Полная версия
Мы никогда не умрем
О детях его заботиться не научили.
Вик голодал второй день. Слонялся по дому и по двору, не зная, чем себя занять. Как-то он пробовал исследовать окрестности, но потерялся и не нашел дорогу домой. Пришлось ночевать в лесу, под разлапистой елью, похожей на зеленый шатер. Только вот там была холодная земля и вездесущий зябкий ветер. Утром он встретил женщину, которая шла на рыбалку. Он долго ахала, жалела «дитятко», и даже что-то злое говорила об его отце. Но планов своих не изменила. Виктору пришлось идти с ней на реку и сидеть там до обеда, пока солнце не начало совсем уж невыносимо печь. Тогда женщина вывела его к деревне, откуда он еще полчаса пешком добирался до хутора по указанной дороге.
Дома его ждал подзатыльник: «Где все утро шлялся?». Вик только отупело смотрел на отца, не осмеливаясь попросить воды.
«Иди к себе, и чтоб я тебя не видел», – отмахнулся отец, возвращаясь к неразгаданному кроссворду на желтоватой бумаге в жирных пятнах и бутылке с теплой, мутно-серой жидкостью.
И он пошел. Заперся в комнате и забылся тревожным, лихорадочным сном, в котором его никак не покидала жажда. Глубокой ночью прокрался на кухню и выпил все, что оставалось в кувшине с чистой воды. Пробовал отхлебнуть из бутылки отца – воды не хватило. Но жидкость обжигала горло и отвратительно пахла. С трудом поставив бутылку на место и стянув последний кусок хлеба из пакета, он вернулся в комнату.
После этого дом из поля видимости Вик старался не терять.
Все, что он мог вспомнить о пребывании Вика на хуторе – голод. Работа, поначалу, когда они с отцом приводили дом в порядок. Палящее солнце. И отчаянная скука.
Ему нужно помочь. Неважно, по крайней мере сейчас неважно, в чем суть и в чем смысл его существования. Он точно знает две вещи.
Он не хочет умирать.
И не против – Вик нуждается в помощи.
Значит, пусть будет так.
С этими мыслями он закрыл глаза и сонная темнота наконец наступила и для него.
Действие 2. Белый пух
– Говорят, что он в зелёном!– Где ж он? – Я иду за звоном.ЦветаеваЗолото утреннего света пролилось из окна на пол. Где-то надрывались петухи, и их переливчатый крик возвещал начало нового дня.
Вик открыл глаза – и правда почти белого цвета. Совсем не похожи на те, что он разглядывал в зеркале ночью. Первым делом он осмотрел комнату.
Табуретка стояла у стола. Не там, где он поставил. Значит, смутное воспоминание о том, как он смотрел в зеркало чужими глазами – все же не сон?
– Эй, ты здесь? – спросил он у пустой комнаты, чувствуя себя до ужаса глупо.
Вчера было темно. А в темноте живут монстры. И совы. И голоса.
И еще сны. Наверно, ему все-таки приснился сон.
Одевшись и на всякий случай подвинув табурет на то место, где он и стоял, Вик вышел из комнаты и плотно закрыл за собой дверь. Вот так. Пусть призраки и волшебство остаются в ночи. Перед ним – пустой коридор, без следов присутствия монстра.
Кухня была тоже пуста. Отец редко просыпался до обеда. Он ложился глубокой ночью, и перед сном обычно успевал задать свиньям корм. Убирал хлев днем. До обеда не стоило шуметь.
На кухне остался беспорядок. На плите – сковородка в потеках жира и с комками гари на черном чугуне. На столе грязная посуда и перевернутый горшок с геранью. Скатерть вся в сальных пятнах.
Вик поморщился, поднял горшок и, как смог, выровнял цветок.
Он мало помнил бабушку, отец всего раз возил его сюда три года назад. Помнил только, что у нее были светло-голубые глаза. Добрые, в сеточке тонких морщин. И помнил, что это ее цветок, который она любила. Значит, нехорошо ему так валяться на этой замызганной тряпке.
Ржавый чайник с мятым боком обнаружился на полу. Конечно, воды там не было. Ни в чайнике, ни в кувшине, ни в ведре. Воду нужно было набрать, и это обещало стать настоящей проблемой.
Колонка стояла во дворе. Вик даже мог бы набрать воды, у него вполне хватало сил. Но было непреодолимое препятствие – около колонки располагалась пара будок.
А в будках пара цепных сторожевых псов, серых, огромных. Их шерсть свалялась комками, а пасти были полны желтых, кривых зубов.
