Анамнез

Как-нибудь я расскажу тебе несколько историй. Когда будет время.

– И ты точно знаешь, какая из легенд правдива?

– Возможно, – улыбнулся Лори, открывая дверь перед Виктором.

Виктор немного помедлил: ему не хотелось возвращаться в комнату к обычным рутинным делам. Его ожидал вечер в компании шкафов, вешалок и кучи одежды. Не самая завидная участь.

– Мистер Серпентайн де Флоре! – грозный голос волной пронесся по коридору и врезался им в спины. Лори слегка пошатнулся.

Голос был низкий, строгий, явно принадлежавший женщине с очень солидным авторитетом. Виктор явно не завидовал тому бедняге, чью фамилию произнесли с таким гневом и злостью. К его изумлению, на призыв откликнулся не один из нескольких студентов, проходящих мимо по коридору, а Лори, лениво сложивший руки на груди.

– Да, профессор?

Виктор понял, что впервые услышал фамилию Флоризеля. Она показалась ему до абсурда странной, почти смешной.

Лори обращался к женщине, в которой Виктор узнал профессора Кобальд, встречавшую его утром. Только раньше её голос казался ему менее грозным.

– Надеюсь, вы не слишком утомили вашего друга, – она взглянула на Виктора из-под очков. Блики на стеклах делали её взгляд еще более звериным. – Ему, в отличие от вас, завтра понадобятся силы.

– Не беспокойтесь, я показал ему академию – не более. Сейчас отведу его в комнату, переодену в пижаму, как заботливая сиделка, накормлю супом и почитаю сказку на ночь. Получите с утра своего художника, как новенького.

Он уже успел отвернуться, схватившись за ручку двери, как ледяной голос профессора добавил:

– Надеюсь, вас я тоже получу с утра, мистер Серпентайн. Нам вас очень не хватает.

Как бы суров не был её голос, профессор Кобальд явно боялась сказать лишнее и отводила взгляд, будто боялась смотреть в глаза своему студенту. Даже самые строгие характеры смиряются перед общественным авторитетом. А кто является богом для преподавателя юриспруденции, как не сам Верховный Судья? Почти как Верховный Жрец, только в костюме и белом парике.

«Или такие уже не носят в судах?» – подумал Виктор.

– Я тоже на это надеюсь, – Лори одарил профессора улыбкой и пошел вверх по лестнице.

Антигона Кобальд издала невнятный звук, сложила свои жилистые руки на груди и вновь переключилась на Виктора.

– Надеюсь, врач вам не нужен?

– Благодарю вас, я чувствую себя более чем здоровым.

– Это радует, – сухо бросила напоследок Кобальд и ушла – длинноногая седая фурия в узкой юбке.

Флоризель стоял за поворотом лестницы, дожидаясь Виктора. Он поигрывал запонкой на рукаве рубашки и улыбался.

– Ну что, как тебе её истинное лицо? Правда жуть берет?

– Она похожа на горгулью.

– Она – праматерь всех горгулий. Не понимаю, что Фемида здесь делает. Ей место на каком-нибудь кафедральном соборе, – он продолжил подниматься, минуя комнату №5.

– Твоя фамилия правда Серпентайн де Флоре? – спросил Виктор, не в силах сдержать улыбку. – Твои предки из кельтов или каких-то языческих племен? Я впервые слышу нечто столь странное и витиеватое.

– Ну конечно, Виктор Хьюз, – Лори сделал акцент на последнем слове, чуть сбавляя шаг, чтобы Виктор поравнялся с ним. Он издал тяжелый вздох, прежде чем ответил – словно объяснял эту прописную истину уже сотый раз за день.

– На самом деле моя фамилия просто Флоре. Я не знаю, откуда она, но мой род носит её с незапамятных времен. «Серпентайн» – название нашего родового поместья. Так уж повелось, что если ты имеешь титул, то все обязательно будут называть тебя полным именем – прям как короля. Многие даже не знают, что вторая часть моей фамилии – это слово, выбитое на воротах нашего поместья.

– Титул? Так твой отец не только Верховный Судья, но еще и какой-нибудь герцог?

– Я сказал титул? Оговорился, должно быть, – резко перебил его Лори. – Просто мои родители очень богаты и могут позволить себе содержать поместье, а народ, как ты знаешь, любит раздувать из мухи слона.

– Ладно. Но ты все равно похож на титулованного наследника.

