Нефритовая лоза. Исчезнувшая

Juliet Black

Нефритовая лоза. Исчезнувшая

Эпиграф

Нефритовая лоза – один из самых редких и удивительных цветов в мире.

Её свисающие бирюзовые соцветия напоминают струи расплавленного камня, а оттенок лепестков меняется от глубокого зелёного до почти голубого.

Цветок распускается только ночью.

В темноте он будто светится изнутри – мягким, холодным сиянием, которое завораживает и притягивает взгляд.

Говорят, нефритовая лоза сама выбирает место, где появиться.

Её невозможно заставить, невозможно приручить – можно лишь ждать, пока она решит расцвести.

Редкая.

Хрупкая.

Таинственная.

Цветущая в часы, когда мир спит.

И ещё говорят, что нефритовая лоза появляется там, где переплетаются судьбы.

«Некоторые вещи невозможно вернуть… но ещё труднее – перестать помнить.»

Пролог

Дождь падал так яростно, словно хотел разорвать кожу.

Слишком холодный.

Слишком тяжёлый.

Слишком громкий, чтобы быть настоящим.

Я бежала – или пыталась бежать – ноги вязли в мокром асфальте, тяжёлом и тянущем вниз, как трясина. Каждый шаг давался с усилием, тело не слушалось, отставало от страха, который гнал вперёд.

Улица передо мной плавилась, огни растягивались в кровавые полосы, а воздух рвал лёгкие с каждым вдохом. Я бежала вслепую, спотыкаясь, сбиваясь с ритма, чувствуя, как колени подкашиваются, а сердце колотится слишком быстро, слишком громко. Дождь бил в лицо, стекал по шее, забивался за воротник, и казалось, что он хочет утопить меня прямо на бегу, прижать к земле, заставить остановиться.

Это сон…

Где-то далеко я чувствовала своё тело – неподвижное, тяжёлое. Но здесь… здесь я бежала от тени, которая шагала следом. Она не ускорялась, не спешила – просто была, неотступная, уверенная, и я знала: если остановлюсь хоть на секунду, она догонит.

Она не дышала, но я чувствовала её присутствие у затылка, холодное и липкое, скользящее по коже. Я хотела закричать – но дождь глушил мой голос, разрывал его на клочки ещё до того, как звук успевал сорваться с губ.

И вдруг мир передо мной дрогнул…

Смазался…

Поблёк…

Дождь исчез, оставив вместо себя тихий шелест.

Вокруг меня возникли цветы – не сразу, не резко, а постепенно, заполняя пространство, вытесняя тьму и холод. Они окружили меня плотным кольцом, высокие, свежие, слишком живые для сна.

Запах влажной зелени ударил в нос, тёплый и густой, заставляя сделать глубокий вдох. Лепестки были сладкими, почти приторными, они касались кожи, цеплялись за пальцы, скользили по запястьям, оставляя после себя ощущение липкого спокойствия.

Розовые ранункулюсы, эвкалипт – я узнавала их без усилия, как узнают что-то слишком знакомое. Зелень хрустела под пальцами, стебли были упругими, настоящими, и от этого реальность вокруг становилась опасно убедительной.

Мягкий свет ламп заливал пространство, тёплый, рассеянный, такой, какой я сама всегда оставляла на ночь. Он не резал глаза, не давил – наоборот, приглашал остаться.

Магазин.

Тёплый.

Безопасный.

Дождь и страх растворились, отступили слишком резко, оставив после себя не облегчение, а обманчивое спокойствие – ровное, гладкое, настораживающее.

Я стояла у стойки, поправляя букет. Стебли послушно ложились на место, лента легко скользнула между пальцами, и я машинально подтянула её, выравнивая композицию.

Пальцы двигались уверенно… слишком уверенно, как если бы я повторяла давно выученную сцену, отработанную до автоматизма.

И всё же тишина вокруг начинала густеть.

Тяжелеть.

Становиться липкой, как густой сироп. И я вдруг знала это без объяснений и логики – знала всем телом, по тому, как напряглись плечи и замерло дыхание, – что где-то совсем рядом уже начинается нечто неизбежное.

Щелчок.

Тихий.

Металлический.

Как капля льда на кожу.

Я подняла голову.

Дверь открывалась медленно.

Слишком медленно, чтобы быть реальностью.

Словно кто-то растягивал движение руками.

