Нефритовая лоза. Исчезнувшая

Она говорила так спокойно, как человек, хранящий в себе ответы на все вопросы мира.

Но внутри меня уже нарастало то, с чем я не могла примириться.

Я повернула голову к ней медленно, с усилием.

– Я всё равно… не понимаю, – прошептала я. – Как… как могло пройти два года? Как можно уснуть после дня рождения… и очнуться сейчас? Это же… это же невозможно…

Тётя на секунду прикрыла глаза – коротко, как человек, который собирается коснуться чужой боли.

– Возможно, Алиса, – сказала она очень мягко. – После сильной травмы мозг может блокировать всё ужасное. Закрыть. Убрать. Перевернуть время в один миг. Люди после комы часто думают, что прошла ночь… а проходят месяцы. Годы. Это не твоя вина. И не слабость. Это просто… то, как мозг защищает нас.

Я молчала, чувствуя, как поднимается внутри тяжёлый ком.

Слова принимались, но не понимались.

И только через несколько секунд я нашла голос:

– А… где отец? – выдавила я, чувствуя, как внутри снова поднимается тревожная пустота. – Почему его нет?

Тётя сразу кивнула, будто ждала этого вопроса.

– Он приедет, милая, – сказала она мягко. – Как только сможет. Он… очень занят сейчас, но он обязательно приедет. Обещал.

Её голос звучал искренне, спокойно, но не натянуто – так, как говорят, когда действительно верят словам.

Я хотела спросить ещё, но взгляд сам по себе упал на окно.

И там… был город, и от одного взгляда на него внутри что-то не совпало.

Не мой.

Высотки – другие, ниже.

Улицы – шире, и от этого внутри возникло странное чувство чужого места.

Небо – ближе.

И воздух, даже через стекло, казался тише, спокойнее, без резкого, нервного ритма Нью-Йорка.

Сердце ёкнуло.

– Это… не дом, – сказала я медленно. – Тётя… где мы?

Она слегка придвинулась, пытаясь заранее смягчить удар.

– Мы в Филадельфии, Алиса.

Слово упало тяжело – камнем на землю.

– Филадельфия?.. – я покачала головой, не понимая. – Почему? Почему… мы здесь, а не дома? Почему не в Нью-Йорке?

Тётя вдохнула неглубоко, но уверенно.

– Потому что здесь безопаснее. Так решил твой отец. Он хотел, чтобы ты проснулась… там, где тебе ничто не угрожает.

Я резко повернула к ней голову, несмотря на слабость, и это движение отдалось тянущей болью в висках.

– Угрожает? – спросила я тихо, почти на выдохе, чувствуя, как внутри снова напряглось всё тело. Плечи непроизвольно сжались, дыхание стало поверхностным, настороженным, организм уже готовился к бегству, даже лёжа неподвижно.

Слово повисло между нами, тяжёлое, опасное. Если оно прозвучало – значит, страх уже был рядом.

– Так значит… мне что-то грозит? – добавила я, не сразу решаясь закончить мысль. – После двух лет… опасность всё ещё есть?

Её пальцы чуть сильнее сжали мои, и этого жеста оказалось достаточно, чтобы ответ стал понятен ещё до слов.

– Да, – она сказала тихо, но честно. – За тем, что случилось… стоят очень серьёзные люди. И пока отец не найдёт их – ты должна быть далеко от дома. Это вопрос твоей жизни, Алиса.

Сердце упало – ударившись о рёбра.

– Но… отец… – голос сорвался. – Он же тогда тоже в опасности?

Тётя не сразу ответила.

Отвела взгляд в сторону.

А потом вновь посмотрела на меня – прямо, ровно, спокойно.

– Он взрослый мужчина, – ответила она мягко. – И он подготовлен. У него охрана, люди рядом, безопасность. Он сильнее, чем кажется. Не думай об этом сейчас. Тебе нельзя. Главное – ты.

Но я покачала головой, чувствуя, как внутри поднимается жёсткая, острая тяжесть.

– Я хочу знать всё, – сказала я, и мой голос оказался ровнее, чем я ожидала. В нём больше не было просьбы – только решение, к которому я пришла сама.

Я перевела дыхание и добавила, уже не отводя взгляд:

– Всё, тётя. Не части.

Не потом.

Всё.

Она тихо вздохнула, аккуратно погладила мою ладонь кончиками пальцев.