Собаки хуже чудовищ. Чудовища-то может и не доползут, не дотянуться из своей темноты, а вот псы точно оскалят пасти, преграждая путь к воде.
Отец редко кормил собак, чтобы они всегда, даже в жару, были голодны и озлоблены. Собаки боялись отца, никогда не мешая ему подходить к колонке. Страшные, огромные чудовища ползли к нему, прижав брюхо, как провинившиеся щенки. Отец чаще бил их, чем кормил, но они продолжали надеяться.
Вика они не боялись и не признавали, глухо ворча каждый раз, когда он выходил из дома.
Можно еще пойти в деревню, но он не донесет ведро до дома. На улице уже начинал сгущаться губительный зной.
«Не нужно бояться собак», – вдруг раздался вчерашний голос.
От неожиданности Вик разжал пальцы, и чашка, которую он вертел в руках, полетела на пол. Он успел подумать, что отец, не досчитавшись посуды, будет в бешенстве. И что петухи или просьбы набрать воды его не разбудят, а вот звон взрывающейся осколками чашки очень даже может.
Мир перевернулся перед глазами. Всего на миг, плеснув в разум тягучей темнотой.
Вик стоял выпрямившись и держал на ладони целую чашку.
– Ты… чего?!
«Поймал чашку. Ты же испугался, что она разобьется», – ответил голос слегка удивленно.
– Ты что, можешь так делать, да? Ловить за меня чашки? А еще что? Жить ты за меня потом станешь?
Что-то чужое поселилось в голове. Вроде доброе, волшебное. У него есть огоньки, и темнота, которая, между прочим, приходит каждую ночь, с ним не такая страшная. И все-таки это – чужак. У него, кажется, нет своего тела. Нет своих рук, чтобы ловить чашки.
«Я не стану за тебя жить. Если я тебя пугаю – могу молчать. А если хочешь – научу, что делать с собаками», – пообещал голос, не изменяя своему вчерашнему спокойствию.
– И что ты, покажешь им огоньки и расскажешь про сов? – проворчал Вик, все еще настороженный чужим присутствием.
Впрочем, запрещать ему говорить мальчику не хотелось. Как же, наверное, этому голосу будет одиноко, если даже он не станет с ним говорить? Он ведь не может завести других друзей.
«Нет. Я не думаю, что могу показывать собакам огоньки», – со странным сожалением произнес голос.
– А что тогда? Собаки кусаются.
У него на плече и правда все еще ныл желтеющий синяк. Он понимал, что пес просто слегка прикусил, но боль донимала тяжелой пульсацией еще неделю.
«За хлевом, в мешках хлебные корки. Твой отец их привез из столовой в городе. Возьми несколько и иди к собакам».
– Они не станут есть хлеб. Папа им что-то варит…
«Они голодны, Вик. Они будут есть все, что ты им дашь», – в голосе говорящего скользило осуждение? Печаль? Или Вику только показалось?
Он, пожав плечами, вышел из дома.
На улице еще не собралась душная жара. Солнечный свет путался в пышных кронах высоких деревьев, растущих за забором.
У деревьев плотные, темно-зеленые листья. Ветви, тянущиеся к небу и шершавые, темно-серые стволы.
Вик любил смотреть на деревья. И не любил смотреть на двор.
Во дворе куча ржавого хлама, запущенный огород и редкая, вытоптанная поросль травы. Иногда то тут, то там появляются цветы. Нежные, несмелые, будто бабочки, замершие на земле. Он никогда не рвал цветов.
В хлеву что-то хрюкало и повизгивало.
Вик поморщился. Он не любил свиней. Боялся их, а еще неосознанно ревновал. Свиней отец любил. Этих розовых тугих чудовищ с человеческими глазами и зубами.
«Тебе не нужно заходить к свиньям. Но и бояться их незачем, это просто животные».
– Тебя послушать, так ничего не нужно бояться! И свиней, и собак, и темноты! Самый смелый? – голос начинал раздражать.
Может, он еще и считает его трусом, раз не желает разделять его страхов?
«Нет. Я ужасно боюсь… других вещей», – так же спокойно ответил голос.
– Каких же? Боли? Воды? Насекомых?
«Боли. Боюсь сделать кому-то больно».
– И что в этом страшного? Не тебе ведь больно, – возразил Вик, но тут же осекся.