Холодный воздух потянулся по полу, медленный и настойчивый, скользнул между витрин, коснулся щиколоток и поднял край моей юбки. Ткань дрогнула, липко прильнула к коже, и я вздрогнула всем телом, резко втянув воздух. По ногам пополз озноб, не резкий – тягучий, пробирающийся вверх, оставляющий за собой пустоту.

По спине прошёл ледяной ток – ровный, выверенный, слишком осознанный, чтобы быть случайным. Я замерла, не решаясь ни сделать шаг, ни обернуться, и в этой неподвижности вдруг поняла: воздух в магазине изменился. Он больше не был тёплым. И уж точно – не безопасным.

Огромная тень перекрыла дверной проём.

Высокий силуэт.

Плечи, заполняющие всё пространство. Широкие, неподвижные, они перекрывали свет из дверного проёма, превращая магазин в замкнутую коробку. Тень от них легла на пол тяжёлым пятном и медленно поползла вперёд, сокращая расстояние между нами.

Шаг – и магазин стал теснее.

Я подняла взгляд.

И видение накрыло меня тёмным разливом.

Глаза.

Тёмные.

Глубокие.

Поглощающие свет – бездонные, затягивающие, превращающие взгляд в пленника, потому что внутри этой темноты существовала собственная, замкнутая ночь.

Дыхание сорвалось.

Пальцы разжались сами собой, сила внезапно ушла из них – букет выскользнул, ударился о пол и распался, а лепестки медленно рассыпались у моих ног, отмечая тишину мягкими, почти неслышными падениями.

– Ч… что вы здесь делаете?..

Голос вышел приглушённым, как через стекло – чужой, отдалённый.

Он закрыл дверь.

Щелчок защёлки прокатился по комнате эхом, хотя комната была крошечной.

Он шагнул ближе. Не резко – медленно, выверенно, сокращая расстояние так, что каждый сантиметр ощущался почти физически. Пол под его ботинком тихо скрипнул, и этот звук прозвучал слишком громко в застывшей тишине.

Воздух вокруг стал тяжёлым, глухим, осел на плечах, сдавил грудь, заставляя дышать осторожно, неглубоко. Я почувствовала, как внутри всё сжалось, как тело само отреагировало на опасность раньше, чем разум успел что-то решить.

Я отступила назад, пока стол не упёрся мне в поясницу.

– Здесь… нет ничего вашего… – мой голос дрогнул, как тонкая нить. – Пожалуйста… уходите…

Всё вокруг потускнело.

Глаза мужчины были единственным, что оставалось слишком чётким.

– Чего вы… хотите?.. – шёпотом.

В этом месте сон дрогнул – четкость сменил туман, словно кто-то смазал края сцены.

Его ответ стал глухим, словно я слушала из-под воды:

– …услышала правду…

Воздух похолодел, стал резче, суше, и это изменение отозвалось внутри мгновенным напряжением.

Магазин стал темнее.

– Какую… правду?.. – я почти не слышала себя.

Он приближается. Не спеша, без суеты, так, как идут туда, где им уже не могут помешать. Пространство между нами сжимается, и я чувствую это кожей, дыханием, внутренним напряжением, которое становится почти невыносимым.

Шаг.

Пол тихо отзывается под его ногой, и этот звук проходит по мне вибрацией, оседая где-то под рёбрами.

Ещё шаг.

Он слишком близко. Настолько, что воздух между нами перестаёт быть пустым – наполняется его присутствием, давлением, чем-то неуловимо знакомым и оттого пугающим вдвойне.

Я чувствую запах его кожи – тёплый, мужской, густой. Он накрывает меня внезапно, сбивает с дыхания, цепляет за память, за что-то глубоко спрятанное, о чём я не должна помнить. Сердце сбивается с ритма, ладони холодеют, а тело предательски замирает, не делая ни шага, ни жеста.

Это сон, – шепчет что-то внутри, отчаянно, почти с мольбой.

Проснись…

Но сон не отпускает. Он держит крепко, не давая вырваться, не оставляя щелей.

Глубокий голос прошил тишину, медленно и чётко, по буквам врезаясь в грудь:

– Тебя обманывали.

Мир рванулся.

Изображение дёрнулось, словно на испорченной плёнке.

Цвета поблекли, медленно угасая, пока всё вокруг не превратилось в бледную, неустойчивую картину.

Лампа мигнула.

– Что… – хрип сорвался с губ. – О чём вы…

Сон снова дрожал – как будто я вот-вот проснусь.

