Другая сторона

Как-то раз, пересекая плац, Энтони увидел Рейка. Тот стоял в кругу своих приспешников, сияющих от пота и самодовольства, и громко разбирал чью-то неудачную стойку. Их взгляды встретились. Рейк не сказал ни слова, лишь медленно, преувеличенно явно оглядел Энтони с ног до головы, пренебрежительно усмехнулся и повернулся спиной, как будто отгоняя назойливую муху. Горячая волна стыда и злости ударила Энтони в лицо. Он сжал кулаки, но не опустил глаз. Этот взгляд он запомнит.

Каждый наставник оставлял на Энтони свой неизгладимый след. От Годвина – крепнущие, как канаты, мышцы на руках и спине, упругие, как тетива натянутого лука, и робкая, но упорная тень уверенности, пробивавшаяся сквозь толщу привычной неуверенности. От Вальтера – не просто сухие знания из свитков, а настоящие озарения, переворачивающие сознание. Мир открывался новыми, опасными и манящими гранями. Особенно врезалась в память одна поздняя лекция в полутёмной комнате отряда, когда Вальтер, забыв о времени и сне, погрузился в пучину темы трёх великих угроз королевств.

– За стенами, за огнями костров таятся не просто звери, – начал он, его обычно рассеянный взгляд за очками стал острым, пронзительным, как скальпель лекаря на поле боя. – Существуют виды. Три великих бича. Оборотни. Суккубы. Вампиры. Каждый вид – отдельная вселенная ужаса, строго привязанная к своей территории, словно по негласному древнему договору, не нарушая границ друг друга. Но для человека… везде смерть.

Энтони слушал, заворожённый и леденящий от ужаса одновременно. В его воображении вставали жуткие, нечеловеческие фигуры, отбрасываемые дрожащим светом единственной свечи. Оборотни Эмбера – не сказочные полулюди, а гиганты под два метра, с телами, покрытыми грубой, свалявшейся шерстью цвета грязи и крови. Вытянутые волчьи морды, увенчанные острыми, чуткими ушами, пасти, полные кинжаловидных клыков, и глаза… горящие жёлтым, безумным светом глаза без тени разума – только первобытный голод, неутолимая ярость и холодная жестокость хищника, для которого человек – лишь кусок мяса.

– Они не ведают страха, – голос Вальтера понизился до леденящего душу шепота, но каждое слово звучало громче любого крика в тишине комнаты. – Не чувствуют боли, как мы. Не ведают усталости. Отрубите лапу – они поползут к вам на культях, вцепившись клыками в горло, пока бьётся сердце. Сожгите их заживо – и они успеют вырвать кусок плоти, пока не обратились в зловонный прах. Они – сама неостановимая сила разрушения.

Энтони давно научился уважать, даже бояться тьму за пределами деревни. Но оборотень… Каждый, по словам Вальтера, равнялся силе и ярости трёх обученных воинов. И в этой адской, нечеловеческой мощи таился жуткий парадокс: они умирали. Как люди. От стали в сердце или мозг. От огня. От потери крови. Но поймать их живыми или изучить трупы было невозможно – в момент смерти тело рассыпалось в едкий, чёрный пепел, оставляя после себя лишь огромные, глубоко вдавленные в грязь волчьи следы да леденящие кровь легенды у костров.

– Охотятся стаями. Как волки, но в тысячу раз опаснее. Координированно. Безжалостно.

Вальтер сделал паузу, словно прислушиваясь к шорохам за тонкой дверью.

– Но есть… одиночки. – Он подчеркнул слово. – Они хитрее. Гораздо опаснее. Не тронут группу сильнее двух человек. Инстинкт хищника, помноженный на осторожность парии. Они выжидают. Выслеживают слабых. Отставших. И тогда… – Он не договорил, лишь провёл пальцем по горлу. Жест был красноречивее любых слов.

