Сборник фантастических рассказов

Именно здесь, в ледяном, безвоздушном безмолвии каменного тела, под пристальным взглядом бездушных звезд, его осенило. Побег не был решением. Он был трусливым, инфантильным побегом от самого себя. Он искал в чужих, прекрасных мирах целостность, связь, смысл, которые потерял в своем. Но, теряя связь со своим корнем, со своей изначальной, пусть и ущербной, природой, он терял все. Он был подобен растению, пересаженному в чужую, хоть и самую плодородную и красивую почву, и медленно, неумолимо умиравшему от несовместимости, от тоски по своей, родной, кислой и скудной земле.

Он снова, в последний раз, собрал всю свою волю. Он не пытался сконцентрироваться на том, чтобы остаться. Он пытался сконцентрироваться на том, чтобы вернуться. Вспомнить. Вспомнить до мельчайших, самых незначительных деталей. Не идеализируя, а принимая. Запах старой книги из родительского дома, пахнущей клеем и пылью. Резкую, жгучую боль от порезанного о бумагу пальца. Неловкий, соленый вкус первого поцелуя в подъезде. Давку в метро в час пик, когда чужая сумка упирается тебе в бок. Глухое раздражение от дурацкого, бессмысленного задания начальника. Тихое, ни с чем не сравнимое умиротворение от чашки горячего чая вечером, когда за окном темно и ты один. Все эти мелкие, неидеальные, уродливые и прекрасные, его личные, единственные в своем роде кусочки жизни.

Он собирал себя по крупицам, как археолог, откапывающий из-под завалов величественных, но чужих руин свою собственную, скромную, но единственную сущность.

И «Межмирье» снова откликнулось. На этот раз не вышвырнуло с силой, а потянуло. Медленно, неохотно, будто отпуская добычу, в которую вложило слишком много сил. Каменное тело начало рассыпаться, превращаясь в мелкую, серую пыль, уносимую ледяным ветром. Звезды поплыли, смешались в сияющие полосы. Тишина сменилась нарастающим, оглушительным гулом, в котором уже угадывались звуки большого города.

-–

Он открыл глаза. Свет раннего утра, бледный и косой, пробивался сквозь грязное, в разводах окно, освещая кружащиеся в воздухе пылинки. За тонкой стенкой кто-то включил дрель – ее визгливый, назойливый звук врезался в сознание, как долгожданная, хоть и неприятная, музыка. В воздухе густо витали запахи – кто-то жарил яичницу, доносился сладкий дух дешевого шампуня из ванной и вездесущий, знакомый запах пыли.

Он лежал в своей кровати. В своем теле. Настоящем. Человеческом. Одеяло было тяжелым и теплым. Под спиной он чувствовал продавленную пружину матраса.

Он медленно, будто боясь, что оно рассыплется, поднял руку – свою, костлявую, бледную, с знакомой родинкой на запястье – и рассмеялся. Смех был хриплым, неуверенным, и он быстро перешел в рыдания, в сдавленные, сухие всхлипы. Он плакал, обнимая свое простеганное, потертое одеяло, впитывая носом знакомые, такие родные и такие отталкивающие прежде запахи своего жилища. Он плакал от облегчения, от усталости, от счастья и от горя одновременно.

Он был дома.

Прошли недели. Лев не пытался больше «путешествовать». Мир снов был для него закрыт, как зараженная территория. Он боялся той трещины, того хаоса, что таился в «Межмирье», и того призрака, которым он сам там стал. Но что-то в нем изменилось навсегда, перевернулось, как лист.

Он по-прежнему ездил в душном, потном метро, сидел перед мерцающим монитором, жил в своей маленькой, бедной квартире. Но теперь он видел. По-настоящему видел, будто с его глаз сняли толстые, серые линзы.

Он видел, как солнечный свет, пробиваясь сквозь облака, играет на кирпичной стене дома напротив, создавая узоры из света и тени, не уступающие по сложности и красоте сиянию лиан Ксиландрии. Он слышал гул города – громыхание машин, отдаленный гул поездов, голоса людей – как сложную, живую, дышащую симфонию, мощную, как Вихрь, но наполненную человеческим теплом, страстью и болью. Он чувствовал в крепком рукопожатии коллеги, в мимолетной, усталой улыбке продавщицы в магазине, в случайном прикосновении в толпе ту самую хрупкую, несовершенную, но настоящую связь, которую он тщетно искал в чужих, идеальных мирах.