Но он удержал меня.

– Всё это время… тебя… обманывали…

Слова ломались на звуках, искажаясь эхом.

Не было уверенности, что он действительно это сказал – или что мой сон вложил это в его уста.

Грудь сдавило.

Дыхание еле проходило, застревало где-то в груди, вынуждая делать короткие, рваные вдохи, от которых не становилось легче.

Он достал что-то из кармана – жест, замедленный, как в тягучей воде.

Пачка фотографий упала на стол.

Края вспыхнули белым светом.

– Посмотри…

Его голос то становился ясным, то терялся в эхо, как радио на плохой частоте.

Я наклонилась не сразу – тело сопротивлялось, тянуло назад, цеплялось за остатки равновесия, за иллюзию того, что можно не видеть. В шее потянуло, мышцы сжались, и это движение отдалось тупой болью где-то между лопатками.

Опустила взгляд. Медленно, через усилие, через внутренний протест, который бился в груди слишком громко, чтобы его игнорировать.

И увидела…

Фрагменты. Разорванные, несобранные, вспыхивающие и гаснущие, как обрывки чужого сна, в который меня втягивали насильно. Кадры, которые не могли быть правдой – слишком резкие, слишком телесные, – но и ложью они быть не могли..

Кожа.

Прикосновения.

Силуэты.

Тени, которые будто жили своей жизнью.

Сердце сорвалось, резко ушло в бешеный, сбивчивый ритм, ударяясь о рёбра так, что на мгновение стало трудно удержаться на месте.

– Это… подделка… – слова рвались сквозь зубы. – Это всё… ЛОЖЬ…

Он сделал шаг.

– Не подходите!!! – крикнула я, и сон дрогнул от удара голоса.

И тут всё сорвалось.

Магазин исчез.

Цветы, лампы, стол – всё распалось и исчезло, растаяло прямо перед глазами, оставив после себя пустоту, в которой больше не было ни формы, ни границ.

Остался дождь. Он обрушился внезапно, без предупреждения, смывая образы, голоса, свет.

Ледяной.

Безжалостный.

Режущий кожу, как лезвие.

Я бежала. Слепо, на пределе, не разбирая дороги. Подошвы скользили по мокрому асфальту, ноги разъезжались, теряя опору, и каждый шаг грозил падением.

Я хватала воздух, но он не хотел входить в лёгкие – застревал в горле, царапал изнутри, превращая вдох в боль. Грудь сжимало, перед глазами вспыхивали белые пятна.

– НЕТ!!! – крикнула я, и боль резанула горло. – ЭТО ЛОЖЬ!!!

Сон сжимался вокруг меня, как тёмная сетка.

– Он… он… ОБМАНЫВАЛ МЕНЯ!!! – вырвалось из груди, больше криком, чем словами, таким больным, что ноги сами подломились подо мной.

Я почти упала – ладонь ударилась о мокрый бетон стены.

Дыхание сорвалось, мир поплыл.

И в этот миг…

Руки.

Сильные.

Тёплые.

Слишком настоящие для сна.

Они схватили меня сзади, притянули к себе, удержали так, словно заранее знали каждое движение моего тела.

Я взвизгнула.

Пыталась вырваться.

Но ладонь легла на живот – уверенно, властно. Не сжала, не надавила резко, а просто остановила, лишив меня импульса к движению. Пальцы распластались поверх ткани, тёплые, тяжёлые, и от этого простого касания внутри всё обрушилось сильнее, чем от боли или крика.

Я дёрнулась инстинктивно, всем телом, пытаясь вырваться, но рука не сдвинулась ни на миллиметр – она держала не силой, а знанием, точным пониманием того, где проходит граница моего сопротивления.

Другая ладонь легла на плечо, фиксируя, удерживая, не давая развернуться. Большой палец слегка сместился, надавил, и я замерла, чувствуя, как дыхание окончательно сбивается, как грудь поднимается слишком быстро, слишком высоко.

– Тише… – голос прорезал дождь, низкий, спокойный, не повышающийся ни на тон. – Дыши…

Это было сказано не как просьба и не как приказ – как неизбежность. Сон вокруг начал густеть, уплотняться, тянуть вниз, обволакивать, превращаясь в вязкий туман, из которого невозможно вырваться рывком.

Меня затягивало в него медленно, неотвратимо, как в липкую глубину, где сопротивление только ускоряет падение.

