Цугцванг. Право на паузу

Антон Абрамов

Цугцванг. Право на паузу

«Шахматы – это игра ошибок. Побеждает тот, кто делает предпоследнюю ошибку»

Савелий Тартаковер

Пролог. Редкая партия

Ему сказали, что это будет просто партия.

Редкая, да. Экспериментальная, да. Но всё равно – «всего лишь партия», всего лишь шахматы, то, чем он занимался с семи лет, чем отвоевал себе стипендию, комнату на верхнем ярусе и право носить чёрный значок Академии.

По пути в Башню Редких Партий он повторял это как мантру:

всего лишь партия.

Коридор был пуст. Ночь отрезала кампус от города, и только лампы над дверьми кабинетов светились жёлтыми островками. Стены тонули в полутени. В окнах размытые квадраты чёрного и серебра: дворы, выложенные в шахматном порядке, и снег, которого ещё не должно было быть.

У двери Башни его уже ждали.

– Опаздываешь, – сказала ректор.

Она не носила мантию, как на церемониях, – только тёмный костюм, светлая рубашка, волосы собраны в гладкий хвост. На лацкане тот же чёрно-белый значок, что и у него, только оправленный тонкой полоской золота. Её звали Элиза Гольд, но студенты между собой чаще всего называли её просто Канцлер. С большой буквы.

– Простите, – выдохнул он. – Часы в общежитии…

– Время в общежитии отстаёт, – сухо заметил мужчина рядом с ней. – Мы обсуждали это на прошлой неделе. Сядь ближе к доске, Лукас.

Мужчина был худой, высокий, с тонкими руками и лицом, которое казалось изготовленным для усталых улыбок и бессонных ночей. Профессор Марен. Теория игр, спецкурс по этическим моделям. Человек, о котором говорили, что он однажды отказался от министерского кресла ради права читать семинар для десяти студентов.

Лукас кивнул, глухо сказал:

– Да, профессор.

Его пропустили внутрь.

Башня изнутри больше всего напоминала часовую. Круглый зал, высокий потолок, уходящий в темноту; узкие окна на уровне второго яруса; по стенам диаграммы. Заблокированные партии, чёрно-белые клетки, стрелки, пометки мелким почерком. Никаких картин, никаких портретов. Только доски, доски, доски, как будто кто-то решил, что мир можно уместить в набор позиций.

В центре зала стоял стол. На нём доска.

Не классическая деревянная, нет. Клетки были вроде бы обычные, чёрные и белые, но Лукас сразу заметил, что белый не совсем белый, а скорее молочный, с серым оттенком старой бумаги. Фигуры – чёрное стекло и светлый камень. Под доской тонкий металлический каркас с проводами, уходящими в пол.

Рядом с доской ещё один стол, уже с экранами, сенсорными панелями, светящимися полосками. Перед ними, не отрывая взгляда, сидел молодой мужчина в сером – оператор. На его запястье тускло мигал браслет доступа к Протоколу.

Лукас остановился. На секунду ему показалось, что он слышит тихий гул, как если бы сама доска дышала.

Всего лишь партия, напомнил он себе. Просто новая модель.

– Подойди, – сказала ректор. – Посмотри.

Он подошёл.

Позиция была начальной. Все фигуры на местах. Белые вниз, чёрные вверх. Ни одного хода.

– Это та самая? – спросил он, прежде чем успел остановить язык.

– Какая «та самая»? – в голосе Элизы мелькнуло развлечение.

– Партия Основателя, – сказал Лукас. – О которой все шепчутся. Которую вы привезли из архива. Которую… – которую однажды сыграли и потом запретили повторять, хотел он сказать, но вовремя остановился.

– В Академии слишком много шёпота, – сухо сказал Марен. – И слишком мало людей, умеющих держать в голове целую партию. Сядь, Лукас.

Он сел на стул напротив доски. За его спиной закрылась тяжёлая дверь.

Щелчок замка прозвучал как отметка в протоколе.

– Формально, – начала Элиза, – это повторение исторической модели. Неофициально – пилотный эксперимент. Ты понимаешь, что соглашаешься добровольно?

По этикету он должен был прочесть вслух обязательную формулу. «Я, такой-то, осознаю риски…» и дальше по тексту. Но голос по какой-то причине отказался подчиняться.