Он больше не был скитальцем. Его великое путешествие закончилось там, где оно и должно было закончиться – в нем самом. Он нашел способ остаться в чужих мирах навсегда, но заплатил за это знанием, что вечность в чужой, пусть и прекрасной, шкуре – это ад одиночества и самоотрицания. А единственное место, где он мог быть собой, со всеми своими шрамами, страхами, глупостями и маленькими, ничтожными радостями, была здесь. В этой, единственной и неповторимой, реальности.

Однажды вечером, глядя на закат, окрашивающий серые крыши в огненно-багряные тона, он поймал себя на мысли, что его город, его жизнь, его мир – это тоже своего рода инопланетный, уникальный ландшафт. Странный, сложный, иногда жестокий и несправедливый, но его. Его родина. И в этой принадлежности, в этом простом, безоговорочном принятии, заключалась та самая, единственно возможная вечность, которую он так яростно и безнадежно искал в звездных безднах. Он не остался в инопланетных мирах. Он взял их с собой, как сокровище, как драгоценный эталон, позволивший разглядеть скрытую, тихую магию в самом обыденном. И этого было достаточно. Более чем достаточно.

Пожирающий простраство-время

Затерянный в безмолвной, угольной пустоте между созвездиями Змееносца и Скорпиона, трехмачтовый космический корабль «Святой Иероним» плыл сквозь вакуум, словно призрак из забытой эпохи. Его корпус, вырезанный из цельного ствола векового железодерева с луны Элизиум, был темным, как старый кровяной сгусток. Годами, а может, и столетиями, он впитывал в себя холод и радиацию глубин, и теперь его поверхность, испещренная шрамами от микрометеоритов и давних баталий, отливала тусклым багровым светом далеких туманностей. Три огромных паруса, сплетенные из затвердевшего в магнитном поле света и усиленные кристаллическими матрицами, были похожи на застывшие молнии, на расплавленное стекло, вытянутое в призрачные крылья. Они ловили не ветер, а само дыхание звезд – потоки заряженных частиц, солнечный ветер, что тек здесь, в межзвездной пустоте, незримыми, но могущественными реками. На носу, гордо вскинув голову, возвышалась резная фигура святого-покровителя Иеронима, сжимавшего в руках не свиток, а сложную, многослойную астролябию из бронзы и серебра. «Святой Иероним» был караккой, точной копией тех, что бороздили океаны Земли за пять столетий до этого, но его стихией был не вода, а бездна, холодная, безвоздушная и безжалостная.

Капитан Алоизий Рейнерт стоял на капитанском мостике, его руки, покрытые сетью старых шрамов и выцветшими татуировками с небесными картами, крепко держались за дубовый штурвал, инкрустированный перламутром из глубин Энцелада. Его лицо, испещренное морщинами, как кора дерева, изъеденного временем, было неподвижно, маской из замши и стали. Он смотрел в огромный визор, заменявший окно, на россыпь звезд, холодных, острых и безразличных, словно алмазная пыль, рассыпанная по черному бархату вечности. Они были здесь единственными спутниками уже три месяца по корабельному времени, и их немое сияние стало привычным, почти успокаивающим. Рейс с грузом артефактов и когнитивных кристаллов с заброшенной колонии Процион-Борей на Новый Кадис затянулся. Судно шло «поясным ходом», используя гравитационные аномалии и тихие участки космоса, где солнечные ветра были стабильны и сильны.

– Штиль, капитан, – проворчал старший штурман Варфоломей, его пальцы с толстыми, изуродованными суставами скользили по выпуклым сферам хронометров и астрометров. – Поток протонов ослабел. Скорость падает. Паруса едва шепчут.

– Ничего, – отозвался Рейнерт, его голос был низким и глухим, как скрип старого дерева. – Звезды не подведут. Они вели нас испокон веков. Они знают путь.

Его предки были моряками, его отец командовал океанским клипером, рассекающим пенные гребни Тихого океана. Сам Алоизий, рожденный уже в эру звездоплавания, чувствовал ту же романтику в шелесте солнечного ветра в натянутых вантах и такелаже, что и его прадед – в свисте ветра атлантического в канатах. Он был одним из последних капитанов старой закалки, кто предпочитал надежную, почти одушевленную древесину железодерева холодной стали космопортов, а магию световых парусов – грохочущим термоядерным двигателям. Для него космос был не враждебной пустотой, а великим, вечным Морем, полным тайн и путей.