Как-то он толкнул сестру. Не помнил, почему. Вроде даже не со зла, они просто заигрались. Она упала, ударившись спиной об угол стола. И прежде обжигающего стыда пришел морозный ужас. Он ведь точно знал, что она ничего себе не сломала, и что она не станет говорить родителям. Но страх перед причиненной им болью полоснул, как плетью. И потом пришел стыд – болезненный, но понятный.
«Я боюсь превратиться в кого-то, непохожего на себя. Я еще не понял, кто я, и что здесь делаю. И сколько это продлится. Так что можно сказать, что я еще боюсь смерти», – продолжил голос.
– Как ты станешь не похожим на себя? Вот ты есть, ты что-то хочешь и делаешь, как хочешь. Поступаешь, как думаешь, пра-виль-но поступать. У тебя же всегда есть выбор, – сказал Вик, с усилием развязывая веревку на мешке.
Слово «правильно» ему нравилось. Хорошее было слово, жаль, что вокруг все было совсем, совсем неправильно.
«К сожалению, выбор у нас есть не всегда. Эту не бери, видишь, вон на той плесень. Ищи те, которые плесенью не пахнут», – посоветовал голос.
– Ты же сказал, они все съедят?
«Мы же собираемся с ними дружить, а?»
Дружба с собаками казалась Вику чем-то абсурдным. И вообще этот ничего не понимает. С него бы сталось вчера выйти в коридор и погладить того монстра с тысячей глаз. И назвать его «Пушистиком».
«А между прочим – ты стал бы бояться кого-то, кого зовут „Пушистиком“? И откуда ты знаешь, что монстр не хочет с тобой дружить?» – беззлобно усмехнулся собеседник.
«Пушистик», ну надо же! Зачем с ними дружить, с монстрами? Уж точно не от одиночества они становятся такими страшными, полными жажды чужой боли. И нечего искать в них хорошее.
Он сложил выбранные корки в чистое, пластиковое ведро. Отец обычно пользовался другим, металлическим, оно было больше и гораздо тяжелее.
Первый пес поднялся с пыльной земли, стоило Вику выйти из-за сарая.
Пес прижал уши и глухо заворчал.
– А ты можешь… как с чашкой?
«Могу. А если я завтра исчезну – так и будешь бояться собак?»
– Да, – просто ответил Вик, делая еще один шаг к псу.
С тихим звоном цепи поднялась вторая собака. Она не рычала, только скалилась, прижав уши.
«Как зовут собак?» – внезапно спросил голос.
Вик чувствовал его ровное спокойствие. Вставшие с земли, ощерившие загривки и оскалившие клыки, псы и правда ничуть его не тревожили.
– Правого зовут Правый, а левую – Левая.
«Они отзываются?»
– Нет, они… они не знают, как их зовут. Папа с ними не разговаривает.
«Тогда придумай им имена. Только сразу, не жди, пока вы подружитесь. На кого похож кобель?»
Пес был крупный, поджарый, с широкой брыластой мордой. У розового носа топорщились жесткие, короткие усы. Он и правда похож на…
– Боцман. Его будут звать Боцманом! У меня такой в книге нарисован.
«Молодец. Теперь придумай имя суке».
Сука была злее. Тощая, с тоскливыми желтыми глазами и узкой волчьей мордой, она переступала тонкими лапами по земле, готовая сорвать в ту же секунду, как он окажется на расстоянии броска. Это вообще словно была не собака, а лишь ее…
– Тень. Ее зовут Тень.
«Вот видишь. Теперь подойди к Тени, только медленно. Ведро поставь на землю, возьми в правую руку корку, а левую вытяни открытой ладонью вперед».
Доказывать что-то было бесполезно. «Подойди к собаке», «дай ей имя», дальше что, «погладь ей уши»?!
Черный нос Тени быстро задергался. Она замерла в нерешительности, не делая движений навстречу. Только прижала острые, рваные уши и спрятала клыки.
– Бери, я… я же не буду тебя обижать, – тихо сказал Вик, стараясь, чтобы голос не дрожал.
Он бы никогда не стал бить собаку. Ему было противно, когда отец, намотав на кулак цепь, бил собак ногой под ребра. Собаки визжали, потом только скулили, и под конец – хрипели, придушенные ошейником. Цепь кобеля была длиннее, и отец бил всегда сначала его так, чтобы сука не дотянулась со своей цепи. В этом было что-то бесчестное. Что-то подлое и малодушное.
