Другая сторона

Мужчина продолжал метаться, пыхтя, как загнанный кабан, его лицо побагровело от бессильной злобы. Понимая полную бесполезность усилий, Годвин резко разжал пальцы. Пьяный чуть не грохнулся навзничь, отдёргивая руку, будто от раскалённого железа, с гримасой боли.

– Без вас обойдусь! – прохрипел он, с немой ненавистью глядя на стражников, поправляя мятый, испачканный камзол с тщетным достоинством. – Исчезните! Чтоб я вас больше не видел, подлая чернь!

Он неуклюже развернулся и заковылял вглубь переулка, спотыкаясь на каждом шагу, бормоча что-то невнятное под нос.

– Доброй ночи, сэр, – бросил ему вдогонку Годвин. Его интонация была ледяной, как вода в ноябрьской канаве, и настолько же ядовитой.

Энтони стоял, ощущая жгучую боль в щеке, пульсирующую в такт сердцебиению, и куда более жгучую, гнетущую обиду в душе. Его пальцы бессознательно сжались в кулаки. Где же справедливость? Где тот самый закон, который они клялись охранять даже ценой жизни? Закон, который, казалось, таял, как дым, перед золотом и спесью?

Тяжёлая, твёрдая рука Годвина легла ему на плечо, заставив вздрогнуть.

– Молодец, – сказал великан, и в уголке его губ дрогнуло подобие улыбки, хотя глаза оставались суровыми, как всегда. – Держался стойко. Не поддался. Если бы дал волю кулакам… – он многозначительно покачал огромной головой, – …эта ночь могла бы стать для тебя последней в академии. Или даже, парень, в этом мире.

– Но… но закон? – вырвалось у Энтони, голос дрогнул от нахлынувших эмоций – гнева, стыда, растерянности. – Разве он не для всех…? Разве мы не стережём его для всех?

– Закон, парень, – перебил его Годвин, тяжело вздохнув, и в этом вздохе была горечь многолетнего опыта, выжженная в душе, как клеймо, – написан для людей. Обычных. А не для тех, кто считает себя выше него. Привыкнешь. Со временем. А теперь в путь, ночь ещё не кончилась, и смотреть надо в оба.

Он тронул Энтони за локоть, мягко, но недвусмысленно направляя дальше по маршруту патруля. Его взгляд снова стал профессионально сканировать темноту.

Они миновали пару тихих, мёртвых переулков, где их шаги гулко отдавались от глухих стен домов-крепостей. Энтони всё ещё чувствовал жар на щеке и холодную тяжесть на сердце. Внезапно Годвин замер на месте, как охотничья собака, учуявшая дичь. Он резко придержал Энтони за предплечье. Всё его массивное тело напряглось, стало похоже на готовую к броску статую.

– Стой, – прошелестел он, едва слышно, губы почти не шевелясь. – Не двигайся. Смотри. Вон там. У колодца.

В дальнем конце очередного закоулка, где тень от высокого здания была особенно густой и непроглядной, двигались две фигуры. Они не шли – они крались. Бесшумные, призрачные, сливающиеся с мраком, как тень с ночью. Энтони щурился, вглядываясь в темноту, сердце неожиданно забилось чаще. То, что он постепенно различил, заставило его дыхание перехватить: двое мужчин. Совершенно нагие, если не считать жалких, грязных лоскутов ткани, кое-как прикрывающих срам, и таких же тёмных повязок, скрывающих лица до глаз. Их тела, бледные, грязноватые пятна в темноте, скользили от одной глубокой ниши в стене к другой, от тени к тени, с невероятной, пугающей плавностью. Движения были странно отточенными, лишёнными суеты пьяного или вора.

«Слухи о странностях богатых… но чтобы вот так? Голыми по ночному Рамфорду? Как дикари? Или безумцы?» – пронеслось в голове Энтони. Смесь отвращения, жгучего любопытства и профессиональной настороженности сковывала его. Это было за гранью обычного беспорядка.