– Алиса… врач сказал, что тебе сейчас нельзя нагружать себя. Ты слишком хрупкая после двух лет. Твой отец сам всё расскажет, как только убедится, что ты можешь это выдержать. Не волнуй себя раньше времени.

Сейчас – только восстановление. Твоё тело. Твоя сила.

Она улыбнулась – мягко, тепло, чуть грустно.

– И мы обязательно вернём всё, что у тебя отняли.

Шаг за шагом.

День за днём.

Следующие три дня стали похожи на медленное возвращение в собственную кожу.

Физиотерапевты приходили утром и вечером, и каждая их процедура была испытанием. Они разминали мне стопы, поднимали ноги, сгибали руки, массировали мышцы, которые отвыкли работать. Боль была тупой, тянущей, иногда резкой, но в ней было что-то живое – тело вспоминало себя по кусочкам.

На вторые сутки я впервые сама удержала ложку.

Она дрожала так, что в руке ощущалась хрупкой и скользкой, несмотря на металлический корпус. Но я смогла донести её до губ. И тётя смотрела на меня так, как смотрят после подвига.

На третьи сутки я сделала первые шаги – медленные, почти невесомые, но настоящие.

До ванной.

Два метра.

Но казалось, что я прошла километры, преодолев пропасть между жизнью и темнотой.

И только когда я коснулась рукой дверного косяка – слабой, дрожащей ладонью – у меня впервые действительно защипало глаза.

– Получилось… – прошептала я, едва удерживая дыхание.

Тётя обняла меня за плечи, очень бережно, почти невесомо.

– Получится всё, милая, – сказала она. – Ты возвращаешься. Это самое главное.

Но внутри, под этой новой, ещё хрупкой силой… жила мысль, от которой не уйти:

Я хочу правду.

И отец рано или поздно придёт.

И тогда я её получу.

Шесть дней тянулись долго, вязко, время замерло, боясь дышать рядом со мной. Но каждый день приносил маленькую победу: я уже могла сама сидеть, не опираясь на подушки, могла поднять стакан воды и допить его без помощи. Мои движения были медленными, осторожными, как у человека, впервые попавшего в собственное тело, но врачи хвалили меня за скорость восстановления. Говорили, что это редкость – так быстро возвращаться после двух лет неподвижности.

Тётя всё это время была рядом. Она вставала, когда я просыпалась, и садилась обратно, когда я засыпала. И именно она сказала тихим, почти сорванным голосом:

– Алиса… твой отец приехал.

Сердце толкнулось к горлу.

Дверь открылась плавно, и в комнату вошёл отец. Тётя поднялась, уступая ему место рядом со мной, но не уходя – просто отступила к стене, будто хотела дать нам пространство и в то же время не могла оставить.

Отец выглядел старше, чем в моих воспоминаниях – эти два года тяжело легли на него. Но в глазах, когда он посмотрел на меня, вспыхнуло такое облегчение, что у меня защипало в груди.

– Алиса… – он подошёл ближе, медленно, словно боялся спугнуть то, что видит. – Ты сидишь. Ты сама… держишься. Боже… как же я рад тебя видеть такой.

Он присел на край кровати и осторожно взял мою руку. Его ладонь была горячей и уверенной, а моя оставалась тонкой и слабой, и он держал её бережно.

– Папа… – я выдохнула, чувствуя, как мышцы груди сжимаются от слишком острого чувства. – Я правда стараюсь. Очень.

Он кивнул, и в этом кивке было всё – гордость, боль, благодарность судьбе.

Мы говорили несколько минут – о восстановлении, о моих первых шагах, о том, что врачи считают прогресс феноменальным. Но внутри меня рос вопрос, который не давал покоя с первого пробуждения.

Я не выдержала.

– Папа… почему я проснулась здесь? – голос дрогнул, хотя я старалась говорить спокойно.

В Филадельфии.

А не дома?

Он замер.

Настолько, что даже тётя слегка подняла голову, казалось, почувствовав напряжение.

Отец посмотрел в сторону, собрал дыхание и только потом заговорил – медленно, ровно, осторожно, как человек, который понимает, что рушит то, на чём держатся мои последние силы.

– Та ночь… была страшной, Алиса. И ты имеешь право знать, что произошло.

Нападение случилось глубокой ночью. В доме было тихо. Я уехал по делам – буквально на пару часов. А ты… ты проснулась и вышла в сад. Ты всегда так делала – подышать свежим воздухом, послушать тишину.

Я ничего не помнила – но от этих слов меня пронзил слабый холод.

Кожа казалась помнящей то, чего память не давала.