Собака сделала пару неуверенных шагов. Зубы щелкнули, мазнув по пальцам – она схватила корку и бросилась к забору. Вик сам, без подсказки, взял ведро и протянул еще одну корку кобелю. Он подошел, все еще щерясь, и даже слегка прикусил его пальцы, забирая хлеб. Но ни одна собака больше не рычала.
Он разделил оставшийся хлеб на две равные части, одну оставив Боцману, а вторую подвинув к Тени.
«Крошки-то вытряхни», – проворчал голос, когда Вик начал торопливо набирать воду в ведро.
Он, кивнув, вылил воду с крошками на землю. Набрал полное ведро, но не спешил уходить. Первое он вылил в сухую жестяную миску Боцмана, а затем набрал второе для Тени. И только третье он потащил к дому.
«Стой. Поставь ведро и обернись. Я не вижу, но мне кажется, там есть на что посмотреть», – остановил его голос на полпути.
Боцман подвигал к Тени свой хлеб. Пока она ела, он вылизывал ей уши.
И было в этой сцене что-то от мира, где все правильно.
…
Еды не было. Совсем. Была крупа в жестяной банке, но Вик понятия не имел, как ее варить. Вроде мама когда-то учила, но он начисто забыл.
Придется обходиться чаем, пока отец не проснется. Если он вспомнит – покормит его.
«А если нет – голодать будешь? Он может и не покормить?!» – почему-то в голосе звенела злость.
Словно ему, глупому, невдомек – взрослые живут в своем, взрослом мире. Им до детей дела нет.
«Поставь чайник на одну конфорку, а кастрюлю – на другую», – не комментируя его мысль предложил голос.
Почему бы его не послушаться? Про собак он ведь правда хорошо подсказал.
Старая газовая плита была покрыта слоем желто-серого заскорузлого жира. Вик как-то пытался отмыть, но ему не хватило сил.
Окружающие разруха и убожество его угнетали. Трогать плиту было противно, но он старался скрыть отвращение, чтобы голос не решил, что он не только трус, но еще и капризный и неблагодарный.
«Набери крупу в чашку. Там гречка? Возьми чашку гречки и залей двумя стаканами воды. Хочешь, помогу убрать?»
– Да… только ты не станешь меня там… бросать?
«Не стану, обещаю. Посиди тихо».
И мир, вздрогнув, перестал существовать.
Глаза медленно наполнились цветом, а лицо сменило выражение с растерянно-мечтательного на серьезно-сосредоточенное.
Все-таки там, в темноте, откуда он говорил с Виком – не жизнь. Казалось, он стоит в дверном проеме, и за его спиной – только рвущаяся тьма. А смотрел он на мир вместе с этим мальчиком. Но смотреть на мир самому, без проема, во много раз приятнее.
Он чувствует холод стеклянной банки и шершавое тепло стола. Запахи еды, земли, сигарет и травы.
Он живет.
Интересно, мог бы он, если бы захотел, захлопнуть дверь, заперев Вика в темноте, и правда украсть его жизнь?
Мысль была липкой, холодной и вызывала омерзение.
Он ни за что не станет так поступать.
Он приподнял крышку кастрюли, чтобы закипевшая вода не полилась на плиту.
И раздраженно поморщился. Его движения – плавные и четкие, а Вик привык двигаться отрывисто и резко. Пальцы плохо слушались, а маленький рост мешал доставать то, что казалось близким.
Он-то точно знал, какого он роста. И какие движения совершает. И что может совершить усилие, необходимое, чтобы оттереть это пятно или открыть эту банку. Рассчитывал на свои движения, длину своих рук и свой рост. Но ничего не выходило. Тело жало ему, не слушалось, словно напоминая, что он здесь чужой.
Отмывая стол, он пытался вспомнить свое имя. Хоть кусочек прошлого. Но в ушах упрямо стучали только чужие образы и мысли.
Ему хотелось бы иметь имя. Имя сделало бы его чуть больше человеком, чем сейчас, позволив убедиться в собственном существовании.
Серая мыльная пена растекалась по столу. Всю посуду он уже перемыл и оставил стопкой сушиться на сложенном вдвое полотенце, показавшимся чище остальных. На кухне было темно – не мешало бы отмыть окна и постирать занавески. Но он решил не делать большего, чем можно требовать от ребенка. Его отец, оставшийся без заботы жены, совершенно пренебрегал домашней работой. Однако среди воспоминаний Вика было такое, где его отец ударил мать по лицу за крошки на столе. Если он покажет, что может – работа по дому целиком ляжет на Вика. Поэтому он ограничился тем, что раздвинул грязные занавески и с трудом открыл окна, впуская свет с запахом земли и травы. На кухне теперь пахло мылом, едой и немного сыростью. Серый запах, зеленый запах – так стало намного лучше.