– Отпусти… – вырвалось из меня слабым шёпотом, больше похожим на остаток мысли, чем на слово.

В ответ он прижал сильнее. Горячая грудь упёрлась мне в спину, лишая последнего пространства, и я остро почувствовала его дыхание у уха – тёплое, ровное, слишком близкое.

Мир вокруг начал проваливаться, как тонкий лёд под ногами.

Звуки глохли.

Дождь таял.

Темнота сгущалась.

И последнее, что прорезало сон: шёпот, такой глубокий, что прошёл по коже, как холодная рука:

– Нефритовая лоза…

И я проснулась.

Глава 1

Сознание возвращалось ко мне медленно – не просто рывками, а как если огромные чёрные пласты тьмы медленно сходили с моего тела, оставляя липкий след боли и холода.

Каждое движение вперёд давалось с усилием и ощущалось как маленькая, выстраданная победа – над той частью меня, которая всё ещё цеплялась за пустоту. За тишину. За безопасную темноту, где не нужно дышать через боль, где ничего не давит изнутри и не требует возвращаться.

Я будто вытаскивала себя из вязкого слоя, сантиметр за сантиметром, и каждый такой рывок отзывался внутри тупым сопротивлением. Тело не хотело возвращаться, не соглашалось принимать вес, звук, свет. Оно помнило, как легко было просто исчезнуть, раствориться, позволить тьме удерживать меня без вопросов.

Но я двигалась. Медленно, упрямо, почти механически, заставляя себя сделать ещё одно крошечное усилие. Не потому что было легче – потому что остановиться означало снова сдаться.

И я не позволила себе этого.

Сначала пришёл звук.

Не слова, не голоса – просто ровный гул.

Глухой, длинный, словно я лежала прямо под огромным трансформатором.

От него вибрировали даже внутренние органы, как если бы звук проходил сквозь меня, а не мимо.

Потом – запах.

Стерильность.

Медицинские растворы.

Холод металла.

Сладковатая нотка антисептика, который всегда вызывает тошноту.

Мой желудок сжался так резко, что я едва не согнулась пополам, но тело не откликнулось – ни мышца, ни сустав. Сигнал дошёл, а движение нет, и от этого стало по-настоящему страшно. Внутри всё скрутило, потянуло вниз, к пустоте, и тошнота поднялась волной, тяжёлой и глухой.

Меня словно наполнили песком – медленно, до краёв. Он оседал в груди, в животе, в конечностях, превращая меня в неподъёмную, неповоротливую массу. Каждая попытка вдохнуть ощущалась как усилие против чужого веса.

Тело было тяжёлым.

Чужим.

Не моим.

Я чувствовала его границы, давление простыни, холод воздуха на коже, но не узнавала себя в этих ощущениях. Как если бы меня вернули не туда. Как если бы я очнулась внутри оболочки, которая знает боль и реакции, но не помнит, кто в ней живёт.

Глаза открылись сами собой – рефлекторно.

И сразу же стало больно.

Белый свет врезался, как лезвие.

Остро, хищно.

Слёзы выступили моментально, и я зажмурилась так резко, что даже шея дёрнулась.

Боль прошла.

Но осталась как след.

Горло пересохло.

Я попыталась проглотить – и обожглась изнутри, словно глотнула кипятка.

Я попробовала пошевелить пальцами.

Сначала – ничего.

Потом – лёгкое дрожание, как у тонких веточек, тронутых ветерком.

Но движение было.

И это… это дало маленькую искру надежды.

Рядом кто-то резко вдохнул. Не просто звук – резкий, хрупкий, нервный, как если человек слишком долго не позволял себе дышать нормально.

– Алиса?..

Голос.

Мужской – низкий, плотный, сразу оседающий где-то внутри.

Сломанный тревогой.

Этот голос я бы узнала где угодно.

Он всегда был опорой, землёй под ногами, тем, кто удерживал меня, когда мир рушился.

И сейчас он дрожал.

Я моргнула снова – уже медленнее, осторожнее.

Свет всё ещё резал, но теперь чуть меньше.

Мир начал приобретать очертания – сначала размытые, потом чуть четче.

И постепенно силуэт рядом стал образом.

Отец.

Он сидел очень близко – слишком близко, так сидят возле тех, кого боятся потерять.

Ладони сжаты в замок, пальцы побелели от напряжения.

Голова чуть опущена.

Плечи… я никогда не видела их такими: опустившимися, тяжёлыми, словно на них висел весь мир.