Отец продолжал:

– Напавших было несколько. Точно не знаем сколько – но двое, возможно трое. Ты не услышала их. Или… они уже ждали.

Тебя ударили каким-то предметом – тяжёлым. Не один раз.

По голове.

С силой.

Его голос дрогнул – совсем чуть, но я услышала.

Тётя опустила глаза. Она стояла неподвижно, сжав руки в замок, переживая всё заново.

– Если бы Вера не спустилась ночью… – продолжил отец. – Она хотела воды. Увидела открытые двери в сад. Поняла, что что-то не так. И нашла тебя на земле. Без сознания. В крови.

У меня в горле поднялся металлический вкус.

Тело вспомнило что-то раньше сознания.

Тень. Холод. Тьму. Воздух, который невозможно вдохнуть.

– Потом была больница, реанимация, ожидание, – сказал он, и голос его стал твёрже, как будто он заставлял себя держаться. – Нападавших так и не нашли. Ни следов. Ни записей. Ничего.

Я – окружной судья, Алиса. Я перешёл дорогу многим. Я ждал угроз. Предупреждений. Давления. Но… всё было странно тихо.

Слишком тихо.

Он выдохнул – тяжело, как человек, который носит правду слишком долго.

– И когда врачи сказали, что ты впала в кому… я понял одно: если они не получили того, что хотели, они могут вернуться.

И тогда… я принял решение.

Я почувствовала, что задержала дыхание.

– Какое?.. – спросила я, почти шёпотом.

Он посмотрел мне прямо в глаза.

– Я инсценировал твою смерть.

На секунду мне показалось, что мир провалился куда-то вниз – вместе со мной.

Воздух стал слишком тяжёлым, слишком горячим.

Грудь сжалась так сильно, что я едва не вскрикнула, но звук застрял внутри, не находя выхода.

– Что?.. – губы едва шевельнулись, и это слово вышло почти беззвучно. Я попыталась вдохнуть глубже, но вместо воздуха в лёгкие вошла боль. – Как ты… как ты мог?..

– Я спасал тебе жизнь, – сказал он спокойно, но в этой спокойности не было ни холода, ни оправданий. Только усталость и твёрдость человека, который уже принял свой выбор. – У меня не было другого выхода. Если бы они узнали, что ты жива, они пришли бы снова. Я не смог бы защитить тебя.

Я покачала головой, хотя каждое движение давалось с усилием, тело сопротивлялось самой мысли принять это.

– Ты стёр… всю мою жизнь… – слова вышли с рыданиями. – Мой дом. Друзей. Мой цветочный магазин. Всё, что было… моим.

Тётя сразу подошла ближе, села рядом и осторожно обняла меня за плечи.

– Алиса… милая… это нужно было сделать. Ты уже почти умерла. Ещё раз – и тебя бы не спасли. Мы хотели только одного – чтобы ты жила.

Отец медленно положил ладонь мне на колено.

– Это временно.

Я клянусь.

Я найду тех, кто это сделал.

И тогда ты сможешь вернуть всё, что потеряла.

Я всхлипнула и зажмурилась, пытаясь остановить это, спрятаться хотя бы внутри себя, но слёзы всё равно прорвались и потекли, горячие, неконтролируемые.

Такие, от которых болит уже не тело – а сердце.

– Папа… а ты? – спросила я с трудом. – Ты тоже в опасности…

Он криво улыбнулся – уставшей, горькой улыбкой.

– Я не могу исчезнуть, Алиса. Это было бы слишком подозрительно.

Если я пропаду – это только разозлит их.

– Я должен найти виновных, – сказал он после короткой паузы, и в этих словах не было ни гнева, ни сомнений. Только решение, принятое давно и без права на отступление.

Он смотрел не на меня – куда-то сквозь, туда, где уже выстраивалась цепочка действий, имён, шагов. Туда, где не было места слабости. Я вдруг ясно поняла: для него это не просто обещание. Это долг, который он взял на себя, зная цену.

Он помолчал и добавил тише, но жёстче:

– Поэтому вы с Верой получили новые фамилии.

Новый дом.

Новую жизнь.

Безопасную.

– А ты… – я замялась, собирая остатки сил, и посмотрела на него. – Ты… будешь приезжать?

Его глаза чуть смягчились.

– Нет, дочка. Это слишком опасно.

Он произнёс это без нажима, без попытки смягчить или обмануть. Просто констатировал факт – такой же непреложный, как тяжесть в груди и пустота, которая начала медленно расползаться внутри меня.