Он закрыл глаза.
И с сожалением позволил миру опрокинуться.
На столе стояла тарелка с кашей и кружка чая. Вик только восторженно смотрел по сторонам.
А вовсе он не глупый, этот странный голос.
– Спасибо!
«Ешь», – и в голосе он расслышал улыбку.
Теплую и совсем не угрожающую. Только грустную от чего-то.
…
А темнота вернулась, как возвращается каждую ночь. Ворвалась в открытое окно, облепила стены и, ухмыляясь, уставилась на него тысячей черных глаз.
– Эй, ты здесь?
«Да. Опять боишься?»
– Нет…я хочу на тебя посмотреть, – нашелся Вик чтобы не признаваться в очевидном.
«Я пока не знаю, как это сделать. И о себе могу очень мало рассказать. Но я похож на тебя – лет через шесть».
– Так мне нужно только подождать, и я тебя увижу, – улыбнулся Вик, проводя ладонью по лицу.
«Когда тебе будет двенадцать, мне уже будет восемнадцать. Если, конечно, я не исчезну», – ответил голос.
– Слушай, а как же… ты ведь, наверное, не захочешь… тебе скучно со мной будет. Ты же будешь взрослым, – прошептал Вик.
Этот голос он слышит всего второй день, а уже сколько полезного он сделал! Подружил его с собаками, убрать помог, показал, как готовить, и еще сейчас с ним разговаривает, чтобы в темноте не было страшно. Было бы жаль его потерять.
С ним спокойно. Вику редко бывало спокойно в этом нелогичном, странном мире, в котором все не как надо.
«Я тебя не брошу. И не стану винить за то, что я такой, как есть – без собственного тела. Не ты ведь так решил», – тяжело вздохнул собеседник.
– А я… я непременно для тебя что-нибудь хорошее сделаю. И имя тебе дам. Знаешь сказку… сказку про мальчика, который путешествовал с гусями? У него был друг, гусь Мартин. Мартин о нем заботился, лечил, и помогал – просто так. Потому что он хороший был. Хочешь – будешь Мартин?
На самом деле, когда Вик читал эту сказку сильнее всего ему представлялось чувство тепла и защищенности, когда гусь брал Нильса под крыло. Теплый пух обволакивал, затмевая собой все остальное, целый мир. Целый белоснежный, теплый мир, мерно качающийся в такт чужому дыханию.
Такое же чувство возникало, когда этот голос с ним говорил. Когда он так спокойно, так уверенно указывал, что делать, и мир становился понятным. Но в этом признаться было стыдно.
И конец у сказки был какой-то неправильный, злой. Вик его забыл и вспоминать не хотел.
«Хочу. Спасибо тебе», – с искренней радостью отозвался голос, который теперь звался Мартин.
– Мартин… а у тебя больше нет… огоньков?
«У меня лучше есть. Смотри», – усмехнулся Мартин.
И из-под запястья Вика выплыла рыбка. Светящаяся золотисто-розовым светом, пятнистая, похожая на китайского карпа, которого он видел на картинке в детской энциклопедии.
Плеснула по темноте хвостом и взвилась куда-то к потолку.
«Смотри. Темнота – это море. Много теплого, черного, накатывающего волнами», – тихо говорил Мартин.
И его голос был словно накатывающие волны. Словно шорох прибоя, пеной гладящего песок. Глядя, как рыбка неторопливо кружит вокруг лампы, Вик закрыл глаза. Всего на минутку. Просто веки вдруг стали слишком тяжелыми. Сейчас он откроет глаза и…
Мартин открыл глаза. Вик спал, и не видел, как он улыбается, катая на языке имя. Свое настоящее, человеческое имя.
Мартин. Как месяц март. Как обещание чего-то хорошего. Мар-тин.
Но спустя минуту радость утихла, уступив тоске. Это вторая ночь, которую он помнит на этом свете. И он отчаянно ясно осознает его логику. И еще – безвыходность своего положения.
Этот мальчик брошен. Его отец не просто равнодушен, он жесток. Он преступник, калечащий ребенка своим уродливым восприятием мира. Бить и морить голодом собак? Что говорить о человеке, за которым он сегодня перемыл кучу грязной посуды, чтобы накормить ребенка пустой кашей на воде из чистой тарелки?