И он выглядел иначе.

Старше.

Не на пару лет – на десяток.

Глубокие тени под глазами – слишком резкие для живого лица, выдающие усталость, которую уже невозможно скрыть.

Морщины на лбу – новые, глубокие.

Щетина, которой он никогда себе не позволял.

Даже волосы… стали серее.

Внутри меня что-то болезненно дёрнулось, сжалось тугим узлом и отозвалось глухой, тянущей болью, от которой перехватило дыхание.

– Папа…? – прошептала я так тихо, что едва услышала себя. Звук вышел неровным, надломленным, и сразу же утонул в воздухе, не дойдя даже до середины комнаты. Я не была уверена, что произнесла это вслух, – скорее позволила мысли сорваться с губ, не успев её удержать.

Он поднял голову. Медленно, с усилием, как если бы это простое движение давалось ему слишком дорого. И в этот момент мне стало страшно – не резко, не внезапно, а глубоко, до холодной пустоты под рёбрами.

Его глаза были теми самыми, в которых всегда жила опора и контроль. Но теперь в них не осталось ни уверенности, ни твёрдости. Они были красными, воспалёнными, чужими.

Уставшими.

Сломленными.

Рядом была тётя Вера – неподвижная, настороженная, слишком внимательная к каждому моему движению.

Её рука лежала на краю моей кровати, будто она удерживала меня за край реальности.

Она тоже изменилась.

Похудела.

Под глазами – глубокие тёмные круги.

Взгляд – дикий, тревожный, как у человека, который ни разу не спал нормально за последние недели.

И это всё – из-за меня?..

– Слышишь нас, милая? – тихо спросила Вера. Голос дрожал. – Ты можешь говорить?

Я попыталась.

Но горло стало сухим и шершавым, забитым песком так, что любое слово застревало и резало изнутри.

– Ч… что… – попыталась я, но голос не подчинился. Звук вышел хрипом, сухим и чужим. Я сглотнула, чувствуя, как каждое движение царапает изнутри, и это усилие отозвалось болью. – Что случилось?..

Они переглянулись. Не просто взгляд – короткий, выверенный обмен, в котором не было ни растерянности, ни сомнений. Только понимание и страх, сплетённые слишком тесно. Это выглядело как немое решение, принятое без слов, как признание, к которому никто не хотел переходить первым.

Отец отвёл глаза раньше – резко, почти виновато, как если бы боялся, что я прочту ответ раньше, чем он успеет его произнести. Его челюсть напряглась, губы сжались в тонкую линию.

– Было… нападение, – произнёс он осторожно. Медленно. – На тебя.

Внутри меня что-то холодное раскрылось.

Страх – холодный, плотный, разливающийся изнутри и мгновенно лишающий опоры..

Ощущение падения.

Тонущего камня.

– Нападение?.. – я выдохнула это слово, чувствуя, как внутри поднимается холод и тело инстинктивно тянется вперёд.

– Да.

– Почему?..

– Алиса…

Его голос дрогнул.

Я сглотнула – и почувствовала, как передёрнуло всю гортань.

И тогда… тогда пришёл миг.

Очень короткий.

Очень резкий.

Миг-вспышка – ослепляющий, вырывающий из реальности.

Треск последовал сразу – сухой, резкий, разрывающий тишину на осколки. Звук ударил по ушам, отозвался внутри черепа глухой вибрацией, лишая ориентации.

Запах дыма ворвался следом – едкий, плотный, мгновенно забивающий лёгкие. Я захлебнулась вдохом, почувствовав, как горло сжимается, отказываясь принимать воздух.

Крик прорезал пространство…

Но не мой.

Я дёрнулась, вдохнула резко, почти болезненно.

Тётя успела схватить мою ладонь.

– Тихо. Ты в безопасности. Ты здесь. С нами.

Я зажмурилась, выдавливая слезу.

– Я… ничего не помню, – прошептала я. – Совсем ничего.

Паника вспыхнула мгновенно, разрушая последние остатки самообладания.

Грудь сдавила, дыхание стало рваным.

И только одна картинка вспыхнула – яркая, живая, тёплая.

– Я помню… – я с трудом втянула воздух. – День рождения. В саду. Вы устроили мне сюрприз…

Торт… музыка…

Это было так… так…

Я замолчала.

Потому что в этот момент Вера резко повернула голову к отцу.

Слишком резко.

Слишком нервно.

Словно я сказала что-то, чего не должна была.