Они остановились перед дверью комнаты №6. На тесной площадке с трудом умещались двое человек, что не помешало, однако, строителям много лет назад сделать здесь узкое окно, больше похожее на бойницу. Флоризель облокотился руками о холодный камень и высунул голову наружу. Свежий воздух коснулся его лица и мягких волос нежнее, чем могли бы материнские руки.

– Я рос в окружении сестер и братьев, запертый в мраморном склепе, полном столового серебра и предметов искусства, которые давно мечтают заполучить Лувр или Эрмитаж. Должно быть, богатство меняет человека.

Виктор облокотился головой о холодную стену: его разум пылал, полнился новыми впечатлениями, а ледяной камень, так приятно обжигающий кожу, отрезвлял его. Лори все еще смотрел в окно на бурлящее черное озеро, опасно подползающее к стенам академии.

– Однажды оно вышло из берегов и затопило первый этаж, – он протянул руку и указал на озеро. Его перчатка тотчас же промокла под дождем.

– Когда дождь закончится, я покажу тебе сад. Наше озеро великолепно в сиянии солнечных лучей, но поистине смертоносно в бурю. Кто знает, скольких поглотили его темные глубины, – печаль, черная и глубокая, как озеро, наполнила его голос. – И тогда-то я и расскажу тебе самую правдивую легенду. Ведь именно у озера все и случилось.

– Может быть, расскажешь её сейчас? Я никуда не тороплюсь.

Виктор сел на ступени и снизу-вверх окинул взглядом замершую у окна фигуру.

– А я тороплюсь. В другой раз, – тихо ответил Лори.

Намокшие от брызг дождя рыжие пряди прилипли ко лбу и щекам, повторяя изгибы голубых вен под тонкой кожей.

– Но я обязательно расскажу тебе все, о чем ты захочешь знать. У нас еще будет время.

Лори сел рядом, облокотившись локтями о ступени. Его непроницаемое лицо снова улыбалось, и Виктор каждой своей клеточкой жаждал узнать, что за чувства скрываются внутри него.

Но таких эмоций он не находил в книгах и не рисовал на картинах. Флоризель снова стал загадочным Сфинксом, дверью без ключа, источником знаний, сокрытым под каменными валунами.

– А что наверху? – он оглянулся за спину, всматриваясь в темноту лестницы.

– Насколько я знаю, это место называют «круглой библиотекой». Раньше, когда основное здание было меньше и не было большого библиотечного зала на первом этаже, все книги хранились наверху. Два этажа с круглым колодцем посередине и деревянными лестницами. Я не бывал там, да и никто не бывал. Ключи потеряли года четыре назад, а до этого ею перестали пользоваться. Вот она и стоит, одинокая и запертая, полная книг и пыли.

– А разве нельзя просто выломать дверь? Она наверняка деревянная, как и все остальные.

– А зачем? – удивился Лори. – Там нет ничего важного, а на отопление такого большого помещения денег у академии точно не хватит.

Все это было более чем логично, но сама мысль о том, что прямо над их головами стонут и воют старые библиотечные доски, а на покрытых плесенью полках хранятся погребенные навеки книги приводила его в ужас. И вызывала страстный интерес. Впрочем, это две крайности одного чувства.

– Я мог бы просидеть здесь весь вечер – очень уж удобные ступени, – но мне правда пора идти.

Флоризель встал, размял затекшую шею и потряс головой.

– Завтра у нас будет смежная пара по психологии. Встретимся там, – он улыбнулся, потянув за кончик черной ленты, стягивающей волосы. – До завтра, Виктор.

Рассыпавшиеся по плечам и спине влажные волосы отливали огнем, в котором плавилось чистейшее золото.

– До завтра.

Слова догнали Лори уже внизу, и Виктор услышал, как скрипнула, закрываясь, дверь.

Глава 4

Все дневные впечатления разом накинулись на Виктора, как только дверь внизу захлопнулась, и башня погрузилась в полную тишину. Не слышно было даже шума встревоженного, полного спешащими по комнатам студентами основного здания. Башня была словно изолирована от мирской суеты: может, дело было в старинных камнях, которые добывали в далекие времена шотландцы, все еще поклоняющиеся Великой Матери, или в её собственном голосе, тихом скрипе деревянных досок в «круглой библиотеке» и гулком эхе ветра, слоняющегося днями напролет по винтовой лестнице.

Погрузившись в глубокие размышления, Виктор сидел на холодных ступенях, устремив взор на тонкую длинную трещину, пересекавшую стену над дверью его комнаты. Было в этой трещине что-то зловещее, опасное. Она напоминала червя, пожирающего организм изнутри.