А потом Вальтер заговорил о Нём. Об Альфе. Мифическом предводителе, вожаке стаи, чьи размеры и свирепость, по слухам, превосходили сородичей вдвое. Никто его не видел и не выжил, чтобы рассказать. Только чудовищные следы, глубоко вдавленные в грязь даже в сухую погоду, размером с тележное колесо, да разорванные в клочья, словно бумага, тела целых патрулей подтверждали, что слухи – не просто страшилки. Слухи, которые, как чума, расползались по королевству, отравляя воздух немым ужасом.

Энтони почувствовал, как земля уходит из-под ног, словно его смыло в бездонную пропасть ледяной водой. Весь его прогресс, вся наработанная сила показались жалкой соломинкой перед лицом такого ужаса. Но финал лекции принёс неожиданный глоток надежды, острый и горький, как лекарство:

– Именно разум, – подчеркнул Вальтер, вытирая запотевшие очки и глядя прямо на Энтони, – вот наше оружие. Наблюдение за следами, как за книгой. Логика, выстраивающая маршруты стаи из крупиц данных. Предугадывание их логова по косвенным признакам. Умение обмануть, перехитрить, заманить в ловушку. – Его голос окреп. – Мы слабее физически. Но мы умнее. Мы адаптируемся. Именно это спасло сотни жизней в пограничных деревнях. Запомни это, Энтони.

Слова «Мы умнее. Мы адаптируемся» выжглись в сознании Энтони раскалённым клеймом. Они стали его тайным щитом против ужаса: выживает не сильнейший, а умнейший. И упорнейший. Тот, кто не сломается.

***

День спарринга выдался ослепительно ярким, каким бывает только раннее рамфордское лето. Солнце лилось жидким золотом на просторную тренировочную арену, превращая взметаемую ногами пыль в сияющую, золотистую дымку. Небо – бездонное, синее полотно без единого облачка. Воздух звенел от щебета стрижей под самой крышей Академии и гудел, как гигантский разъярённый улей, от яростного звона и скрежета стали о сталь, о дерево щитов, о кожу тренировочных доспехов. Клинки свистели, звенели при ударе, скрежетали при парировании – дикая, захватывающая, первобытная симфония боя. Воины сходились и расходились в смертельных танцах, лица, стекающие солёными ручьями пота, искажены гримасами предельной концентрации, усилия и чистой, неразбавленной ярости тренировки. Атмосфера вибрировала от напряжения, от адреналина, от желания доказать.

В центре этого ада, на небольшом свободном пятаке, стояли Артур и Энтони. Командир – непоколебимая скала в безупречной, экономичной стойке, тренировочный меч и тяжёлый деревянный щит – естественное, как дыхание, продолжение его рук. Перед ним – Энтони. Дышал тяжело, через рот, но стойка была твёрже, чем год назад. Значительно твёрже. Плечи расправлены, спина прямая, вес распределён. Не идеально, но уже не тот жалкий хлюпик.

– Меч в руке держишь увереннее, – констатировал Артур, и в его ровном, привычно спокойном голосе прозвучала редкая, едва уловимая нота одобрения. – Годвин своё дело знает. Мускулы – фундамент. Хороший фундамент.

И тут – взрыв! Артур атаковал без малейшего предупреждения, без смены выражения лица. Мощный, рубящий удар сверху, рассчитанный не просто пробить, а сокрушить оборону одним ударом. Энтони инстинктивно, почти рефлекторно рванул щит вверх, подставив его под страшную силу. «Лопатки вместе!» – мелькнуло в голове совет Оливии.

Удар обрушился на дерево и стальные усиления, как кузнечный молот по наковальне. Боль, острая и жгучая, пронзила предплечье до самого локтя, отдалась звоном в зубах. Он отшатнулся, почувствовав, как земля плывёт под ногами, сердце бешено колотилось, но – не упал! Боль не парализовала – она взбесила. Зажгла знакомый, яростный огонь в груди, тот самый, что гнал его вперёд в подполье работорговцев.