– Протокол рассчитан, – вмешался Марен. – Пороговые значения соблюдены. Мы не выходим за рамки допустимых воздействий. – Он посмотрел на Лукаса. – Мы не будем лишать тебя свободы воли. Мы просто… сожмём поле вокруг тебя. Чуть-чуть.

– Ни один ход не будет сделан за тебя, – добавила ректор. – Ты сам будешь выбирать. Это важно.

Лукас кивнул. Выбор. Он приехал сюда именно за этим – за шансом выбирать. За шансом не работать на складе, как отец, не стоять в очередях за субсидиями, не считать каждую поездку в город роскошью. В Академии он мог выбрать лучшую жизнь. Мог, считал он.

Профессор положил на стол лист бумаги. Не нотация, нет. Таблица.

– Условия просты, – сказал он. – У тебя будет два типа ходов.

Он провёл пальцем по колонкам.

– Первые – ходы на доске. Ты играешь белыми. Я – чёрными. Мы повторяем партии прошлого, редкие позиции, которые проявляют определённые паттерны. Каждый ход фиксируется и в Протоколе. – Он кивнул на оператора. – Вторые – ходы вне доски. После некоторых ключевых позиций Протокол предложит тебе выбор в отношении… – лёгкая пауза, – твоего будущего в Академии.

Лукас взял лист. Слова плавали, но он всё равно усилием воли прочитал:

ХОД 5: выбор специализации.

ХОД 10: согласие/несогласие на участие в закрытых исследованиях.

ХОД 15: доступ к семейному досье.

ХОД 20: контракт на пять лет сотрудничества.

– Мы хотим проверить, – мягко сказал Марен, – как развивается твоя субъективная оценка этих решений под влиянием структуры редкой партии. Не волнуйся. Любое «нет» будут уважать.

– И записывать, – добавила Элиза. В её голосе не было ни угрозы, ни обещания, просто констатация.

Лукас сглотнул.

– А если… – он запнулся. – А если я захочу… – он поднял глаза на доску, на фигуры, на провода. – Встать и уйти?

– Тогда ты сделаешь ещё один ход, – спокойно сказала ректор. – Мы изучим и его.

Марен улыбнулся уголком губ.

– Не думай об этом сейчас. Сначала дебют. – Он взял белую пешку d2, поднял, кивнул Лукасу и вернул на место. – Твой первый ход, Лукас. И не делай это драмой. Пешка всего лишь пешка.

Лукас взял пешку.

Она была чуть холоднее, чем он ожидал. Камень под пальцами казался живым.

Он поставил её на d4.

В тот же момент оператор слегка нажал на сенсорную панель. На ближайшем экране вспыхнула диаграмма, линии хода подсветились. На браслете у Лукаса, на правом запястье, холодно пискнул имплант – стандартный студенческий интерфейс Академии. Внутри что-то дрогнуло.

– Фиксация первого хода, – отчеканил оператор. – Паттерн активирован.

Марен сделал ответный ход почти не глядя – конём на f6.

Ночной воздух в зале стал плотнее.

К пятому ходу Лукас перестал слышать тиканье часов.

Они были где-то наверху, под куполом, тень маятника пересекала потолок. Обычно в Башне их ход был навязчивым, как чужое дыхание. Сейчас звук как будто утонул в чём-то густом. Оставалось только шуршание пальцев по фигурам да тихие реплики оператора:

– Ход три. Фиксация.

– Ход четыре. Фиксация.

Позиция на доске развивалась почти идеально, как в учебнике.

– Ты чувствуешь? – негромко спросил Марен, когда Лукас двинул слона на g2.

– Что именно? – спросил Лукас.

– Пространство. – Профессор наклонился над доской. – Пока ты делаешь естественные ходы, всё кажется открытым. У тебя ещё много выбора. Центр, фланги, рокировка. Ты можешь всё. – Он сделал ход …Bb7, легко, как взмахом кисти. – Но некоторые ходы закрывают другие. Это неизбежно. Жизнь не любительский сеанс одновременной игры, Лукас. Это одна партия, один набор фигур.

Лукас пожал плечами.

– Я привык играть с центром, – сказал он. – Мне так понятнее.

– Все привыкли, – кивнул Марен. – Поэтому центральные ходы так хорошо продаются. – Он усмехнулся уголком рта. – А лучшая ловушка та, что выглядит как привычный вариант.

Ректор всё это время молчала. Она стояла у окна, сложив руки за спиной, и иногда бросала короткий взгляд на экран оператора. На её лице не отражалось ничего.