– «Что эта трагедия Жизнью зовётся, что Червь-Победитель – той драмы герой!» – прошептал Виктор в пустоту, в которой слова превратились в облачко белого пара. Снова ужасный мороз пробирал до костей, но очарование нереального, почти мистического момента приковало его к месту. Он чувствовал себя особенно живым, когда всем телом ощущал холод и бесконечное одиночество, окружавшие его в этой, казалось бы, пустой башне. Сейчас она не издавала ни звука, лишь за окном, где-то в чаще леса, раздавались заунывные крики – будто баньши стонали, предвещая кому-то скорую кончину.

Эти крики, которые, несомненно, издавал ветер, заплутавший меж густых деревьев, и эта ужасающая пасть трещины – все приводило Виктора в поистине байронический ужас перед теми силами, над которыми человек не властен. Смерть – вот та сила, которую мы так хотим подчинить, но перед которой все склоняемся.

Вдруг темнота начала сгущаться, исторгая воспоминания из самой преисподней. Воспоминания о ней – о Смерти. На лестницу прямо из воздуха ступила Тень. Её прекрасные белые руки цеплялись за скользкий камень, а фиолетовые, почти флуоресцентные глаза источали боль. И эта боль красной пеленой накрыла Виктора, свернувшись клубком на груди, как пригретая змея. Она душила его кровавыми пальцами, и в её бесконечных алых реках сверкали лишь фиолетовые глаза, полные жгучей ненависти.

Это были глаза самой Смерти. И они уже являлись Виктору множество раз, но где? И когда? Никогда ему не доводилось бывать на похоронах, терять родственников и даже слышать об их кончине. Но эти глаза… Он видел их. Более того – это были его глаза: такие фиолетовые и яркие, что напоминали сверкающий на солнце драгоценный аметист. Однако эти белые руки не были его руками. Увитые кольцами пальцы, тонкие запястья в жемчужных браслетах – это были руки изящной аристократки, проклятой навеки гореть в адском пламени.

Единственный способ спрятаться от кошмарного видения – закрыть глаза и прижаться к холодной стене в надежде, что она спасет от игр воспаленного разума. Мозг, именно уставший, работающий на пределе возможностей болезненный мозг способен на это. Рациональное объяснение – единственное спасение для отчаявшегося ребенка, которому снова в ночных кошмарах приходят безликие образы длинноволосых женщин – все одинаковые, будто зеркальные близнецы, и твердящие одно слово: «Выродок!».

Но теперь он понял: у всех женщин были его глаза.

Виктор чувствовал, как они обступают его со всех сторон. Слышал их тихую поступь, словно шорох мышиных лапок под кроватью. Их ледяное дыхание оседало на коже тысячей иголок, но запах… Один только их запах внушал спокойствие в разыгравшейся драме власти разума над человеком.

Облепиха. Аромат облепихи и слово, отличающееся от того, что он слышал ранее: «Болен…». Они продолжали шептать и дальше, но их голоса затихали, будто погружаясь под землю, и Виктор был не в силах разобрать окончания предложений.

Вместе с оглушительным ударом двери о каменную стену пришло осознание: глаза, разве есть у кого-то из его родственников такие же дьявольские глаза? Может быть, их лица такие же овальные, а кожа – бледная, с выставленными напоказ клубками спутанных голубых вен? Однако теплая кожа отца, которой он любил касаться в минуты страха, была светло-бронзовой и ничуть не походила на его кожу. Но это вовсе не страшно, так ведь? Виктор никогда не видел свою мать и родственников с её стороны. Возможно, её доминантные гены сделали его таким – белым, почти бесцветно-прозрачным и потерянным.

Тени ушли. Он почувствовал, как тяжелые руки, вцепившиеся в его плечи, исчезли. Сонный паралич – обыкновенное дело для большинства людей, равно как и некие нервные расстройства, основанные лишь на чрезвычайной утомленности. Виктор открыл глаза, и тут же древний инстинкт, который предупреждал наших прародителей спасаться бегством, сжал его сердце тисками. Кровь. Кровь на пальцах, в ложбинках ладоней, под ногтями и на запястьях. Она струйками сбегала вниз, прямо на лестницу, и её мощные потоки, минуя ступень за ступенью, подбирались все ближе и ближе к двери башни. Бешено стучащее сердце лишь ускоряло её темп. Древний инстинкт требовал спасаться, добыть луч света, который смог бы разогнать тьму, и больше не смотреть на свои руки. Но глаза, неподвижные от ужаса, могли только наблюдать, как кровь, бурля и вскипая, словно адские реки, обжигает кожу рук, ранит и оставляет глубокие черные борозды. Новый, незнакомый детский голос плакал где-то в изножье лестницы. Он звал маму, надрывался и захлебывался то ли в слезах, то ли в крови, которая, будто непоколебимое озеро, затапливала лестницу.

