуганного темнотой.
Он сам – одинокий мальчик, напуганный темнотой.
Хорошо, что Вик не видел его слез.
Начерченное никуда не делось. И рыбка огибала белоснежные линии, встречая в них препятствия. Рыбку Мартин назвал Орестом. Не в честь героя, а в честь корабля. Это было неправильно, но никто не мог ему запретить.
На третью ночь линии соединились широкими полосами красного дерева. В комнате не было настоящих окон, только бутафорские, из золотистого, непрозрачного стекла. Мартин старался не допускать лишних деталей. Ему было тяжело воплощать эти доски. Когда первая стена еще не была закончена, мир качнулся. Мартин успел подумать, что Вик проснулся, но в глаза хлынула ледяная темнота и сознание щелчком погасло.
Он пришел в себя, лежа лицом вниз. Вик спал. Значит, ночь продолжается. Значит, он закончит со стенами.
Мартин просто стоял и смотрел, как медленно обрастает контуром дерева темнота. Ему казалось, что от него к стенам тянутся тонкие нити. Всем телом он связывал себя с будущим домом, позволяя ниточкам тянуть из него тепло.
Нарастали, обволакивали и лишали сил холод и острая, царапающая боль. Он терпел. Так надо. Нельзя что-то создать, не отдав ничего взамен. Даже если у тебя совсем ничего нет.
Напротив проема он, сам не зная зачем, оставил еще один – ведущий туда, в темноту. В эти дни ему тяжело давалось говорить с Виком, несколько раз тот даже не смог расслышать, что говорит ему друг. Но Мартину нужно было это пространство. Иначе он бы просто сошел с ума. Что он за человек, даже с именем, если вся его реальность – темнота?
Пусть будет еще и дом. Пусть у него будет еще один сладкий самообман.
Четвертой ночью комната обрела потолок, невысокий, из тех же досок, что и стены, с несколькими балками. Мартин давно понял, на что похожа комната – это была каюта корабля.
На следующую ночь в комнате появился стол, несколько пустых полок и мягкое лиловое кресло с высокой спинкой. Кровати не было, и он не собирался занимать ею место. Он боялся сна. Кровать будет казаться ему гробом.
Больше он делать ничего не собирался, хотя и чувствовал, что комнате чего-то не хватает. Шестую ночь он просто просидел в кресле, ожидая, пока наступит утро и радуясь, что не нужно больше, надрываясь, воплощать себе стены, отгораживающие от темноты.