– За мной, тихо как мышь, – приказал Годвин едва слышным шёпотом, указывая жестом на ближайший глубокий дверной проём, глубокую нишу перед массивной дубовой дверью. Они бесшумно отступили в тень, затаившись, как совы, прижавшись спинами к холодному камню. По расчётам Годвина, странная пара, двигаясь по своей траектории, должна была выйти из переулка прямо перед их укрытием.

– План, – прошептал Годвин, не сводя прищуренных глаз с конца переулка, откуда должны были появиться призраки. Его голос был тихим, но чётким, как команда перед атакой, лишённый всяких сомнений. – Покажутся из тени – бьём. Мгновенно. Я беру левого. Ты – правого. Хватай мёртвой хваткой и держи, пока я не разберусь со своим. Потом помогу. Идут. Готовься.

Тени материализовались перед ними, выплыв из темноты переулка. Движение Годвина было поразительно молниеносным для его габаритов. Он ринулся вперёд из укрытия, как разъярённый медведь на добычу, его мощная рука потянулась, чтобы схватить ближайшего голого бегуна за плечо или шею. Энтони, не раздумывая, бросился на второго, как его учили – низко, чтобы повалить. Он успел обхватить его за голую, скользкую от пота талию – тело под руками было удивительно твёрдым, мускулистым, как у кузнеца – и изо всех сил вцепился, стараясь повалить на камни, используя вес доспехов.

Но не прошло и двух секунд, как что-то огромное и тяжёлое пронеслось у Энтони перед глазами, задев его плечом. Это был Годвин. Он летел по воздуху, его ноги беспомощно болтались, и с глухим, страшным, костоломным стуком он приземлился спиной на булыжники мостовой. Воздух с грохотом вырвался из его лёгких.

«Кто… как? Отшвырнуть Годвина? Как тряпичную куклу?!» – мысль пронзила Энтони, как молния, парализуя на мгновение ужасом и неверием. Исполина, которого не мог сдвинуть с места пьяный детина?

Этого мгновения хватило. Незнакомец, которого Энтони ещё держал, внезапно изогнулся в его руках с нечеловеческой, змеиной гибкостью. Его рука, сильная, как туго скрученный канат, вцепилась в ремень доспеха Энтони у бедра. Последовал резкий, невероятно мощный рывок, ловкий поворот бёдер – и Энтони почувствовал, как его отрывает от земли. Он пролетел пару ярдов по воздуху и тяжело рухнул рядом с оглушённым, задыхающимся Годвином, звонко ударившись латами о немилосердные камни. Боль пронзила бок.

Они лежали рядом, глядя в бескрайнее, усыпанное мириадами холодных звёзд небо, которое казалось сейчас насмешливо далёким и абсолютно равнодушным. В ушах звенело от удара. Единственным звуком, нарушавшим гнетущую тишину, были тихие, быстрые шлепки босых ног по камням, стремительно удалявшиеся в ночную даль.

Прошла вечность. Годвин первым застонал, попытался приподняться на локте.

– Что… что это было, чёрт побери? – наконец выдавил он из себя, голос хриплый от боли и изумления.

– Понятия не имею, – честно ответил Энтони, ощупывая ушибленный бок. Страх смешивался с диким любопытством. – Сила… нечеловеческая. И ловкость…

– Заметил что-нибудь особенное? Помимо того, что они голые как соколы? – спросил Годвин, оглядывая пустой переулок, словно надеясь найти разгадку на камнях, в щелях между плитами.

– Да… – ответил Энтони, всё ещё глядя вверх. – Отсюда отлично видно Большую Медведицу. Прямо над нами.

Тишина переросла в глухой, сдержанный, а затем и всё нарастающий смех Годвина. Он смеялся, сотрясая свою могучую грудь, смеялся над абсурдом ситуации, над собственным нелепым падением, над звёздами, над голыми бегунами, над всем этим безумным миром. И этот смех, горький и очищающий, был заразителен. Энтони, сначала неуверенно, а потом всё громче, присоединился к нему. Они смеялись, лежа на холодном камне посреди ночного переулка Рамфорда, с болью в боках, в щеках, в самолюбии и с неразгаданной, пугающей тайной, только что промелькнувшей в ночи. Смех был громким и немного истеричным, эхом отражаясь от стен.