«Ты не моя мама! Отведи меня к настоящей маме! Мама! Мамочка!»

Последнее слово, прежде чем ребенок замолчал – под толщей стремительно поднимающейся по лестнице крови задохнулся последний звук.

Слезы, замершие на ресницах Виктора, стали так тяжелы, что веки сомкнулись. Мир погрузился в спасительную темноту. И вдруг все прекратилось. Широко распахнутые глаза смотрели на холодную каменную лестницу, чистые стены и обычную деревянную дверь на расстоянии вытянутой руки. Не было больше жуткого детского вопля, не было и крови на дрожащих от холода руках.

Снова холод. Всегда он. Причиной всему было действие холода, усталость от долгой дороги и стресс от пребывания на новом месте. Как и всегда, рациональное объяснение грело душу лучше, чем жар костра. Виктор даже слабо улыбнулся, натянув свитер на онемевшие пальцы.

Внизу снова хлопнула дверь. Виктор вздрогнул, но не обратил на это внимания, пока на лестнице не послышались шаги. Из-за поворота вышел студент, закутанный в черную мантию, полы которой развевались за ним, сливаясь с тьмой. Он был похож на вампира – древнего, мрачного и облаченного во мрак ночной. Должно быть, бледное лицо Виктора, маячащее в темноте на лестнице, испугало его, но он не подал виду. Взявшись одной рукой за дверную ручку, студент обратился к нему.

– Ты так и будешь здесь сидеть? – его голос разительно отличался от голоса Флоризеля. Когда он говорил, словно шуршали страницы древних книг. Его голос был шершавый, чуть охрипший и вместе с тем ровный и вечно смеющийся. Ничего общего со звонким, обманчиво-сладким голосом Лори.

Но голос студента был под стать его облику. Перед глазами Виктора ожил «Портрет Павла Корина» кисти Михаила Нестерова. Именно таков был юноша, за исключением, правда, того, что у него были более изящные черты лица, а черные, едва вьющиеся волосы до плеч он гладко зачесал за уши. И снова Виктор ощутил прилив спокойствия: привычный ритуал, привычный образ мысли – это дарило ощущение незыблемости и безопасности тщательно созданного им мира.

– Нет, – ответил Виктор.

Он почувствовал себя крайне глупо. Не таким должно быть первое знакомство с соседом по комнате.

– У меня нет ключа, – выпалил он первое, что пришло в голову, чтобы как-то оправдать свое странное положение.

Юноша улыбнулся, обнажив ряд аккуратных белых зубов. Слегка толкнув дверь, он распахнул её, вызывающе глядя на Виктора.

– Мы не пользуемся ключами. В башне слишком старые двери, в них нет замочных скважин.

– Неужели? Забавная ситуация, – Виктор улыбнулся, потирая плечи.

– Надеюсь, ты не сидел здесь весь день. Я пару раз заходил в комнату, но видел только твои вещи. Ты приехал утром?

Он зашел в комнату, бросив стопку папок на кровать. Над матрасом, как мягкий первый снег, взвилось облако пыли. Потерев замершие ладони друг о друга, студент выглянул за дверь – Виктор все еще стоял на лестнице.

– Да, где-то около восьми. Пришлось добираться сюда пешком, – Виктор наконец спустился с лестницы и зашел в комнату.

Здесь было ощутимо теплее, чем в коридоре, но при каждом слове из его рта вылетало облачко пара. Юноша кивнул, садясь на корточки перед небольшим устройством, напоминающим батарею. Коснувшись его поверхности ладонью, он с шипение отдернул руку.

– Опять он работает, но не греет, – плотнее запахнув плащ, он подошел к столу и зажег свечу. – Тебе не очень повезло с комнатой. У нас в башне всегда ужасный холод, а в основном корпусе намного теплее, кое-где даже есть камин. Фемида могла бы тебя и в левом крыле поселить, у танцоров всегда полно свободных мест.

Он поднес свечу к лицу и угрожающе пояснил:

– Слишком быстро они кончаются.