После пятого хода браслет на запястье Лукаса снова пискнул.

– Первый внешний выбор, – объявил оператор. – Вариант А: специализация по классическим моделям. Вариант Б: перевод в лабораторию Протокола.

На экране рядом с шахматной диаграммой вспыхнули две строки.

Лукас сжал пальцы. У него уже был ответ. Конечно.

– Мне… – он выдохнул. – Мне нужна лаборатория.

Отец бы не понял. Мать бы сказала: «Только не лезь в то, что опасно». Но стипендия у него уже была, комната тоже. Что ещё мог дать ему этот шанс, кроме входа в самую закрытую лабораторию Академии?

– Вариант Б, – сказал он. – Лаборатория.

– Зафиксировано, – кивнул оператор.

На доске это не выглядело никак. Пешки и фигуры стояли так же, как минуту назад. Но внутри, на невидимом уровне, позиция изменилась. Где-то в глубине Протокола к его имени прикрепился новый флажок.

Марен мягко, без паузы, двинул пешку.

К двенадцатому ходу Лукас перестал считать фигуры глазами. Он чувствовал их.

Это было странное, почти физическое ощущение. Как если бы вокруг стола натянули тонкую сетку, и каждый ход чуть тянул её в новую сторону. Сначала он думал, что это просто напряжение. Первый секретный эксперимент, ректор и профессор над душой, оператор, чьи пальцы ни на мгновение не покидали панель.

Но каждый раз, когда он делал ход, браслет на запястье отзывался едва заметным холодком. Не болью, не уколом – просто крошечным смещением, как будто кожу на полмиллиметра потянули в сторону.

Всего лишь партия, напоминал он себе. Просто данные. Они собирают данные.

– Тебе не обязательно выигрывать, – сказал Марен, когда Лукас, задумавшись, слишком долго держал ладью над линией. – Здесь нет оценки «мат в двадцать ходов» и «мат в пятнадцать». Нас интересует другая величина. – Он кивнул на браслет. – Твоя субъективная свобода.

– Что? – сбивчиво спросил Лукас.

– Сколько вариантов ты чувствуешь в каждом положении. – Профессор не отрывал взгляда от доски. – Не объективно. Для компьютера здесь их сотни. Для человека десяток. Для тебя сколько?

Лукас посмотрел на доску.

Фигуры белых ещё выглядели уверенно. Центр под контролем, король в безопасности, слоны активны. Он мог сыграть ладьёй, пешкой, конём. Мог напасть, мог защититься.

– Много, – сказал он. – Ещё много.

– Хорошо, – тихо ответил Марен. – Посмотрим, как будет на двадцатом.

Ректор слегка повернула голову.

– Мы не выходим за пороги, – сказала она. – Вспомни протокол. Мы не имеем права.

– Мы никогда не выходим за пороги, – отозвался Марен. В его голосе послышалась насмешка, но адресована она была не ей.

На десятом ходу Протокол предложил второй выбор.

На этот раз строчки были совсем короткие:

Участие в закрытых исследованиях:

А – нет.

Б – да.

– Ты уже в лаборатории, – сказал оператор. – Вариант Б расширит твой доступ. Вариант А оставит всё как есть.

Лукас почувствовал, как в груди что-то сжалось.

Вариант А был теоретически возможен. Никто не лишит его стипендии. Никто не выгонит. Он останется просто талантливым студентом, будет писать курсовые, играть в вузовской команде, выпускаться, как все.

Вариант Б…

Вариант Б был билетом туда, где принимаются настоящие решения.

– Ты можешь отказаться, – тихо сказал Марен. – В этой позиции это ещё не проигрыш.

– Но и не выигрыш, – добавила ректор.

Лукас посмотрел на доску.

На ней тоже была выборность. Пешка, конь, слон. Он мог сыграть аккуратно. Мог рискнуть. И почему-то ему казалось, что ход на доске и выбор на экране связаны.

– Вариант Б, – сказал он. Слово будто пришлось проталкивать через чью-то ладонь.

– Зафиксировано, – произнёс оператор.

Браслет снова холодно коснулся кожи.

Вокруг, в городе, никто не почувствовал ничего. Просто в чьём-то телефоне статистика наклонилась на долю процента. Где-то чуть увеличилась вероятность того, что завтра один человек согласится на переработку без оплаты. Что подросток откажется от попытки сменить колледж. Что водитель подпишет новый, более жёсткий контракт.