Но я буду звонить.

Редко. Осторожно.

Но я буду.

Слова ударили в грудь сильнее, чем всё, что было сказано до этого.

Он посмотрел на часы – и я поняла, что время закончилось.

– Мне пора ехать. Нам… надо попрощаться.

Тётя всхлипнула тихо, отвернувшись.

Я потянулась к нему, и он сразу наклонился ко мне, обнимая крепко, всем телом, всем сердцем, как если бы боялся, что это наш последний раз.

– Я люблю тебя, – сказал он, прижимая меня к себе. – И всё, что я сделал… я сделал ради того, чтобы ты жила.

Я держалась за него, как за единственную точку опоры.

Когда отец вышел и дверь мягко щёлкнула, палата изменилась. Свет стал холоднее, воздух – тяжелее, стены – дальше. С ним, казалось, ушла часть моего мира.

Месяц – слово короткое, но когда живёшь его в больничных стенах, он становится густым, вязким, как туман.

Каждый день похож на другой, и всё же – каждый приносит маленькие, почти незаметные, но важные шаги вперёд.

Первые две недели были как бой.

С телом, с болью, с собственным страхом.

Я училась стоять дольше трёх секунд, не теряя равновесия.

Училась поднимать ноги выше, чем на десять сантиметров.

Училась ходить по комнате, сначала держась за каталку, потом – за руку физиотерапевта, потом – уже сама, хоть и с дрожью в коленях.

Иногда я просыпалась от боли в мышцах – кожа была такой тесной, что боль казалась невыносимой.

Иногда от усталости не могла говорить.

Иногда просто лежала, уставившись в потолок, пытаясь поверить, что это всё – моё настоящее.

Тётя Вера была рядом.

Она стала моим воздухом – мягким, внимательным, тихим.

Она приносила еду, помогала собирать волосы в хвост, поддерживала меня под локоть, когда я делала первые самостоятельные шаги по коридору, и каждый раз улыбалась так, словно я совершала невозможное.

А отец…

О нём я думала особенно часто – даже когда старалась не думать вовсе.

Он всегда был для меня больше, чем просто родитель.

Том Холл – окружной судья, человек, о котором в городе говорили с уважением и осторожностью.

Не продажный, не мягкий, не тот, кто закрывает глаза ради выгоды.

Он никогда не брал взяток, никогда не делал сделок со злом, сколько бы это ни стоило ему нервов, сна и личной безопасности.

После смерти мамы – а я тогда была совсем ребёнком, едва семи лет – отец стал для меня всем: и опорой, и законом, и домом. Он учил меня тому, что справедливость должна стоять выше страха, что слабых надо защищать, что молчать ради собственной выгоды – самое грязное предательство.

И, может быть, именно за это когда-то и поплатились мы обе.

Теперь он звонил редко – всего два раза за месяц.

Но каждый раз его голос звучал так, будто он держится из последних сил, но всё равно старается быть для меня тем самым – сильным, спокойным, несгибаемым.

А в каждой фразе сквозило одно и то же:

– Ты сильная. Ты справляешься. Я горжусь тобой, Алиса.

Я знала, что за этим голосом – опасность, которую он скрывает.

К концу месяца я уже могла сама умываться и переодеваться, медленно, но самостоятельно спускать ноги с кровати, проходить по коридору без опоры. Иногда ноги подкашивались, иногда дыхание сбивалось, но каждый раз я ловила себя на одной и той же мысли: я жива. Я здесь. Я иду.

Выписка наступила неожиданно быстро, словно врачи решили, что дальше мне нужно учиться жить вне этих стен.

Вера помогла собрать вещи – их было немного: пару смен одежды, письмо от психолога, рекомендации по реабилитации. И конверт от отца – толстый, важный, с документами. Я раскрыла его прямо в палате. Внутри были новые паспорта, новые страховки, новые банковские карточки. Моя новая фамилия – Алиса Грант. Тётя – Вера Грант.

Я смотрела на эти документы и думала, как странно легко бумага стирает прошлое. Один штамп. Одно имя. И ты – уже другой.

В дом нас привезли вечером – в тот самый промежуток между золотым светом и началом сумерек, когда город становится мягким, как ткань.

Дом оказался тихим, светлым, аккуратным – не большим, не маленьким.

Но самое главное – сад.

Он был ровно таким, какой я всегда любила: зелёный, ухоженный, живой.

Словно отец искал именно то место, где мне будет легче дышать.