Странный студент зажег все оставшиеся свечи, и по стенам комнаты заплясали оранжевые огоньки. Его лицо, охваченное тенями, стало похоже на череп.

– Горничная унесла твою одежду. Завтра сможешь забрать её в прачечной. Завтрака у нас нет, в кафетерии можешь есть, когда тебе вздумается. Левое крыло академии в основном занимают танцоры и актеры, правое – более усидчивые факультеты. В основном художники, писатели и лингвисты. Во внутренний двор можно выйти через библиотеку и танцевальный зал, но туда советую не соваться – иначе Драгомиров заставит тебя крутить фуэте. Что бы ты здесь не изучал. Ты можешь пропускать пары, но слишком не увлекайся. У нас есть оранжерея и конюшня, но это частная собственность. Так что, если захочешь воскресным утром прокатиться по лесу, тебе придется подружиться с владельцем. Расписание пар тебе должны были выдать. Ты же получил листок? – он наконец прервал монотонное наставление и повернулся к Виктору.

В его глазах светилось глубокое равнодушие. Наверное, он чувствовал, что на его шею только что повесили неразумного ребенка, и это явно не доставляло ему удовольствия.

В отличие от Флоризеля, этот юноша был понятен Виктору сразу. Недоверие и раздражение исходили от него волнами, а назидательный голос больше походил на голос надзирателя в камере смертников. Виктору хотелось скривиться – как от кислой дольки лимона, оставшейся на дне чашки. Незнакомец не вызывал у него никаких теплых чувств, кроме обычного желания понять и разобрать на составные. Еще один статист в обществе ему подобных.

Наконец Виктор кивнул.

– Славно, – юноша снова принялся за свои дела.

Сидя на кровати, он просматривал листы, которые достал из папки: какие-то перечитывал и откладывал в сторону, какие-то сминал и бросал в урну, стоящую у стола, через всю комнату.

– Ты из художников, да? У вас в начале осени обычно должны быть плэнеры, но сейчас погода вряд ли позволит. Скорее всего, завтра первую пару у вас отменят. Можешь спать спокойно.

Закончив с бумагами, он снова вскочил на ноги. Сняв плащ, повесил его на спинку стула. Теперь этот стул, который мог похвастаться резной высокой спинкой, в темноте будет похож на ужасную тень Носферату.

– Надеюсь, тебе не нужно проводить экскурсию и все объяснять, а то я безумно устал.

Виктор отвернулся, давая соседу возможность снять костюм и переодеться в пижаму. Сам он, горестно оглядев неразобранный чемодан, не мог позволить себе лечь, хотя голова уже мутнела от усталости.

– Нет, мне уже все показали, – мотнул головой Виктор, обняв себя руками.

– Очень рад, – коротко ответил юноша, забираясь под одеяло. – Можешь поворачиваться.

Виктор сел на свою кровать, глядя на прыгающий огонек свечи. Кажется, обогреватель начал работать – в комнате немного потеплело.

– Меня зовут Пьер Лихтенштейн, я с писательского, – юноша полулежал в кровати, подперев голову локтем. Даже сейчас его густые шелковистые волосы были заправлены за уши. Он улыбался.

– Виктор Хьюз, – ответил Виктор, садясь на пол перед чемоданом. – И ты знаешь, что я с художественного факультета.

– А ты знаешь, что у нас здесь нет завтрака и шведский стол. Кто тебе рассказал?

– Флоризель, – Виктор достал из чемодана стопку шерстяных свитеров и положил их в шкаф. – Фемида попросила его все показать мне.

Пьер удивленно поднял брови и присвистнул.

– Что ж, он точно рассказал тебе все, раз ты уже называешь профессора Кобальд Фемидой. Лори не теряет хватку.

Виктор сидел на полу перед шкафом, вешая пиджаки на вешалки.

– Но ведь так вы её и зовете, разве нет? – он закусил губу, не оборачиваясь к Пьеру.

Разговор начинал утомлять его, голова раскалывалась от боли, обручем сжавшей лоб и затылок. Но Виктор привык к ней: она возвращалась в одно и то же время каждый вечер, иногда сопровождаясь приступами тревоги. Шелестящий голос Пьера просачивался через уши в мозг и пульсировал под кожей, словно раковая опухоль. Хотелось зажать уши руками, но даже тогда боль, уже глубоко пустившая корни, не прекратилась бы. Она сидела внутри его тела, напоминая о себе, чтобы Виктор никогда не забывал, как хрупка и смертна человеческая оболочка.