Артур не давал опомниться ни на секунду. Его атаки следовали одна за другой – точные, быстрые, безжалостные, как удары змеи. Сталь свистела в нагретом воздухе, выписывая смертоносные дуги, меняя уровни: удар по ногам, мгновенный переход в колющий выпад в горло, снова рубящий удар по щиту. Энтони отбивался, отступал, чувствуя, как драгоценные силы тают с каждым парированным ударом, с каждым шагом назад. Дыхание стало хриплым, прерывистым, пот заливал глаза, слепил.

«Держись! – кричал он внутри себя, стиснув зубы. – Ещё немного! Ещё один удар! Он сильнее, но ты упрямее. Помни взгляд Рейка. Ты не будешь для него мухой!»

Улучив микропаузу, крошечный просвет в атакующем вихре Артура, Энтони сам ринулся вперёд! Не думая, движимый чистой яростью и отчаянием. Размашистый, мощный удар мечом – дуга отчаяния и последней надежды. Но… промах. Он не рассчитал дистанцию. Клинок рассёк лишь пустой, нагретый воздух перед грудью Артура, который едва заметно отклонился корпусом. Горькая гримаса исказила залитое потом лицо Энтони. Разочарование ударило, острое, как лезвие собственного меча. Снова!

– Ещё! – Артур не моргнул. Ни тени усталости, сомнения или снисхождения. Только чистый, холодный вызов. Как будто говорил: «Это всё, на что ты способен?»

Ярость, смешанная со жгучим стыдом, подхлёстнула Энтони, как удар плети. Он ринулся снова, забыв про защиту, про усталость, про всё. Удар! Снова в пустоту. Артур скользнул в сторону с грацией кошки, лёгкий, невесомый, его щит даже не понадобился. Ещё удар! Опять пустота. Энтони метался, размахивая мечом всё тяжелее, неуклюже, как медведь, напавший на осу. Его атаки становились предсказуемыми, отчаянными, лишёнными мысли. Артур был неуязвим. Тень. Призрак. Его увертки были изящны, почти издевательски лёгки на фоне запыхавшейся, потной фигуры Энтони.

– Ещё! – голос Артура резанул, как удар кнута по открытой ране. Звучал не просто как команда, а как призыв к бунту против собственной немощи, к преодолению предела.

Энтони задыхался. Каждый вдох обжигал горло раскалёнными иглами. Мышцы рук, спины, ног горели огнём, ноги стали ватными, непослушными, руки – свинцовыми гирями. Меч тянул к земле, как якорь, прикованный к его запястью. Мир сузился до пятна запекшейся пыли под ногами, до собственного хриплого дыхания и до фигуры Артура, стоящей непостижимо далеко, невозмутимой и неуязвимой. Сознание начало плыть.

– Не останавливайся! – резкий, как удар клинка, окрик Артура врезался в затуманенное сознание. – Преодолей себя! Добейся!

Собрав всё – последние капли воли, остатки ярости, глухое, чёрное отчаяние, стыд за свою слабость – Энтони стиснул зубы до хруста. С диким, хриплым, нечеловеческим воплем, вырвавшимся из самой глубины его существа, он рванул меч вверх и шагнул вперёд! Отчаянный, слепой, самоубийственный выпад.

Артур… просто исчез. Сдвинулся на сантиметр влево, и остриё меча Энтони с глухим, безнадёжным стуком вонзилось в утоптанную землю, выбив жалкий фонтан пыли. Энтони рухнул вперёд, едва удержавшись на одном колене, опираясь на рукоять вонзённого в землю меча. Дышал, как загнанный насмерть зверь, захлёбывался, слюна стекала по подбородку. Голова гудела, в ушах стоял звон. Тело было пустым, выпотрошенным сосудом, из которого выплеснули всё содержимое – силы, надежду, достоинство. Усталость не просто давила – она поглощала, как трясина. Он был кончен. Разбит. Унижен.