– Он знал, – тихо сказала Вера, поднимая чемодан на крыльцо. – Ты же любишь цветы. Он хотел, чтобы здесь тебе было спокойно.

Я шагнула в дом осторожно, всё ещё чувствуя слабость в коленях.

Воздух пах деревом и чем-то новым, чистым.

Здесь не было ни одного воспоминания – ни старых фото, ни моих вещей, ни следов прошлой жизни.

Но, странно, именно это давало ощущение… свободы.

Свободы начать заново.

Мы разложили вещи, Вера заварила чай, и долго сидели молча – она на кухне, я в гостиной, глядя на сад через стекло.

Мой новый дом.

Новая фамилия.

Новая жизнь, которую я не просила, но должна принять.

Когда стемнело, я вышла в сад.

Ноги чуть дрожали, но я всё равно пошла – медленно, осторожно, чувствуя под ступнями мягкую землю.

В груди открылось что-то новое.

Посередине рос куст белых роз – аккуратный, чуть растрёпанный после ветра.

Я осторожно коснулась лепестка, чувствуя его тонкую, прохладную поверхность под подушечками пальцев. Он был прохладным – живым, настоящим. И в этот момент, среди чужого города, нового имени, пустого сада и тишины, которая казалась бесконечной, я вдруг поняла: я буду жить. Я обязана жить. Я не дам тем, кто забрал у меня прошлое, забрать и будущее.

Я закрыла глаза, вдохнула глубоко, и впервые за долгое время это было не больно, а приятно. Свободно. По-настоящему.

Глава 2

Полгода – странный срок.

Вроде достаточно, чтобы привыкнуть к новому городу, новому дому, новому имени.

И всё равно иногда я просыпалась так, словно с той ночи прошёл один долгий, нескончаемый миг.

Сон разорвался резко.

Сначала была темнота – густая, вязкая, тяжёлая, заполняющая всё вокруг и не оставляющая ни малейшего просвета, ни намёка на выход.

Потом – звук.

Сначала далёкий, потом ближе.

Чей-то крик – рваный, надломленный, полный боли – разорвал темноту и тут же был перекрыт глухим, тяжёлым ударом.

Ещё один.

Сдавленное дыхание.

Снова крик – резкий, пронзительный, вырывающийся и тут же тонущий в пустоте.

Никаких лиц.

Никаких рук.

Никаких чётких картинок.

Только ощущение, что меня одновременно нет и слишком много: сердце стучит, как чужое, воздух не проходит в лёгкие, а внутри растёт тот самый старый, липкий ужас.

Я рывком села в постели, хватая воздух, и несколько секунд просто слушала тишину спальни. Тёмный прямоугольник окна, слабый силуэт шкафа, знакомый рисунок штор – всё было на месте.

Я здесь.

В новом доме.

В Филадельфии.

Не там.

Я провела ладонями по лицу, стирая липкий пот с висков, пытаясь вернуть контроль над дыханием.

– Не надо, – тихо шевельнулись губы. – Не вспоминай. Не лезь туда.

Я знала: если дать себе шагнуть ближе к этим обрывкам – треск, свет, крик, – меня утащит обратно, в тот сад, в ту ночь, в то, что организм так старательно запер.

И я… не хотела.

Не сейчас.

Не ещё раз.

Я глубоко вдохнула, медленно выдохнула, отбросила одеяло и опустила ноги на пол. Холодный ламинат отрезвлял лучше воды. Тело уже не было чужим – оно подчинялось, иногда ворчало болью в мышцах после длинного дня, но было моим.

Я поднялась и пошла в ванную.

Тёплая вода всегда была моим спасением. Она смывала остатки кошмаров, возвращала в настоящее. Я стояла под душем дольше, чем обычно, пока дыхание не стало ровным, пока сердце не перестало биться в горле.

Вера не должна этого видеть.

Ей хватило ночей у моей больничной койки, хватило взглядов врача, хватило слов «кома» и «прогнозы».

Кошмары – это то, с чем я могла справиться сама. Или хотя бы сделать вид, что справляюсь.

Я вытерлась, собрала волосы в небрежный хвост, позволив нескольким светлым прядям упасть на лицо. Накинула мягкие домашние штаны, свободный свитер и только потом подняла взгляд на зеркало.

Оттуда на меня смотрела девушка… та же и не та.