Когда смех наконец стих, Годвин, потирая спину, повернул к Энтони серьёзное лицо.

– О том, что произошло, нашим ни слова, – произнёс он низким, не допускающим возражений тоном. – Ни единого слова. Особенно Вальтеру. Иначе этот чёртов остряк будет мне до конца жизни об этом напоминать. Каждый день. До самой моей смерти. Понял?

– Договорились, – ответил Энтони, потирая лоб, на котором выступил холодный пот. Мысль о насмешках была почти так же неприятна, как и воспоминание о силе голых бегунов.

– Удобно тут лежится, – проворчал Годвин, с трудом поднимаясь на ноги и протягивая руку Энтони, – камни греют спину… но пора вставать. Если нас застукают валяющимися тут, как тюки с соломой после попойки, объяснения будут ещё более нелепыми, чем эти… эти ночные купальщики.

Они поднялись, отряхнулись от пыли и мелких камешков, стараясь ступать как можно тише, несмотря на вес доспехов и боль в ушибленных местах. И двинулись дальше, в объятия всё ещё таинственной и недружелюбной ночи Рамфорда, унося с собой боль, остатки смеха, каплю унижения от встречи с аристократом и ледяную загадку голых теней, растворившихся в темноте.

Глава 7. За шестой

Солнечный свет в тот день казался не просто освещением – он был жидким золотом, отлитым в высокие стрельчатые окна трапезной Рамфордской Академии. Толстые пыльные лучи падали косо, разрезая прохладный полумрак огромного зала. Они выхватывали из тени длинные дубовые столы, грубые, но добротные скатерти из небелёного льна, бликовали на оловянных кружках и деревянных мисках, оставляя тёплые блики. Воздух был густым коктейлем запахов: тушеная баранина с тмином и кореньями, дразнящий аромат только что вынутого из печи ржаного хлеба с хрустящей корочкой и лёгкая, освежающая кислинка домашнего кваса. Это был знакомый, успокаивающий фон академических будней – аромат сытости и братства.

В одном из этих золотых лучей, словно на маленькой островной сцене, освещённой софитами небесного светила, сидели трое: Энтони, Алан и Кирия. Несмотря на принадлежность к разным отрядам, их уголок стола был оазисом простой, немудрёной человеческой теплоты среди строгих уставов, иерархии и вечной конкуренции Академии.

Алан заливисто хохотал, откинув голову назад так, что свет играл в его светлых волосах. Его глаза щурились от искреннего, почти детского веселья, а по лицу катились слёзы, которые он смахивал тыльной стороной ладони.

– Ох, Энтони, прости! – выдохнул он, едва переводя дух, плечи всё ещё вздрагивали от смеха. – Но это же чистейшая комедия! Представить только: два голых, как соколы, мужика посреди ночного Рамфорда… и они запросто, словно пушинки, укладывают двух стражников Академии! Тебя и Годвина! Годвина! Человека, который одним мизинцем может согнуть подкову! Да это… это готовая баллада для менестрелей! «Баллада о звёздах, голых бегунах и летящих стражах»! Ха-ха-ха!

Энтони допивал свой травяной чай – терпкий настой мяты и шалфея, ощущая его знакомую горечь на языке. Он поставил оловянную кружку на дубовую столешницу с лёгким, но отчётливым стуком.

– Смешно, не спорю, – согласился он, уголки его губ дрогнули в подобии улыбки, на мгновение смягчив обычно сосредоточенное лицо. Но в его глазах, устремлённых куда-то поверх кружки, не было веселья. Там плавала лишь глубокая, непроходящая озадаченность. – Вот только главный вопрос так и висит в воздухе, как эта пыль в солнечном луче: кто они такие, эти двое призраков во плоти? И зачем? Просто бегать голышом по спящему городу под холодными звёздами? Это не безумие… Это что-то другое.