– Уже сдался? – Артур стоял рядом, едва запыхавшись. В его голосе звучала знакомая, почти игривая жестокость наставника, но в глазах, внимательно изучавших согбенную фигуру Энтони, читалось что-то ещё. Ожидание? Испытание? Вызов?

Горький, сломленный вопрос вырвался из пересохшего, содранного горла Энтони, хриплый и полный муки:

– Зачем?.. – он поднял голову, в его глазах читалась немота отчаяния и глубокая, щемящая боль. – Зачем вы взяли в свой отряд… такую обузу? Такого… жалкого, немощного мальчишку? Как я… – голос сорвался. – Как я мог вам пригодиться?

Слово «обуза» прозвучало особенно горько, как признание в собственной никчёмности.

Артур замер на миг. Лёгкое, искреннее удивление мелькнуло на его обычно непроницаемом, спокойном лице. Но лишь на миг. Он выпрямился во весь свой рост, и его голос вдруг прозвучал с новой, невероятной силой, заполняя всю арену, заглушая на мгновение звон стали и скрежет вокруг:

– Люди слепы, Энтони! – его слова рубили воздух, как клинки. – Они видят только то, что сверкает на поверхности! Талант, дань крови или удачи! Силу кулака! Они не видят огня, что тлеет под пеплом! Твой дар – не в быстрых руках фехтовальщика или остром глазе лучника! Он – здесь! – Артур резко, с силой ткнул пальцем в свою собственную грудь, в область сердца. – В твоём упорстве! В твоей проклятой, невероятной, упрямой настойчивости! В твоей способности подниматься снова, и снова, и снова, когда весь мир уже ногами втоптал тебя в грязь и смеётся над твоим поражением! Быть слабым – не позор! Позор – отказаться становиться сильнее! Каждый твой шаг на этой арене, каждый грамм пота, пролитый на плацу, каждый удар по манекену, каждый синяк, каждый стыд – это шаг! Шаг к тому воину, что спит внутри тебя и ждёт своего часа! Неважно, что они видят! – он махнул рукой в сторону тренирующихся, в сторону невидимых насмешников прошлого. – Важно, что ты знаешь! Знаешь цену каждому своему шагу! Запомни раз и навсегда: самые яркие звёзды загораются именно в кромешной тьме! Именно там, где, казалось бы, нет никакой надежды!

Он сделал шаг вперёд, его голос стал тише, но жёстче, холоднее, как закалённая в тысячах схваток сталь, впиваясь прямо в душу Энтони:

– А теперь… встань. Поднимись. И докажи себе, что они все ошибались. Докажи это сейчас! Прямо здесь!

Слова Артура врезались в Энтони не как утешение, а как раскалённые клинки, разрывающие оковы. Они не просто воодушевили – они взорвали изнутри. Разорвали путы свинцовой усталости, сожгли пелену отчаяния и стыда. Каждая интонация Артура, каждая прожилка абсолютной, несокрушимой решимости на его лице, сам его вид – стоящий перед ним, верящий несмотря ни на что – всё это слилось в единый, оглушительный клич. В приказ душе. В акт безоговорочной веры.

Энтони поднялся. Не вскочил лихо – поднялся. Медленно, с нечеловеческим усилием, как из праха, как из самой глубины поражения. Дыхание всё ещё было хриплым, колени дрожали, предательски подкашиваясь. Но рука, сжимавшая рукоять меча, выдернутого из земли… была твёрдой, как скала. Он выпрямил спину, расправил плечи, ощущая, как мускулы, налитые болью, всё же держат. Поднял голову. И в его глазах, ещё секунду назад полных боли, немоты и поражения, вспыхнул огонь. Яркий. Яростный. Неукротимый. Огонь, зажжённый верой Артура и его собственным, выстраданным упрямством.