И главное – ему весь день пришлось есть эту гречку, потому что отец уехал в обед и вернулся поздно ночью, пьяный, зато с пакетом продуктов. В пакете – булка хлеба, пакет молока и лоток яиц. Ни одного целого яйца не было. Мартин, чертыхаясь, переливал отдающие картоном яйца в миску и вылавливал осколки скорлупы.
Ему самому на гастрономические предпочтения отца Вика было плевать. Он вообще не испытывал потребности в еде и не понимал, какое в ней удовольствие. Но даже его опыта хватало, чтобы знать, что ребенку нужно нормально есть.
Мартин вытаскивал из закоулков памяти все, что Вик когда-то забыл. Что слышал украдкой. Осмыслял прочитанное им, увиденное, услышанное – он учился. Учился все то время, что был в сознании, безостановочно анализируя бессвязные потоки памяти и обрывки знаний. Нужно помочь вырасти этому ребенку. Мысли о том, что будет с ним самим, Мартин гнал от себя. Что будет? А ничего не будет. Он никогда не сможет любить. Не получит профессию. Не заведет собаку. Не женится. У него не будет собственных детей. Не будет.
Никогда.
И, может быть, он скоро умрет. Может он вообще воображаемый друг Вика, а через год тот пойдет в школу, заведет настоящего. И тогда он, Мартин, станет не нужен и будет забыт. Навеки заперт в темноте.
Но к чему тревожиться об этом сейчас.
Об этом он будет тревожиться когда-нибудь потом. А Вик вырастет. Выучится, женится и заведет детей. И собаку.
И, проведя ладонью по лицу, Мартин закрыл глаза, отпуская сознание. Он не станет говорить Вику, что слышал мысли про гусиный пух.
Действие 3. В воде, в небе и в темноте
Нет никого. Воображенье. – Нет никого?
А разве воображенье – никто?
ХименесНад озером кто-то разлил ледяное, пахнущее травами молоко. Светло-серая вода казалась густой и почти неподвижной. Берег сторожили призраки деревьев. И ни звука не доносилось в этот час над поверхностью воды.
Где-то плеснула хвостом рыба, и снова наступила тишина.
Мартин, сидевший на берегу, сосредоточенно вырезал птицу из сухого березового поленца. Движения были по-детски неловкими, но он смог ни разу не порезаться. На самом деле ему было, в сущности, наплевать, что получится в итоге. Поделка останется на берегу или вечером отправится в печь.
Ему нужно было научиться управлять этими руками. Неуклюжие, негнущиеся пальцы, тонкие запястья, белая кожа. Вчик, выросший в городе и не покидавший пределов своего двора, был слаб и совершенно неприспособлен к жизни.
Мартин несколько дней наблюдал за деревенскими детьми. Не как Вик – с недоумением и легкой завистью. Мартин замечал, что дети здесь больше похожи на зверят. Ловкие, сильные, обожженные солнцем, с выгоревшими, сухими волосами. У этих детей были цепкие взгляды. Перевитые ниточками жил запястья. Они быстро бегали. Хорошо лазали по деревьям, не боялись боли, умели ходить по лесу. Их цинизм мог показаться городскому жителю жестокостью – Мартин слышал историю о кролике, которого девочка вырастила, как питомца. Родители зарезали его, как и остальных. Девочка хвасталась рукавичкой с особым пятнышком в виде сердечка – за него крольчонок ей и приглянулся.
Как и всякие дети, эти дети любили сказки. Рассказчика они слушали, будто в трансе, целиком отдаваясь сюжету. А еще у них было особенное воображение, коллективное. Если мальчик бежал через поле с палкой, даже у тех, кто не участвовал в игре, не возникало вопросов, что он делает. Всем откуда-то было известно, что это солдат. С автоматом.
Шанс стать, как эти дети Вик безнадежно упустил, но он и не особо стремился. Ему претили шумные компании и развлечения вроде «бросить в костер пустой газовый баллон и отбежать не дальше всех». Да и дети его пугали, хоть он бы и ни за что не признался в этом Мартину, а Мартин не стал бы говорить, что знает. Это были совсем другие дети, никогда не знавшие дома с серыми стенами. И у них не было шанса понять друг друга. Но Вику придется с ними договариваться, скоро он пойдет в школу.
Мартин отложил нож и скептически оглядел результат своего труда. Птица в результате угадывалась весьма смутно, зато, даже когда нож срывался, он ни разу не порезал руку. Не хватало еще чтобы Вик увидел свежий порез и испугался.