– Тайна сия велика есть и покрыта мраком гуще, чем винные погреба герцога, – театрально развёл руками Алан, наконец успокаиваясь и вытирая последние смешинки. – Вы не первые, кто на них натыкается. Стражники периодически докладывают о встречах с этими… призраками в мясе. Но поймать? Никому не удавалось. Слыхал, даже командир Третьего отряда осмелился потревожить самого Адама Вэйна. Просил помощи, намекал на некую угрозу. – Алан понизил голос до конспиративного шёпота, наклонившись через стол. – Но вернулся он бледнее известкового раствора на наших стенах. И поговаривают… – он оглянулся, будто боясь, что стены услышат, – что раньше эти бегуны только лица прикрывали повязками. Совсем недавно, буквально пару лун назад, стали прикрывать и… хм… природное мужское отличие. Видимо, стыдливее стали. Или практичнее.

Кирия, сидевшая напротив Энтони и аккуратно подбирающая остатки похлёбки, вдруг резко опустила взгляд. Яркий, как маков цвет, румянец залил её щёки, дойдя до самых мочек ушей и скрыв веснушки. Её тонкие, ловкие пальцы, обычно такие уверенные при работе с травами и бинтами, нервно заерзали, перебирая грубый край скатерти. Изумрудные глаза, обычно живые и внимательные, уперлись в крошки на столе, словно они были самыми важными объектами во всей вселенной в этот момент.

– Кирия? – обеспокоенно наклонился к ней Энтони, отодвигая свою кружку. Его собственная загадка на мгновение отступила. – Ты в порядке? Лицо горит. Что-то случилось?

– Неужто тебя смущают такие пикантные истории? – подхватил Алан, его усмешка стала мягче, но всё ещё играла в уголках губ. Он явно пытался разрядить ситуацию. – Ты же в лазарете видывала, наверное, куда более откровенные картины человеческого тела во всей его… естественной многообразности и уязвимости. Чего уж стесняться?

Кирия подняла на него взгляд. Её лицо всё ещё пылало, но в глазах вспыхнула искорка достоинства и лёгкого укора.

– Я… я занимаюсь травами, Алан, – проговорила она тихо, но очень чётко, отчеканивая слова. – Готовлю настои, мази, делаю перевязки, ухаживаю за лихорадящими. Не участвую в процедурах, где требуется столь… всестороннее обнажение пациентов. И даже если бы участвовала, – добавила она с внезапной твёрдостью, – это не повод обсуждать подобное за обедом, как базарные сплетни!

Она снова потупилась, но теперь уже не только от смущения, а и от досады, словно надеясь, что каменный пол под ногами разверзнётся и унесёт её подальше от этой неловкости.

– Ладно, ладно, виноват, признаю! – Алан поспешно поднял руки в знак капитуляции, понимая, что задел подругу за живое. – Не хотел обидеть. Забудем о голых бестиях. Главное, что твои ночные призраки, Энтони, ничего плохого, кроме ушибленных самолюбий и синяков, пока не творят. Просто бегают себе. Как сумасшедшие философы… или очень свободолюбивые… эстеты. – Он махнул рукой, отмахиваясь от темы.

Энтони вздохнул, собирая свою пустую деревянную миску и ложку на поднос. Выражение его лица стало серьёзным, сосредоточенным. Он чувствовал, как по спине пробежал холодок, несмотря на тёплый воздух трапезной. Предстоящее известие было куда менее загадочным, но в тысячу раз более реальным и пугающим.

– Да, – проговорил он, и его голос прозвучал чуть тише. – А завтра нас ждёт куда менее загадочное и весёлое приключение. Командировка. В поселение Ольденбург. Совместно с Седьмым отрядом. Артура назначили старшим.

Слова повисли в воздухе тяжёлым, холодным камнем. Атмосфера за столом мгновенно переменилась, стала напряжённой. Алан замер с куском хлеба на полпути ко рту. Его улыбка медленно сползла с лица, уступив место неподдельному изумлению, а затем и тревоге.