Он принял стойку. Не ту, которой учили. Не идеальную. Свою. Готовую разорвать любые оковы, сломать любую преграду. Глаза его горели, уставившись на Артура с вызовом.

Удовлетворённая, почти хищная ухмылка тронула губы командира Шестого отряда. В его глазах вспыхнул ответный огонь – огонь гордости и предвкушения настоящего боя.

– Продолжим, – произнёс он, и в его голосе зазвенела острая, боевая сталь. – Покажи мне этот огонь, Энтони. Не прячь его. Выпусти.

Глава 6. Тени и звезды Рамфорда

Жизнь стражника в Рамфорде подчинялась суровому и неизменному ритму. Помимо изнурительных тренировок, где сталь звенела о сталь, и бесконечных служебных нарядов, отряд Энтони регулярно патрулировал город. Двенадцать долгих часов бодрствования и неусыпной бдительности под капризным небом Рамфорда. Днём глаза стражников, укрытые глубокой тенью стальных шлемов, методично сканировали толпу. Они выискивали подозрительный блеск ножа в рукаве, слишком быстрый шаг в переулке, нервный взгляд среди праздной толпы на залитых солнцем площадях. Ведь даже здесь, в цитадели знати, омываемой королевской милостью и золотом купцов, вороватые руки находили лазейки в роскоши, как крысы – щели в амбаре.

Но истинный лик города являлся с закатом. Когда последние багряные лучи солнца уступали место синеве сумерек, а потом и густой, непроглядной черноте ночи, вступал в силу комендантский час. Колокол на башне Ратуши бил двенадцать раз, и его медный голос, холодный и неумолимый, растекался по спящим улицам. После полуночи мостовые должны были стать безлюдными. Любая движущаяся тень, любой шорох за углом превращались в потенциального нарушителя, врага порядка. Наказание было суровым и неотвратимым: тяжкий штраф, способный разорить семью на годы, или несколько дней в сыром каменном мешке городской темницы, где плесень цвела на стенах, а отчаянье – в душах узников. Единственным исключением из столь сурового закона были служители Академии: тем, кто защищал королевства, дозволялось беспрепятственно передвигаться в любое время суток.

Чаще всего под утро стражники находили не злоумышленников, а жертв собственного невоздержания – купцов, чей кошелёк перевесил рассудок, или даже мелких дворян, которых хмель валил с ног на полпути от таверны к особняку. Таких несчастливцев, воняющих дешёвым вином и собственными испражнениями, стражники подбирали без злобы, но и без особой жалости и доставляли в ближайший лазарет, где под присмотром усталых лекарей они могли прийти в себя и содрогнуться от стыда.

Эти бесконечные ночные бдения стали для Энтони не только службой, но и долгим, мучительным познанием истинного Рамфорда. Он узнал город не по парадным фасадам, не по взмывающим в небо шпилям соборов, а по его изнанке, по тёмным подбрюшьям, куда не заглядывали знатные господа. За высокими стенами особняков с витражами, пропускающими солнечный свет в покои господ, таился иной мир. Вдоль этих самых стен, в узких, как щели, переулках, куда солнце заглядывало лишь на мгновение в зените, ютились те, чьими мозолистыми руками город жил, дышал и блистал. Тут, в лабиринте убогих лачуг, слепленных из гнилых досок и глины, пропахших помоями из ночных горшков и едким дымом очагов, обитали подёнщики, мусорщики, конюхи, прачки. Именно их неустанный, неблагодарный труд, день за днём, капля за каплей, смывал конский навоз с мраморных мостовых, вывозил нечистоты из-за высоких заборов, натирал до блеска медные ручки на дверях вельмож, стирал кружевные воротники их жён. Невидимые муравьи, без которых великолепие Рамфорда обратилось бы в зловонную, кишащую крысами руину за считанные дни. Энтони смотрел на их заскорузлые, вечно грязные руки, на измождённые лица с впалыми щеками и тусклыми, лишёнными надежды глазами и понимал с горькой ясностью: город держится не только на отточенных мечах академии и тугих кошельках знати. Его фундамент – это согнутые спины этих безвестных тружеников, их тихое, ежедневное страдание.