На корме, у штурвала второй мачты, стояла Элисса, дочь капитана. Ей не было и двадцати, и ее стройная фигура, облаченная в практичный комбинезон из просмоленной ткани, казалась хрупкой на фоне громадных, уходящих ввысь мачт. Ее руки, еще не огрубевшие до состояния рук старого моряка, но уже уверенные, регулировали натяжение кристаллических волокон. Она смотрела на звезды с восторгом, который еще не успел превратиться в профессиональную привычку, а ее глаза, цвета темного аметиста, были широко раскрыты, впитывая немое великолепие галактики. Ее волосы, цвета воронова крыла, были заплетены в сложную косу, чтобы не мешаться в невесомости, которая частично компенсировалась искусственной гравитацией корабля, создававшей призрачное подобие тяжести.

Именно она первой заметила неладное.

– Отец, – ее голос, обычно звонкий и чистый, как колокольчик, прозвучал неуверенно, с легкой дрожью. – Взгляни-ка на Альфа Скорпиона. Антарес. С ним что-то не так.

Рейнерт медленно повернулся, его позвоночник издал тихий хруст. Ярко-красный гигант, один из маяков этого сектора, одинокая кровавая капля на черном полотне, мерцал. Но это было не спокойное, привычное мерцание из-за атмосферных помех или космической пыли. Это была какая-то судорожная, аритмичная пульсация, словно у гигантского сердца сбился ритм. Звезда словно билась в предсмертной агонии, ее свет то вспыхивал яростным багровым гневом, то опадал до тусклого, болезненного свечения тлеющего угля.

– Странно, – нахмурился капитан, и его густые, седые брови сомкнулись в одну сплошную линию. – Варфоломей, проверь телескопы. Может, гравитационная линза искажает? Или мы сами налетели на пылевое облако?

Но по мере того как «Святой Иероним» по инерции приближался, странность переросла в тревогу, а тревога – в леденящий душу, первобытный ужас, который сидел в каждом человеке с тех пор, как он впервые посмотрел на ночное небо со страхом и благоговением.

Антарес гас.

Нет, это было неверное слово. Его не срывало гигантской, ослепительной вспышкой, он не взрывался как сверхновая, разбрасывая вокруг себя материю для новых миров. Гигантский красный шар, в недрах которого когда-то могло поместиться все человечество, словно растворялся, таял на их глазах. От его краев отрывались гигантские, не поддающиеся осмыслению языки плазмы, протуберанцы, каждый из которых мог бы сто раз поглотить их родной мир, но они не разлетались в пространство силой чудовищного взрыва. Они стекались, как вода в гигантскую, невидимую воронку, к некоей точке рядом со звездой. Той самой точке, которую они сначала приняли за планету-гигант или темный спутник.

Теперь, когда корабль был ближе, они увидели Ее.

Сначала это было похоже на гигантское, невероятно плотное скопление космической пыли, черное и непроницаемое, пятно на самом полотне реальности. Но пыль не могла быть настолько черной. Она поглощала не только свет Антареса, но, казалось, саму идею света, саму возможность видения. Это была бездна внутри бездны, форма, не имеющая четких очертаний, постоянно меняющаяся, как амеба под микроскопом, но в масштабах звездной системы. Она пульсировала, вздымалась и опадала, и в ее черноте проступали оттенки, которых не было в спектре – цвет забвения, цвет абсолютного нуля, цвет тишины, длящейся миллиарды лет. Она была живой. Это понимали все на инстинктивном, подсознательном уровне, кто смотрел на нее. Это было живое, мыслящее, невообразимо древнее и абсолютно чуждое существо. Существо, которое пожирало звезду.

– Господи помилуй… Святая Мария, матерь Божья… – прошептал кто-то из матросов, и его пальцы судорожно выводили дрожащий крест в воздухе перед визором.

Элисса застыла, вцепившись в холодные металлические поручни так, что ее костяшки побелели. Ее восторг сменился первобытным страхом, ледяной волной, поднимающейся от копчика к затылку. Она видела, как от гигантского красного солнца тянутся протуберанцы, длиной в миллионы километров, и исчезают в этой черной, шевелящейся массе, словно ручьи, впадающие в высохшее устье. Антарес угасал на их глазах, его цвет тускнел от ярко-красного, яростного, до тусклого, багрового, как засохшая кровь на лезвии, а затем и до темно-бурого, цвета гниющей плоти.