Светлые волосы стали чуть тоньше, будто за время неподвижности потеряли часть своей прежней густоты. Скулы – острее, линии лица – тоньше. Я похудела, стала хрупче, чем когда-либо. Но глаза… мои голубые глаза, те самые, про которые отец всегда говорил, что я похожа на ангела, – всё ещё были яркими. Живыми. Упрямо цеплявшимися за жизнь.

«Ты как светлый ангел, Лис,» – повторял он когда-то, поправляя мне выбившуюся прядь. – «Ты у меня вся из света».

Я коснулась отражения пальцами, ощущая лёгкую дрожь под кожей.

Два года.

Целых два года я лежала в коме – без времени, без мыслей, без себя.

Потом – больница.

Месяцы восстановления.

Переезд в Филадельфию.

И вот теперь – уже почти полгода в этом доме, в этой новой жизни, в этих новых попытках научиться дышать без прошлого.

– Мне двадцать восемь… – прошептала я. – А ощущение, что кто-то просто выключил свет на огромное время, а потом включил обратно.

В зеркале я всё ещё выглядела уставшей, глаза были чуть красными после сна… но я была живой.

И этого сейчас было достаточно.

Более чем.

Я глубоко вдохнула, отвела плечи назад и тихо сказала себе:

– Спустись. Продолжай жить.

И направилась вниз – туда, где начиналось моё утро.

Из кухни тянуло запахом кофе и тёплого хлеба, и этот аромат всегда напоминал мне о доме в Нью-Йорке: о тех утрах, когда я заезжала к Вере перед сменой в магазине, а она заставляла меня хоть что-то съесть. Только теперь этот дом стал нашим общим.

Вера уже накрыла на стол. При виде меня её лицо сразу смягчилось.

– Доброе утро, родная, – она повернулась ко мне, ставя кружку на стол. – Как спалось?

Я опустилась на стул, чувствуя, как тепло кухни медленно выталкивает остатки ночного холода.

– Нормально, – сказала я, чуть улыбнувшись. – Просто утро. Чуть тяжеловато проснуться – и всё.

Она всмотрелась внимательнее, словно проверяла, не вру ли я. Потом всё-таки кивнула, не задавая лишних вопросов, и села напротив.

Мы ели какое-то время молча: тосты, омлет, кофе. Тишина была уютной, не давящей. Но мысли внутри всё равно перекатывались, не находя покоя.

– Тётя… – я отложила вилку и подняла на неё взгляд. – Ты не скучаешь по… дому? По своему. По тому, настоящему.

Её лицо на секунду изменилось – будто поверх привычной мягкой маски всплыло что-то старое, глубоко спрятанное.

– Знаешь, Алиса… – Вера сцепила пальцы, положив кисти на стол. – Когда Ричард умер… дом перестал быть домом.

Имя дяди Ричарда отозвалось во мне сразу. Я помнила его смех, громкий, заразительный, его вкусные, нелепо сладкие блинчики по выходным, его манеру подмигивать мне, когда Вера делала вид, что ругается.

Он всегда казался тем, кто умеет делать воздух лёгким.

– Я помню, как он гонялся за мной с мокрой губкой, – улыбнулась я невольно. – И как притворялся, что не умеет завязывать галстук, чтобы ты каждые выходные его спасала.

На лице Веры появилась та самая улыбка – с оттенком боли, но тёплая.

– Да, – тихо ответила она. – Это всё было. И после того, как его не стало… стены остались, а дом ушёл вместе с ним.

Мы с ним жили хорошо. Счастливо. Хотели детей, но Бог так и не дал. И когда он умер, я много лет жила не ради себя.

Она перевела взгляд на меня, и в этом взгляде было слишком много.

– А потом ты выросла. Со своими идеями, цветами, планами, этой вечной беготнёй, – Вера мягко коснулась моей руки, улыбнувшись теплом, которое бывает только у тех, кто любит по-настоящему. – И я впервые за долгое время снова почувствовала… смысл. Ты знаешь это. Ты для меня как родная дочь, Алиса. Я именно там, где должна быть.

Глаза неожиданно защипало.

– Но всё равно… твой дом, твоя жизнь… – голос мой стал тише. – Из-за меня тебе пришлось всё бросить. Переехать. Жить под чужой фамилией.

Вера чуть покачала головой.

– Дом – это не стены, Алиса. Это люди. Пока ты рядом – я дома. А прошлое… оно всё равно со мной. – Она легонько коснулась груди. – Здесь. И Ричард, и смех, и наш сад. Я ничего не потеряла. Просто… поменяла декорации.

Я выдохнула, чувствуя, как внутри становится немного светлее.