Маленький шум, добавленный в систему.

Всего лишь партия.

К пятнадцатому ходу у Лукаса начала болеть голова.

Сначала он решил, что это от концентрации. Слишком много всего: одна доска, одни и те же лица, один и тот же гул вентиляции. Потом понял: дело не только в этом.

Чем дальше развивалась позиция, тем тяжелее становились его собственные решения.

В графе «ходы вне доски» изменился тон.

ХОД 15: доступ к семейному досье.

А – сохранить конфиденциальность.

Б – предоставить полные данные для калибровки Протокола.

– Это… – у него пересохло во рту. – Это действительно необходимо?

– Не для нас, – ответила ректор. – Для алгоритма. Чем больше он знает о твоём контексте, тем точнее может оценить влияние структурных ходов на субъективный выбор.

– Простыми словами, – вмешался Марен, – если ты хочешь, чтобы будущие версии Протокола учитывали реальных людей вроде тебя и твоих родителей, им нужно знать, из какой точки ты сделал этот ход.

Лукас почувствовал, как сердце пропустило удар.

– Родители не узнают, – ровно продолжила Элиза. – Их имена будут зашифрованы. Для системы они станут лишь набором параметров: уровень дохода, образование, долги, история медицинских обращений. Сухие цифры.

– Они… – он запнулся. – Они не давали на это согласие.

– Закон позволяет использовать данные бенефициаров госпрограмм в обобщённом виде, – напомнила ректор. – Ты и сам подписывал это. При вступлении.

Он подписывал многое. Он помнил только общую формулу: «для улучшения качества услуг».

– Ты можешь сказать «нет», – повторил Марен. – Это будет честный ход. Мы увидим, как меняется партия при отказе.

Лукас посмотрел на доску.

Белые ещё держались. Но фигуры уже теснились.

Черные пешки словно двигались не вперёд, а внутрь, сужая ему пространство. Ладьи чёрных пока стояли в тени, но он чувствовал, как они смотрят на центр.

Скажи «нет», прошептал кто-то в его голове. Может, это был голос отца, который в очереди за талонами всегда отвечал «нет» на любые дополнительные услуги. Скажи, что хватит.

– Вариант Б, – сказал Лукас.

– Зафиксировано.

Удар боли в висках был почти физическим.

На экране вспыхнули графики. Где-то в глубине города база данных мягко раскрыла страницы с фамилиями, диагнозами, суммами. Профиль семьи Лукаса сместился из размытых контуров в чёткую точку. Алгоритм Протокола получил новую опору.

Доска дёрнулась в его восприятии, как будто клетки стали на полтона темнее.

– Ты чувствуешь? – спросил Марен.

– Что? – прошептал Лукас.

– Как уменьшается количество ходов, которые ты считаешь возможными.

Он подумал. Пятнадцать минут назад он бы сказал: «Глупость». Сейчас не сказал.

На двадцатом ходу Лукас понял, что больше не видит «много вариантов».

Фигуры белых стояли ещё красиво. Слон на диагонали, конь под прыжком, ферзь с видом на центр. Ничего не провалилось, никто не висел под прямым ударом. Компьютер, наверняка, выдал бы оценку равенства или лёгкого перевеса.

Но в голове Лукаса позиции сжались в узкий коридор. В каждом варианте он видел плохие последствия.

Сделать безопасный ход – сдаться лаборатории полностью, стать «идеальным подопытным» Протокола.

Сыграть агрессивно – получить конфликт с руководством и рисковать стипендией.

Попробовать «оригинально» – стать тем самым дураком, который испортил уникальный эксперимент.

– Опиши, – тихо попросил Марен. – Сколько ходов ты сейчас чувствуешь?

– Два, – прошептал Лукас. – Три… Нет. Два.

– Объективно их больше двадцати, – сказал оператор, не отрываясь от экрана. – Семь ходов пешками, восемь фигурами, плюс несколько жертв.

– Я… – Лукас закрыл глаза на секунду. – Я их не вижу.

– Это нормально, – сказал профессор. – Цугцванг начинается задолго до того, как партия подходит к концу. Сначала возникает ощущение, что каждый ход вреден. Лучшим вариантом было бы не ходить вообще. Но правило игры не позволяет.

– Можно… – он сглотнул. – Можно нарушить правила.

– Можно, – согласилась ректор. – Но это тоже ход. И у него тоже есть последствия.

На экране вспыхнула финальная строчка:

ХОД 20: контракт на пять лет сотрудничества.