А потом они увидели планеты. Их было четыре, газовые гиганты с кольцами изо льда и камня и каменистые, безжизненные миры, вращавшиеся вокруг своего умирающего солнца. Одна из них, ближайшая к Чудовищу, уже была обречена. Гигантские щупальца из тьмы, похожие на клубки червей, но масштабом с целый континент, обвивали планету, впиваясь в ее кору. Каменная оболочка не выдерживала, она трескалась, как скорлупа яйца под давлением пальцев гиганта, из разломов били фонтаны расплавленной магмы, ослепительно белые и оранжевые, которые тут же поглощались, всасывались все той же ненасытной тьмой. Планета не взрывалась. Она методично, с ужасающей, неспешной уверенностью, разбиралась на атомы, исчезая в ненасытной утробе, оставляя после себя лишь разреженный шлейф пыли, который тут же поглощался.

На мостике воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь тревожным, настойчивым писком датчиков, которые, казалось, впали в истерику. Приборы зашкаливали. Графики гравитационных аномалий рвались в цифровое небытие, экраны заполнялись хаотичными помехами. Датчики излучения молчали – существо поглощало все виды энергии, все спектры, от гамма-лучей до безобидного радиоизлучения. Оно было идеальным поглотителем.

– Развернуть корабль! – скомандовал Рейнерт, и его голос, привыкший отдавать приказы в самый лютый шторм, дрогнул, выдавая ту пропасть ужаса, что зияла у него внутри. – Все паруса на обратный курс! Отдать якорь гравитации! Дайте максимальную тягу!

«Святой Иероним» был живым существом, он отзывался на команды. Древесина его корпуса содрогнулась, мачты заскрипели под чудовищным напряжением, когда кристаллические паруса начали перестраиваться, поворачиваясь, пытаясь поймать иссякающий, отравленный поток частиц от умирающей звезды. Но было поздно. Они попали в тиски.

Они не чувствовали ускорения, не слышали рева двигателей, но все, кто смотрел в визор, видели, как звезды вокруг начали искажаться, вытягиваясь в длинные, тонкие мазки света, словно кисть художника провела по еще влажной картине. Корабль, словно попав в невидимый, космический водопад, понесло прочь от системы Антареса, но не в ту сторону, куда они хотели. Его тащило по широкой, неумолимой дуге, прямо к краю той самой черной воронки, к самому краю пасти Чудовища.

– Нас затягивает в аккреционный диск! – закричал Варфоломей, его лицо стало землистым, а глаза выпучены от ужаса, глядя на безумные показания приборов. – Гравитация… она невозможна! Это не черная дыра! Показания… они противоречат друг другу!

Это было хуже. Черная дыра подчинялась бы известным законам физики, ее поведение можно было хоть как-то просчитать. Это существо – нет. Оно не просто создавало гравитационное поле, оно искажало саму ткань пространства-времени вокруг себя, подминая реальность под свою чудовищную, непостижимую волю. Оно было не дырой в пространстве, а раной на нем.

«Святой Иероним» был могучим кораблем, гордостью звездного флота, но против этой силы он был щепкой, сухой травинкой, уносимой потоком. Световые паруса, гордость звездных мореплавателей, их главный двигатель и душа корабля, беспомощно затрепетали и стали гаснуть, их внутреннее свечение померкло, кристаллы потускнели. Энергия, питавшая их, высасывалась, как сок из травинки, без остатка. Корабль погрузился во мрак, освещаемый лишь тусклым, агонизирующим светом Антареса, который теперь был похож на угасающий уголь в гигантском мангале, и зловещим, призрачным отсветом поглощаемых планет, последней вспышкой жизни перед вечным забвением.

И тогда на них обрушился Голос.

Это не был звук, ибо в вакууме звука нет. Это была вибрация, пронизывающая каждый атом их тел, каждый нейрон в мозгу, самую субстанцию корабля. Это был скрежет ломающихся миров, шепот умирающих звезд, треск разрываемой материи и безумный, диссонирующий хор миллиардов голосов, некогда поглощенных, а теперь ставших частью целого. Он не нес смысла, доступного человеческому разуму, он был чистым ощущением вселенского холода, ненасытного голода и абсолютной, тотальной чуждости. Он входил в сознание не через уши, а через кожу, через кости, через глаза.