Отец поднял руку – едва заметно – но этого хватило, чтобы Вера опустила глаза, закрыла рот, прикусила губу так, словно пыталась удержать слова.

Я это заметила.

И холод внутри стал только сильнее.

– Всё случилось после того дня, – сказал отец мягче, чем когда-либо прежде. Его голос был приглушённым, осторожным, как если бы он боялся не столько моих вопросов, сколько собственных ответов.

Он на секунду замолчал, подбирая слова, и это молчание оказалось тяжелее любого признания.

– Это… из-за меня. Моей работы.

Холод внутри стал плотнее, собрался в узел под рёбрами.

– Они хотели… задеть меня, – продолжил он, едва заметно сжав челюсть. – Но ударили по тебе.

– Сколько… – мой голос задрожал, натянулся, как струна, готовая лопнуть. – Сколько я была… здесь?

Отец вдохнул с трудом – воздух давил ему на грудь, не позволяя вдоху быть свободным. Потом поднял взгляд и посмотрел прямо мне в глаза.

И в этом взгляде был целый шторм.

Вина – тяжёлая, давящая, та, которую не прячут и не оправдывают.

Боль, оставившая след даже в зрачках.

И страх.

– Ты была в коме, Алиса, – сказал он.

Мир разошёлся по швам. Что-то треснуло глубоко внутри, и привычная опора рассыпалась, оставляя меня на краю пустоты, где каждое следующее дыхание требовало усилия.

Стены поплыли.

Свет стал слишком резким, ударил в глаза и заставил зажмуриться, вызывая острую, почти болезненную пульсацию в висках.

– Как… долго… – я почти не слышала себя. – Папа… как долго?..

Он закрыл глаза.

На секунду.

На вдох.

Как человек, который собирает остатки сил.

Потом тихо произнёс:

– Два года.

Тётя резко вдохнула – так, словно её ударили.

А я… я потеряла опору.

– Н-нет… – прошептала я, чувствуя, как голос предаёт и ломается. – Нет… нет… – слова срывались, цеплялись друг за друга, как попытка удержать реальность на месте.

Но от этого слово не стало менее реальным.

Тётя наклонилась ко мне, прижимая мою руку к своей груди, как к якорю:

– Мы здесь… слышишь? Мы здесь… всё хорошо…

Но её голос шёл издалека.

Как сквозь воду.

Слова тонули.

Отец… он смотрел на меня слишком внимательно, слишком напряжённо, не отводя взгляда ни на секунду. В этом взгляде не было паники, но было что-то тяжёлое, давящее, от чего становилось не по себе, даже если не понимать почему.

Слова про два года повисли между нами, не находя места внутри меня. Я слышала их, понимала по смыслу, но они не складывались в целое, не становились реальностью.

Голова закружилась. Звуки начали терять чёткость, словно кто-то медленно убавлял громкость мира. Я всё ещё смотрела на отца, пытаясь зацепиться за его лицо, за голос, за что-то знакомое, но вместо опоры пришла усталость – глубокая, неожиданная.

Тело стало тяжёлым, дыхание поверхностным, мысли расползались и исчезали одна за другой. Я попыталась что-то сказать, вдохнуть глубже, удержаться в этом мгновении, но сил не хватило.

Сознание потускнело и мягко погасло, оставив меня в темноте.

Когда я открыла глаза во второй раз, мир уже не плыл так безумно, как раньше. Свет всё ещё казался слишком ярким, воздух – слишком сухим, а тело – тяжёлым, будто состояло из мокрого песка. Но сознание возвращалось ровнее, не рывками, а медленным, осторожным потоком.

Тётя Вера сидела на том же месте – чуть наклонившись вперёд, с руками, сложенными на коленях. И сразу, стоило мне повести ресницами, она подняла голову, будто ждала именно этого мгновения.

– Проснулась… – её голос был тёплым, тихим, бережным. – Как ты, родная? Как чувствуешь себя?

Я попыталась вдохнуть глубже, но лёгкие тут же сжались неприятной тяжестью. Горло дернуло сухостью, мышцы подрагивали так, словно я перенесла долгую, изматывающую лихорадку.

– Как… в тумане, – выдавила я хрипло. – Я всё ещё ощущала себя застрявшей где-то между сном и… и реальностью.

Тётя кивнула, мягко, как гладят по голове ребёнка.

– Это нормально, милая. Это пройдёт. Твоё тело только просыпается.