– Ольденбург? – переспросил он, откладывая хлеб. – Но это же… на самых дальних рубежах, почти у подножия Седых Утёсов… Значит, не увидимся месяца три, как минимум, – тихо констатировал Алан, и в его голосе теперь звучала не маскируемая грусть, а чистая, неподдельная досада и беспокойство. Он бессильно мотнул головой. – Хотя… командировки – это же всегда приключения, да? Новые места, новые люди… – он попытался шутить, но шутка прозвучала плоской и натянутой, тут же и умерла, не встретив поддержки.

Кирия не сказала ничего. Она резко подняла на Энтони взгляд, и всё её смущение мгновенно испарилось, сменившись леденящим ужасом. Лицо её побледнело, став почти прозрачным, а губы беззвучно сложились в слово «нет». Её пальцы, только что теребившие скатерть, судорожно сжались в белые, дрожащие кулаки. Она знала про дорогу до Ольденбурга лучше многих – оттуда часто привозили раненых с диковинными, страшными ранами, о которых в Академии предпочитали не говорить вслух. Представление о том, что Энтони окажется там, заставило её сердце сжаться от холодного, животного страха.

– Это твой первый настоящий выезд, – тихо, почти шёпотом, сказала она, и её голос дрогнул. – Так далеко…

Энтони кивнул, ощущая тяжесть их взглядов на себе. Внутри него всё сжалось. Страх скреб ледяными когтями под ложечкой. Но сквозь страх пробивалось и другое – острое, колючее чувство долга и даже капля любопытства. Наконец-то проверка не на плацу, а в реальности. Не против деревянных манекенов и насмешливых взглядов Рейка, а против чего-то настоящего.

– Да, – снова выдохнул он, на этот раз с трудом выдавливая из себя слова. – Страшно. Но… надо. – Ну, мне пора, – сказал Энтони, поднимаясь и подхватывая поднос с посудой. Он чувствовал этот гнётущий груз их переживаний и хотел его разорвать движением, вернуться к чему-то простому и понятному. – Вечер у отряда сегодня особенный. Старая традиция: перед дальней дорогой и по возвращению – обязательная гулянка в «Ржавом Якоре». Отмечаем походы и возвращение домой живыми. Обещают, что к стене прибитыми не будем. По крайней мере, не все. – Он попытался шутить, но получилось неуверенно.

Он развернулся, держа поднос с пустой посудой в руках, и сделал шаг – прямо навстречу крупной фигуре, шедшей по проходу с подносом, полным грязных мисок. Удар был резким, неожиданным. Поднос вырвался из рук Энтони, грохнувшись о холодный каменный пол с оглушительным треском. Оловянная кружка зазвенела, покатившись под стол, как убегающая мышь. Остатки похлёбки и холодного чая брызнули фонтаном, щедро полив начищенные до зеркального, почти болезненного блеска дорогие кожаные сапоги незнакомца. Липкая масса растеклась по их гладкой поверхности.

– Извини, я не… – начал Энтони, автоматически приседая, чтобы подобрать кружку, и поднимая голову, чтобы увидеть того, кого облил. Ледяной ком сдавил ему горло, вытеснив воздух.

Перед ним, как грозовая туча, стоял Бартоломью Рейк – высокий, широкоплечий, с бычьей шеей боец из Четвёртого отряда. Человек, известный на всю Академию своим буйным нравом, презрением к «слабакам» и патологической, звериной ненавистью именно к Энтони. Его лицо, обычно носившее маску надменного превосходства, сейчас исказила чистая, неконтролируемая ярость. Карие глаза горели, как раскалённые угли в кузнечном горне, казалось, они сожгут Энтони на месте. На скуле под левым глазом нервно дергался мускул.