Элисса вскрикнула, закрыв уши руками, но это не помогало, ибо Голос звучал изнутри, он рождался в ее собственном черепе. Она чувствовала, как ее разум трещит по швам, как воспоминания всплывают и искажаются. Она видела кошмары наяву: тени на стенах оживали и тянулись к ней тонкими, костлявыми пальцами, скрип дерева превращался в предсмертные хрипы, а в собственном отражении в затемненном визоре ей мерещилось не ее лицо, а нечто распадающееся, покрытое сотнями пустых, слепых глаз.

Матросы падали на колени, одни молились, бессвязно бормоча слова псалмов, другие рыдали, уткнувшись лицами в решетчатый пол, третьи впадали в кататонию, уставившись в пустоту расширенными, ничего не видящими зрачками. Даже стальные нервы капитана Рейнерта дрогнули. Он видел, как его корабль, его дом, его жизнь, медленно умирает, захваченный силой, против которой не было защиты, против которой было бессмысленно даже поднимать руку.

– Все на палубу! – закричал он, срывая с кобуры старый, но надежный импульсный пистолет, ствол которого был исчерчен зарубками за каждое спасение. – К бою! Если нам суждено погибнуть, то погибнем как моряки, с оружием в руках!

Его приказ прозвучал жалко, смехотворно и безнадежно. Как можно сражаться с существом, пожирающим звезды? Как можно выстрелить в саму пустоту, в саму идею уничтожения?

Корабль трясло и бросало, словно он был не величественным кораблем, а утлой скорлупой в штормовом океане. Снаружи по прочному корпусу из железодерева принялся барабанить бешеный град из каменных обломков некогда существовавшей планеты. Древесина, выдерживавшая попадания лазеров и плазменных залпов, с треском лопалась, но пока держалась. Резной святой Иероним на носу, простоявший там два столетия, отломился у основания и унесся в темноту, бесследно сгинув в хаосе.

И вдруг тряска прекратилась. Корабль замер, словно попав в зону затишья в самом центре урагана. Их затянуло достаточно близко, чтобы видеть «пожирателя» во всех его леденящих, не поддающихся описанию подробностях.

Теперь это не было просто черное пятно. Это была целая экосистема безумия, архипелаг хаоса. Они видели скелеты звезд, белые карлики и нейтронные звезды, причудливо переплетенные, как ветви кораллов в фантастическом подводном саду, образующие гигантский, ажурный каркас всего существа. Они видели целые океаны расплавленного металла и силикатов, плавающие в невесомости, заключенные в сферы искаженного пространства. Они видели существа из чистой энергии, похожие на сгустки северного сияния, запертые в ловушках из гравитационных полей, словно светлячки в банке, бившиеся о невидимые стены в вечной агонии. Они видели остатки цивилизаций – обломки колец-мегаструктур, фрагменты городов, размером с луну, дворцов и машин, – все это было перемешано, сплавлено и вплетено в тело Чудовища, как трофеи, как украшения, как память. Это была не просто тварь. Это был ковчег смерти, архив уничтоженных миров, бог-потрошитель, плывущий по галактике и оставляющий за собой лишь холодную, беззвездную пустоту.

И тогда Элисса, все еще цепляясь за рассудок кончиками онемевших пальцев, увидела нечто, от чего кровь застыла в ее жилах, а сердце на мгновение остановилось. В самой гуще этой адской, шевелящейся конструкции, в эпицентре вихря из тьмы и украденного света, она увидела лицо.

Нет, не лицо. Подобие. Огромную, бледную, как серп мертвой луны, маску из того, что когда-то было планетой, скалой, материей. На ней угадывались черты – гигантские, пустые впадины глаз, беззвучно кричащий, перекошенный в немой гримасе ужаса рот. И в этих глазах-впадинах плескался не свет, а отражение далеких, еще не погибших галактик, искаженное и отдаленное, как сон. Это было лицо страдания, застывшее в вечном, безмолвном крике, лицо, которое само стало частью пожирателя, его вечным памятником и трофеем.