И вот календарь вновь указал на ночную вахту. Энтони вышел из казармы, и его встретила та особенная, гулкая тишина, что нисходит на большие города глубокой ночью, когда даже крысы, эти вечные тени цивилизации, затихают в своих норах. День с его оглушительным гомоном – криками зазывал, лязгом повозочного железа по булыжнику, смехом, спорами, гулом толпы – отступил, как прилив. Рамфорд погрузился в тяжёлый сон, укрытый плотным, почти осязаемым покрывалом тьмы. Воздух, ещё не успевший остыть от дневного зноя, был напоён сложным букетом: запахом нагретого за день камня домов, далёкого дыма из труб окраин, влажной прохладой, струящейся от фонтанов на пустых площадях. Их тихое, размеренное журчание теперь казалось громким в царящем безмолвии – единственным звуком жизни в каменном море. Над головой раскинулся бездонный бархат неба, усыпанный мириадами холодных, бесстрастных звёзд. Они роняли свой призрачный, серебристый свет на спящие улицы, выхватывая из мрака резные карнизы богатых домов, превращая знакомые днём переулки в таинственные коридоры глубоких, зыбких теней.

Энтони в эту ночь шагал плечом к плечу с Годвином. И он был этому несказанно рад. В сумрачном мире ночного патруля Годвин был не просто напарником – он был живой скалой, воплощённой непоколебимостью, олицетворением той самой незыблемой силы, на которой держался порядок. Его огромная фигура в начищенных, пусть и потёртых латах, его медвежья поступь – само его присутствие было мощным сдерживающим фактором. Мало кто из обычных горожан, а уж тем более пьяных гуляк, решался связываться с таким исполином. Да и характер у Годвина был под стать телу – прямой, как клинок его меча, и твёрдый, как гранит городских стен. Никаких лишних сантиментов, только долг, сила и железная логика выживания.

Ночь текла медленно, как загустевшая кровь. Мерный стук их сапог по неровному булыжнику был единственным устойчивым звуком, отбивающим такт времени. Практически не умолкая, Годвин вёл свой неторопливый, монотонный монолог. Он размышлял вслух о неоценимой пользе овсяной каши, щедро сдобренной жилистыми кусками солонины, для наращивания истинной, функциональной силы. С упоением, почти с поэтичностью, описывал новое упражнение с тяжёлым мешком песка, который он изобрёл для укрепления мышц спины и поясницы – основы воинской стойки. И уже строил планы испытать его на следующей тренировке, обещая Энтони «почувствовать настоящий огонь в мышцах». Его низкий, размеренный голос, смешиваясь с редкими ночными шорохами – шуршанием чего-то в мусоре, далёким лаем собаки, – создавал странный, почти гипнотический фон. Энтони слушал, кивал в темноте, и время, вопреки мучительной долготе смены, текло незаметно. Звёзды неспешно смещались по небосклону, тени от высоких зданий удлинялись и сгущались – ночь приближалась к своей безмолвной, предрассветной вершине. До долгожданного отдыха, до мягкой кровати в его комнате, оставалось уже не так много.

Поворот в очередной проулок – узкий, как щель между домами, пахнущий сыростью плесени, старой известью и чем-то кислым – преподнёс неожиданный сюрприз. У стены, едва держась на ногах, прислонившись лбом к прохладному камню, стоял мужчина. Даже в обманчивом полумраке звёздного света было видно, что он облачён в богатство, немыслимое для простого горожанина: камзол из узорчатой парчи, отливающей тусклым серебром, тонкая, явно дорогая льняная рубаха, выглядывающая из-под камзола, сапоги из мягкой кожи с высокими, до колен, голенищами, начищенные до зеркального блеска, но теперь покрытые дорожной пылью и чем-то тёмным и липким. Однако его поза – сползающая вдоль стены, заплетающиеся ноги – и особенно тяжёлый, сладковато-кислый запах дешёвого, перебродившего вина, перебивавший даже привычные городские миазмы, кричали о его состоянии громче любых слов. Он был пьян в стельку, потеряв всякую связь с реальностью.