– Опять ты?! – прошипел Бартоломью сквозь стиснутые зубы. Его голос был низким, хриплым, опасным, как предсмертное рычание цепного пса перед прыжком. – Жалкое, неуклюжее ничтожество! Сперва позоришь Академию своим хлюпким видом на плацу, а теперь и под ногами потуешься, как слепой щенок! – Он двинулся вперёд одним мощным шагом, заполнив собой всё пространство перед Энтони, как разъярённый бык, почуявший красную тряпку. Мощная, жилистая рука вцепилась в кожаный воротник камзола Энтони, сдавив ему горло и впиваясь пальцами в ключицу. Вторая рука, сжатая в кулак размером с молот деревенского кузнеца, занеслась для сокрушительного удара. Запах – смесь вчерашнего дешёвого вина, конского пота и чистой, неразбавленной злобы – ударил Энтони в нос, заставив задыхаться.

Время замедлилось до ползучей скорости мёда. Энтони увидел, как Кирия вскочила со скамьи, прикрыв рот рукой, её глаза расширились от ужаса. Увидел, как Алан замер в полуобороте. Он услышал звенящую, гробовую тишину, наступившую вокруг, заглушившую даже стук ложек. Унижение от позора и дикая, бессильная ярость вспыхнули в нём адским пламенем, но тело, зажатое в тисках чужой силы и страха, не слушалось, стало ватным.

И тут случилось нечто стремительное и отточенное, как удар шпаги.

Словно серая тень, из прохода между столами метнулся Томас. Легко, почти небрежно, словно спеша по своим делам, он задел плечом Бартоломью в тот самый момент, когда тот собирался обрушить кулак на Энтони.

– Ой, прости, браток! Не заметил! – бросил он на ходу через плечо, даже не замедляя шага и не оглядываясь, растворяясь в потоке стражников, направлявшихся к выходу.

Бартоломью качнулся от неожиданного толчка. Его идеальный баланс нарушился, захват на воротнике Энтони ослаб, а замах кулака сбился, потеряв направление и силу. Прежде чем он успел перевести дух, восстановить равновесие и переключить ярость на обидчика, с другой стороны, из-за спины Энтони втиснулся Генри. Он тоже «случайно», но с гораздо большей силой и точностью, толкнул Бартоломью плечом прямо в бок.

– Виноват, не глядел, куда лезу! – весело, почти напевая, крикнул Генри, уже проскальзывая мимо и сливаясь с толпой так же быстро, как Томас.

– Эй! Вы там! Осторожнее, чёрти одуревшие! – зарычал Бартоломью, пытаясь высвободить руку из воротника Энтони и одновременно удержаться на ногах под двойным ударом. Его лицо побагровело от ярости, замешательства и неловкости. Он походил на медведя, которого дразнят осы.

Именно в этот момент, с присущей им идеальной синхронностью и театральным эффектом, случилось невероятное. Штаны Бартоломью – добротные, подчеркивающие мускулатуру ног кожаные бриджи – плавно сползли вниз. Не задержавшись ни на мгновение на бёдрах, они упали аккуратными складками вокруг его щиколоток, обнажив клетчатые шерстяные подштанники практичного серого цвета. Ремень и висевший на нём меч бесшумно исчезли, будто их и не было.

На мгновение воцарилась абсолютная, оглушительная тишина. Даже квас в кружках, казалось, перестал пузыриться. Потом грохнул смех. Сначала один неуверенный, сдавленный хихик где-то сзади. Потом – волна. Заливистый, искренний хохот Алана слился с громким, ослиным ржанием кого-то из дальнего конца зала, со сдержанным, но от этого ещё более язвительным фырканьем старых ветеранов за своим столом, с визгливым хохотом новобранцев. Весь обеденный зал Академии содрогнулся от хохота, который раскатился эхом под сводчатыми потолками. Все взгляды, полные слёз веселья, откровенного издевательства и немого вопроса «Как?!», были прикованы к Бартоломью Рейку, застывшему посреди прохода в рубахе, камзоле и клетчатых подштанниках, с лицом, пылающим багровым стыдом и бессильной яростью.

Кирия, забыв про смущение и страх, прижала обе ладони ко рту, но её плечи отчаянно тряслись, а глаза блестели не только от слёз смеха, но и от облегчения. Она едва не задохнулась, пытаясь сдержать хохот.