Она поняла. Это существо не просто уничтожало миры. Оно присваивало их. Оно впитывало их материю, их энергию, их память, их боль, их историю. И Антарес, и те планеты, и, возможно, миллионы других до них, теперь были частью этого единого, кошмарного организма, его клетками, его воспоминаниями, его пищей.

– Оно… помнит, – прошептала Элисса, и ее шепот был похож на скрежет пепла, на трение друг о друга двух высохших костей. – Оно помнит всех, кого съело. Оно хранит их внутри себя.

Капитан Рейнерт, шатаясь, подошел к дочери и обнял ее за плечи. Его рука была твердой, как скала, но холодной, как лед открытого космоса.

– Не смотри, дочка, – сказал он хрипло, и в его голосе не было привычной командирской твердости, лишь усталая, бездонная грусть. – Отвернись. Закрой глаза.

Но она не могла. Ее взгляд был прикован к этому лику вечной агонии, он всасывал ее сознание, как черная дыра. Она чувствовала, как ее собственные воспоминания начинают шевелиться, вытягиваться на поверхность, словно приманка для этого космического хищника. Детство на Новом Кадисе, запах моря (настоящего, земного, привезенного в террариумах), соленый ветер, что пах озоном и чужими мирами, лицо матери, погибшей во время рейдерской атаки, ее улыбка, ее тепло… Все это всплывало с неестественной, болезненной яркостью, и ей казалось, что каждая ее мысль, каждое воспоминание тут же копируется, всасывается и добавляется в бесконечную, невообразимую коллекцию мук, хранящуюся в этом чудовище.

Внезапно корабль содрогнулся от нового воздействия. Но на этот раз это был не гравитационный рывок. Это было… прикосновение.

Щупальце из чистой, живой тьмы, тонкое, как паутина, но невероятно плотное и тяжелое, протянулось к «Святому Иерониму». Оно двигалось неспешно, почти ласково. Оно не ударило, не схватило с силой. Оно коснулось корпуса рядом с визором мостика, и это прикосновение было похоже на поцелуй смерти.

Древесина железодерева, пережившая столетия, радиацию, метеоритные дожди и войны, в месте прикосновения не раскололась и не обуглилась. Она… исчезла. Не испарилась, не превратилась в плазму, а просто перестала существовать, оставив после себя идеально круглое, гладкое отверстие диаметром в метр, будто его вырезал гигантский, невероятно точный резак. Края были гладкими, как отполированными черным обсидианом, и сквозь них было видно искаженное звездное поле. За отверстием виднелись те же звезды, но их свет был странно изогнут, словно смотрящийся в кривое, вогнутое зеркало.

Затем щупальце отступило, растворившись в общей массе тьмы, выполнив свою миссию. И снова раздался Голос. На этот раз он был иным. В его многоголосом, безумном хаосе, в визге уничтоженных реальностей и шепоте угасших солнц, проступил один, четкий, ясный сигнал. Он был слабым, едва различимым, как далекая радиопередача сквозь грозовые помехи, но он был узнаваем.

Это была музыка.

Простая, наивная мелодия. Колыбельная. Та самая, что пела Элиссе мать, когда та была маленькой и боялась засыпать в своей каюте, глядя на звезды в иллюминаторе.

Слезы, горячие и соленые, хлынули из глаз Элиссы, застилая ей видение. Это было самое жестокое, самое изощренное, что могло случиться. Существо не просто убивало. Оно глумилось. Оно выискивало в твоем разуме самое сокровенное, самое дорогое, самое чистое и играло с ним, как кошка с мышью, прежде чем съесть.

– Нет! – закричала она, обращаясь к черной, пульсирующей пустоте за визором, вцепившись пальцами в холодное стекло. – Оставь это! Оставь ее в покое! Это мое! Только мое!

В ответ Голос зазвучал громче, настойчивее. Колыбельная смешалась с реальным, записанным в ее памяти голосом матери, зовущей ее домой, с шумом прибоя на пляжах Нового Кадиса, со смехом отца, каким он был молодым. Это был идеальный, выверенный слепок ее счастья, ее потерянного рая, вырванный из глубин памяти и использованный как самое жуткое оружие – оружие ностальгии и боли.

Капитан Рейнерт понял. Это не была битва. Это был обед. И их подавали с изысканным соусом из их собственных воспоминаний, с гарниром из их самых светлых чувств. Их пожирали не только физически, но и духовно, заставляя переживать свою жизнь заново, лишь для того, чтобы отнять ее.