А – отказаться.

Б – подписать.

– Это за пределами курса, – негромко сказал Марен. – Ты мог бы увидеть его в конце обучения. Через два года. Мы лишь… ускорили позицию.

– Протокол хочет знать, – добавила Элиза, – в какой момент человек соглашается на долгосрочные обязательства. И чувствует ли он при этом свободу.

Лукас посмотрел на бумагу.

Пункт Б обещал всё, что казалось ему недостижимым в детстве: уверенный доход, место в исследовательской группе, жильё в кампусе, медицинскую страховку для родителей. Пункт А говорил: «ты можешь уйти после выпуска, как все. Делать что хочешь. Или ничего. Без гарантий».

Шахматы на столе и строки на экране наложились друг на друга.

Клетки потемнели. Фигуры слегка размылись. Голова гудела, как колокол над куполом.

– Я… – голос предал его. – Я не знаю.

– Это и есть цугцванг, – мягко произнёс Марен. – Не на доске. Внутри. Ты чувствуешь, как любое движение ухудшает твою позицию. Но стоять нельзя.

Его никто не торопил. Часы всё так же не тикали. Время словно зависло над залом, как маятник, который кто-то остановил на полдороге.

– Мы можем остановить эксперимент, – сказала ректор. – Ты скажешь «нет», мы завершим партию, не доводя до конца модель. Это тоже будет ценное наблюдение.

Лукас понимал, что ни один из взрослый в этом зале не хочет, чтобы он сказал «нет».

Они были учёные. Им нужен был полный паттерн, завершённая кривая.

Он думал о матери, которая на присланные из Академии деньги купила новые сапоги, впервые за много лет. О том, как отец, молча, без комментариев, прибил к стене их маленькой кухни календарь Академии. О младшей сестре, которая хвасталась соседям: «Лукас теперь будет в телевизоре».

Сказать «нет» значило вернуться в тот мир с пустыми руками. Сказать «да» значило… Он не был уверен, что именно значило. Протокол обещал много.

– Вариант Б, – сказал он.

– Зафиксировано, – отозвался оператор.

Браслет на запястье Лукаса стал очень холодным, как обруч изо льда.

Марен сделал тихий ход. Пешка чёрных продвинулась на одну клетку.

Снаружи, далеко за стенами Башни, в городе, который не знал об этой партии, произошло несколько тысяч небольших событий. Несколько человек подписали документы, не читая. Несколько отказались от возможности подать апелляцию, решив, что «всё равно бесполезно». Несколько подростков закрыли окно с заявкой на грант. Мелочи. Шум.

Протокол улыбнулся своей безликой статистической улыбкой.

Конец партии был ближе, чем казалось.

Лукас уже не видел всей доски. Взгляд цеплялся за отдельные фигуры, как за ступеньки в темноте. Каждое новое предложение Протокола звучало как приговор, даже если речь шла о формальностях вроде подписки на закрытые каналы Академии.

Последний внешний выбор был формально мелким:

участие в экспертном совете по этике.

А – уйти в чистую науку.

Б – войти в совет.

– Это не что-то, что тебя обяжет, – объяснял профессор. – Просто голос. Просто возможность говорить.

– Если у тебя будет голос, – добавила ректор, – ты сможешь влиять на такие системы, как Протокол. Без таких людей они превращаются в чистую машину.

Лукас почувствовал, что смеяться сейчас нельзя. У него и так кружилась голова.

– У меня нет ощущения, что я влиял на что-то, – сказал он. – Я просто… соглашаюсь.

– Это и есть проблема, – спокойно ответил Марен. – Не в том, что ты согласился. В том, что к моменту выбора у тебя уже нет чувства альтернативы.

Лукас посмотрел на доску.

Белый король был в углу, за спиной пешек. Слон стоял красиво, ладья держала линию. Но вся позиция была какой-то задушенной. Ходы были, конечно. Но каждый из них казался плохим.

– Это… – он провёл рукой по лбу. – Это всё?

– Осталось несколько ходов, – сказал Марен. – Последние тихие ходы. Те самые, о которых никто не пишет в газетах.

– Ты можешь встать, – напомнила Элиза. – Никто тебя не держит.

Он попытался представить, как встаёт. Отодвигает стул. Говорит: «Спасибо, мне хватит». Выходит из Башни. Идёт вниз по лестнице, мимо диаграмм, мимо пустых аудиторий.