Бартоломью, оглушённый всеобщим позором и морем насмешливых лиц, яростно, одним движением натянул штаны. Его взгляд, полный первобытной ненависти, метнулся между Энтони (который стоял, всё ещё ошеломлённый, но уже освобождённый) и мелькавшими где-то в толпе фигурами Томаса и Генри. Он искал виноватого, кого можно было разорвать, но видел только море насмехающихся лиц и слышал гул хохота.

И тут перед ним, как по волшебству, материализовался Роберт. Он стоял с невозмутимым видом опытного дворецкого, держа в вытянутой руке тот самый широкий кожаный ремень с внушительной железной бляхой и пристёгнутым к нему коротким мечом в ножнах.

– Кажется, это твоё? – спросил Роберт, его голос звучал удивительно спокойно, почти учтиво. Только лёгкая, едва уловимая искорка торжества мерцала в его глазах, а на губах играла лёгкая, почти невидимая улыбка. – Подобрал тут. Нехорошо оружие терять, знаешь ли. Особенно в трапезной. Могут подумать что-то не то. – Он протянул ремень, как подношение.

Бартоломью выхватил ремень и меч, едва не вырвав их из рук Роберта. Он что-то прохрипел, непонятное, полное угроз, но слова потонули в общем гуле смеха и перешёптываний. Его взгляд, полный обещания будущей, страшной мести, на секунду впился в Энтони, прожигая его насквозь. Затем он резко развернулся и пошёл прочь, пробиваясь сквозь толпу, нарочито грубо толкая плечом Энтони, едва не сбив его. Его уход был похож на отступление разбитой армии под градом насмешек и улюлюканья.

– Не опаздывай на гулянку, Энтони! – Роберт хлопнул товарища по плечу твёрдой, дружеской ладонью, его глаза весело и одобрительно подмигнули. И так же быстро, как появился, он растворился в толпе, догоняя Томаса и Генри, сливаясь с потоком стражников, уходящих после трапезы.

Энтони стоял, всё ещё слегка ошеломлённый скоротечностью и совершенством разгрома своего обидчика. Он почувствовал тепло на плече, где только что была рука Роберта. И другое тепло – глубокое, распирающее тепло внутри – от осознания того, что только что произошло. Они за него. Несмотря ни на что.

– Вот это да… – Алан присвистнул, с неподдельным восхищением глядя туда, где скрылась невидимая «тройка». – У тебя и правда замечательный отряд, Энтони. – В его голосе звучала не только радость за друга, избавленного от побоев, но и лёгкая, почти завистливая нота к такой немыслимой сплочённости и взаимовыручке. – Точнее пущенной стрелы не придумаешь. И смекалки… хоть отбавляй. Настоящие артисты.

Кирия кивнула, наконец успокоившись от смеха. Её глаза, всё ещё влажные, смотрели на Энтони с теплотой, облегчением и новой, глубокой долей уважения. Она видела не только жертву случайности и агрессии, но и человека, за которого готовы вступиться, рискуя гневом такого зверя, как Рейк. И сделали это изящно и беспроигрышно. Но глубоко в её изумрудных глазах, за блеском веселья, всё ещё таилась тень от услышанного ранее – тревожная и неотпускающая.

Энтони молча подобрал свою упавшую оловянную кружку, помятую, но целую. Стыд от столкновения и унижения сменился странным, согревающим душу чувством гордости. Не за себя. За них. За этот странный, неуклюжий на плацу, шумный, порой нелепый, но невероятно надёжный и изобретательный Шестой Отряд. Он улыбнулся в ответ Алану и Кирии – настоящей, широкой улыбкой. Предстоящая командировка в Ольденбург, тень странных ночных бегунов и угроза мести Бартоломью всё ещё висели над ним тяжёлыми тучами. Но сейчас, в этом пыльном луче солнца, среди верных друзей, с теплом от рук товарищей на плече, мир казался немного светлее, прочнее и не таким уж враждебным. Была надежда. Была крепость за спиной. И эта крепость давала ему силы – если не перестать бояться, то хотя бы сделать вид: для них и, в первую очередь, для себя самого.