– Сэр, – голос Годвина прозвучал неожиданно громко, разрезая тишину, как клинок. Вежливо, но с той стальной ноткой в глубине, что не терпит игнорирования и обещает действие. – Вам требуется помощь добраться до дома?

Он сделал один твёрдый шаг вперёд, соблюдая дистанцию в два меча, но всем видом демонстрируя готовность вмешаться.

Мужчина медленно, словно с огромным усилием, оторвал лоб от стены и повернул к ним голову. Грязь размазалась по его левой щеке, вероятно, от недавнего падения, а на подбородке застыли комки полупереваренной пищи. Глаза были мутными, невидящими, плавающими где-то в пьяном тумане.

– Пшёл вон! – выдохнул он хрипло, его язык заплетался, слюна брызнула изо рта. Он махнул рукой в их сторону, слабо и неуклюже, словно отмахиваясь от назойливой мухи, и снова уткнулся лицом в прохладный камень, глухо застонав.

В груди Энтони что-то резко ёкнуло – смесь оскорблённого достоинства и холодного, как сталь его меча, долга. Он видел дорогую ткань камзола, но видел и немое, пьяное презрение к их форме, к их службе, к самим себе как людям низшего сорта.

– Сэр, – Энтони шагнул вперёд вслед за Годвином. Его собственный голос прозвучал ровнее, чем он ожидал, хотя внутри всё сжалось в тугой, болезненный комок. – По законам Рамфорда, пребывание на улице после полуночи строжайше запрещено…

Он хотел добавить «под страхом наказания», намекнуть на темницу, но не успел.

– Чего?! – Мужчина резко оторвался от стены, развернулся всем телом. Его мутный взгляд внезапно зажёгся дикой, неконтролируемой пьяной яростью. – Мне? Запрещено?!

Он шагнул, пошатнувшись, но его рука, сильная, несмотря на хмель, молниеносно вцепилась в кожаный воротник доспеха Энтони, прямо под горлом. Захват был болезненно туг, пальцы впились в кожу.

– Ты! Кто ты такой, щенок сопливый, чтобы мне запрещать?! – Каждое слово сопровождалось коротким, звонким, унизительным ударом по щеке Энтони. Первый – оглушающий, белый свет вспыхнул перед глазами. Второй – жгучий, приносящий слёзы. Третий – разжигающий адское пламя ярости где-то глубоко в животе, заставляющее руку инстинктивно потянуться к рукояти меча.

Энтони, оглушённый внезапностью и силой ударов, инстинктивно рванулся назад, но его реакция запоздала. Рука пьяного аристократа снова взметнулась для очередной пощёчины. Но она замерла в воздухе, словно наткнувшись на невидимую, непреодолимую преграду. Могучая, как дубовая ветвь, рука Годвина обхватила запястье мужчины, сомкнувшись с силой стального капкана.

– Успокойтесь, сэр, – произнёс Годвин. Его голос был низким, как гул подземного толчка, и абсолютно спокойным, но в его глазах, едва различимых в глубокой тени козырька шлема, горел холодный, опасный огонь. Он не просто держал – он контролировал, как кузнец раскалённый металл. Мужчина дергался, пыхтя и ругаясь, пытаясь вырваться, но рука Годвина была неподвижна, как скала.

– Вы в состоянии добраться до своего дома самостоятельно? – спросил Годвин, не повышая тона, но и не ослабляя захвата ни на йоту. Вопрос звучал как приговор.