И не смог.

– Вариант Б, – сказал он тихо.

– Зафиксировано.

В зале стало очень тихо.

Марен некоторое время молча смотрел на доску. Затем взял чёрную пешку и поставил её на одну клетку вперёд.

– Тихий ход, – произнёс он. – h6.

Лукас не понял, кому он это сказал – ему, ректору, оператору или самому себе.

Фигуры не рушились. Никто не объявлял мат. Не было ни фанфар, ни драматического вздоха толпы. Только одна маленькая пешка, которая закрыла последний воздух у его белого короля.

В этот момент он понял, что действительно не видит ни одного хода, который не был бы уступкой.

На экране вспыхнули графики. В одном из слоёв Протокола плотная тёмная зона стала ещё чуть гуще. В разделе «модели поведения бенефициаров» появилась новая кривая.

Где-то далеко в городе женщина в ночную смену подписала дополнительное соглашение о переработках, не читая. Мужчина, собирающийся подать заявление на развод, закрыл документ и решил «ещё потерпеть». Девочка, уже почти нажавшая кнопку «отправить» под заявкой на конкурс, стёрла письмо.

Мелочи. Но если посмотреть с высоты, график лёг как чёрная тень поверх белой сетки города.

Лукас не видел этого. Он видел только доску.

И пустоту вокруг своего короля.

– Всё, – тихо сказал Марен. – Партия… – он остановился, как будто слово застряло. – Закончена.

– Эксперимент завершён, – подтвердил оператор.

Ректор разжала пальцы, всё это время сложенные замком. На лице её не было ни триумфа, ни облегчения.

– Мы сняли достаточно данных, – сказала она. – Закройте канал с городом. Никаких записей о внешнем эффекте.

– Уже, – кивнул оператор. – Внешний шум вписан в фоновые колебания. Ни один показатель не превысил пороги.

Марен смотрел на Лукаса.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

Лукас попытался ответить. Рот открылся, но слова не вышли. Он ощутил странную пустоту, как если бы из груди вынули что-то тяжёлое, к чему он привык.

Я больше не делаю ходов сам, подумал он внезапно и ужаснулся этой мысли.

Всё вокруг было прежним. Доска, фигуры, свет ламп. Тот же зал, те же люди. Только внутри что-то сдвинулось, и теперь каждый возможный шаг впереди казался продолжением уже сделанной партии, а не его выбором.

Он резко отодвинул стул.

– Лукас? – насторожился Марен.

– Мне… нужно… – Он поднялся.

Пол под ногами качнулся. Клетки чёрного и белого поплыли, как вода. Фигуры на доске показались огромными, выше людей, тени от них вытянулись до потолка.

– Сядь, – сказала ректор. В голосе не было приказа, только совет. – Медленно. Дыхание…

Он не сел.

Он сделал шаг назад, второй. В груди стало тесно, как в лифте, застрявшем между этажами. Ход? – мысль вспыхнула, нелепая. Это тоже ход? Да. Тогда я предпочту…

Дальше всё смешалось.

Он слышал треск – то ли упала фигура, то ли что-то в нём самом. Чей-то голос сказал «осторожно», кто-то потянулся к нему. В голове было одно слово: цугцванг. Не шахматный, не академический. Личный.

Лучшим ходом было бы не ходить. Но его никто не спрашивал, когда он садился к этой доске.

Позже, в отчётном файле, это назовут «острым вегетативным эпизодом на фоне психоэмоционального напряжения».

Его увезут в клинику. Поставят капельницу. В карточке появится новая строка: «рекомендована ограниченная нагрузка, исключить участие в высокострессовых экспериментах».

Контракт на пять лет останется действительным.

Профессор Марен ещё долго будет сидеть в пустом зале Башни, перед закрытой доской, не прикасаясь ни к одной фигуре. Ректор Гольд выйдет первой, оставив его с диаграммами.

– Мы не превысили пороги, – скажет она на ходу. – Всё в рамках протокола.

– Конечно, – ответит он. – Протокол всегда в рамках самого себя.

Он поднимется, когда в башне окончательно остынет воздух, и пройдёт вдоль стен. На одной из диаграмм остановится. Это будет копия той самой партии, сыгранной когда-то Основателем. Ходы чёрных выделены красным, ход белых ферзём подчеркнут.

На полях будет приписка мелким почерком:

«Повторять с осторожностью. Эффект цугцванга переходит границы доски».