– Только никогда не называй её так в присутствии юристов, побереги свои нервы. Донесут и осудят, как последнего убийцу.

– Я запомню, спасибо.

Виктор закрыл шкаф – все заняло намного меньше времени, чем он думал.

– Я правда хочу помочь. Если будет что-нибудь нужно – обращайся, – добавил чуть мягче Пьер, садясь в кровати.

Не было ясно, что повлияло на резкое изменение в голосе Пьера: может быть, он заметил, с какой болью Виктор прикладывает холодную ладонь ко лбу, а может, правда проникся симпатией, пройдя путь от недоверия до расположения за несколько минут.

– Я могу казаться грубым, но не принимай это на свой счет, Виктор. Чтобы выжить в кругу писателей нужно быть либо литературным гением, либо иметь острый язык, – пошутил Пьер, радушно улыбнувшись.

Виктор лежал на спине, свесив с кровати ноги. На потолке его деревянной кровати были нарисованы золотой краской звезды, образующие созвездия на темно-кобальтовом небе. Должно быть, подарок предыдущего хозяина кровати.

– Ну и что же у тебя?

Виктор не мог отвести глаз от нарисованных звезд. Прямо над его головой сияло созвездие Ворона – он даже видел самую яркую его звезду – Альгораб, – и словно весь космос сейчас раскинулся над ним – прекрасный и знакомый, как линии на ладони.

– Мой преподаватель говорит, и то, и другое, – рассмеялся Пьер, изображая голосом тщеславие. Но Виктор не чувствовал в новом знакомом этого чувства: он был прямолинеен, резок, циничен, но никак не тщеславен.

И потому он рассмеялся в ответ. Этот момент и тронул лед, позволив возвести мостик будущей дружбы.

– Тогда ты, должно быть, действительно великий писатель. Меня всегда привлекало ваше ремесло, но, к сожалению, мне недоступны истинные значения слов. Красота метафор, эпитетов и оксюморонов прельщает меня, но никак не дается. Оттого я и стал художником – с красками все намного проще. Это как алхимия, только ты смешиваешь не вещества, а людские впечатления, —слова давались ему с трудом, застревая в пересохшем горле, но беседа смягчала боль, не давала Виктору утонуть в её объятиях.

– Ты очень поэтично описал всю суть художественного ремесла, но говоришь, что глух к словам. Я склонен думать, что ты мне лжешь.

– Лгу? – Виктор перевернулся на живот, положив голову на согнутые руки. – За много лет я прочел множество книг, проанализировал разных людей и запомнил многое из их речи. Моя речь – просто синтез всего, что я когда-либо слышал.

– Но ведь именно так и формируется наш словарный запас. Моим первым словом тоже не было «Аллилуйя!», как ты мог подумать. Я, как и все, сказал «мама» и разрыдался. Возможно, есть некая предрасположенность к писательскому мастерству, но это не более чем, как ты говоришь, «синтез» твоего собственного восприятия и того, чему ты научился у других людей.

– Тогда мы можем стать и учителями, и полицейскими, и актерами. Да вообще кем угодно! Мы же слышали их, видели, учились у них. Почему же мы ими не стали? – ответил Виктор, глядя на Пьера из-под полуприкрытых век.

– А ты пытался? – просто спросил Пьер. И в этом кратком вопросе, заданном в ответ на такой же вопрос, Виктор нашел все, что ему нужно. Он и правда не пытался – так откуда ему знать, что он не пожарный или не чемпион мира по игре в шахматы?

– Оставлю тебя размышлять над этим, если ты не против. А я предпочту отправиться спать. Первый день всегда самый тяжелый, – Пьер укрылся одеялом с головой, лишь концы его длинных волос виднелись на синей наволочке подушки, словно щупальца черного кальмара. – Доброй ночи, Виктор. Если что-то понадобится, не буди меня.

– Доброй ночи, – рассеянно ответил Виктор, забираясь под одеяло.

– И погаси свечи…Пожалуйста.

Виктору пришлось снова встать, чтобы одну за одной задувать свечи, пока комната не погрузилась во тьму. Полы были ледяными и колючими – кое-где доски были сломаны, и их острые края царапали нежную кожу ступней. Быстро нырнув под одеяло, Виктор закрыл глаза, слушая, как по крыше – высоко над его головой – стучит дождь. Он так и не прекращался с самого утра, и, если судить по небу, будущий день обещает быть не менее дождливым.