Когда сгорает рассвет

Джулия Рейдс

Когда сгорает рассвет

Пролог

Я – мертвец. Тот, кто потерял веру в Бога, но всё ещё носит нательный крест. Я умер, но моё сердце бьётся вопреки.

Я – вероотступник, чья душа брошена в ад, но тело всё ещё скитается по туманной земле в тщетных поисках покаяния. Языки стыдливого огня – мучительные, обличающие – лижут моё окаменевшее сердце каждый раз, когда лучи утреннего солнца прорываются сквозь кромешную тьму.

В моих жилах всё ещё кипит горячая кровь, но она – как расплавленный свинец, как кара, влитая в плоть. Я – не существо, но наваждение. Я – тень, пропитанная запахом смерти и тоски. Я – чудовище, порождённое собственной жизнью.

Скажи: разве можно назвать твою смерть судьбой? Приказом свыше? Судом Божиим, который посмел взвесить наши души и признал твою – достойной света, а мою – пепла?

Моё тело расписано молитвами; я верил, просил, умолял… Я рвал голос и душу, но Бог оставил меня в тот самый час. Он не вернул мне тебя, не сохранил. Он бросил меня в пропасть одиночества и ярости, вырвал тебя у меня так, как рвут живую плоть. Он лишил меня всякого утешения, всякого права на раскаяние и покой.

В моей груди саднит рана, что не исцелится вовек. Ты говорила: нужно искать свет среди мрака, следовать за голосом надежды. Но куда мне идти, если ты забрала всё с собой? Если мой мир рухнул, обрекая меня на страдания?

Да, я грешен, на моих руках – кровь. Возможно, убивая других, я приближал твой последний вдох, дорогая? Но я защищал. Ты так хотела уехать, так хотела быть рядом, не теребить душу. Но это – мой долг. Я должен был защищать свой народ.

И я защитил.

Я защитил всех.

Но не смог защитить тебя.

И в этом – мой приговор, вся моя вечность.

Глава 1

Столбы огня сомкнулись на его теле и душе.

Жар поглощал всё, чего касалось его дыхание, – не оставляя даже тени жизни.

Огонь выжигал траву до угольной пыли, испарял воду, превращая её в смертную жажду, вздымался к небесам, сгущая тучи до чёрного мрака.

Пот стекал по лбу, застилая взор; пряди – цветом тёмного каштана – прилипли к смуглой коже. Грудь рвётся, пробивает дрожь.

И вдруг – её голос. Нежный, мелодичный, зовущий.

Он бросился в пламя… но оно, словно возведённое стеной, ударило и обожгло его, отбрасывая назад.

Окружённый ревущей пучиной огня, он обессиленно рухнул на колени.

Вскинул руки к небу – будто раскаиваясь – и зажмурился.

Пламя сжималось всё ближе, обволакивая его, как раскалённый саван.

Кожа пульсировала болью. Он готовился предстать на смертном одре и встретить последний рывок ада – как вдруг…

Вальтер распахнул глаза.

Приподнявшись на локтях, он судорожно хватал воздух – будто только что вынырнул из ледяной глубины.

Он растерянно обвёл взглядом комнату, и знакомые очертания постепенно проступили из тьмы: серые стены, грубая штукатурка. Тишина.

Мужчина шумно выдохнул и медленно опустился обратно на перьевую подушку.

Взгляд упёрся в потолок. Там должна была быть облупившаяся побелка, паутина, тусклое пятно влаги. Но вместо этого – глаза. Голубые, светлые, ясные. Они смотрели так, как смотрела она – с тихой любовью и силой, что держит сердце живым. Так, как на него никто не смотрел уже десять лет.

– Камелия… – прошептал мужчина. В этом имени была только боль.

Он смотрел, не моргая, боясь потерять её ещё раз. Казалось, стоит протянуть руку – и он коснётся её тёплой кожи, увидит улыбку, услышит дыхание рядом.

Но образ начал меркнуть. Свет в глазах тускнел, черты растворялись, и голубизна превращалась в серый бесстрастный потолок.

Вальтер тяжело вздохнул. Он снова один, среди руин своего покаяния.

Поднявшись со скрипучей постели, мужчина провёл руками по голове, пытаясь вернуть себе ясность, и натянул льняную рубаху – настолько истёртую, что она напоминала тряпку, которую истоптал табун лошадей. Штанина была разорвана; в прорехе блистало колено, обтянутое загрубевшей, грязной кожей. Волосы Вальтера, свисавшие до широких сутулых плеч, слиплись в сальные, нечесаные пряди. Лицо его было мрачным, будто навеки затянутым тенью. Острый, чуть крючковатый нос, мутные карие глаза – тусклые, промасленные тоской; впалые щеки, над бровью – старый неровный шрам, а на подбородке – обвисшая, неухоженная борода. Весь его одичалый вид говорил о долгой, затянувшейся обречённости, с которой он уже не боролся.

Из-под покосившихся половиц тянуло холодом, а между досками чернели тонкие щели, и время от времени оттуда выползали мелкие жуки. В углу стоял низкий очаг, давно забывший тепло огня: лишь клочья золы и обугленные угли напоминали, что когда-то здесь готовили пищу. На стенах вилась копоть, а на потолке – паутина, свисающая рваными нитями, будто высохшие жилы.

В воздухе стоял сырой запах гнили, смешанный с тяжёлой вонью вина и застарелого пота. По комнате валялись мутные стеклянные бутыли. Мрак царил такой густой, что даже редкие для Трансильвании солнечные лучи не решались пробиться сквозь старые, покрытые пылью занавески.

Остановившись у деревянного обеденного стола, Вальтер бросил взгляд на крошечный кусок почерневшего, засохшего хлеба, облепленного жирными мухами, – и скривился. Затем скользнул глазами по пустым бутылям, глиняной кружке и перевёл взгляд на входную дверь.

Туман, плотный и вязкий, расползался по улицам, обволакивая дома и превращая их в громадных чудовищ, застывших в ожидании. Он стекал по спине Вальтера, цеплялся за ноги, вползал под рубаху – как живое, холодное существо, уводя его всё дальше от дома.

По обочинам дороги стояли высохшие, искривлённые деревья. Узловатые ветви, увешанные гнёздами воронов, тянулись к свинцовым тучам, напоминая цепляющиеся за воздух пальцы, с которых тонкими струйками стекал талый иней. При каждом порыве ветра деревья скрипели и стонали, а чёрные вороны вздымались в воздух, разрезая туман зловещими карканьями, будто предвещая беду.

Трава посинела от ночных заморозков. Глинистая тропа под ногами Вальтера была холодной и мёртвой, а между кочек поблёскивали чёрные лужи – неподвижные, вязкие, словно застывшая кровь.

Его кожа, изрезанная шрамами былых битв, покрытая рунами и молитвенными символами, дрожала под порывами ветра. Губы посинели, дыхание рвалось наружу частыми облаками, растворяясь в тумане. Переваливаясь босыми ногами по ледяной, ноябрьской земле, Вальтер направлялся к рынку – туда, где среди обветренных стен и шатких прилавков прятался местный трактир.

Рынок пестрил зловонными ароматами рыбы, сырого мяса и немытой, засаленной кожи. Вонь стояла такая острая, что казалось она вонзается прямо под ногти. С прилавков свисали тусклые туши животных: кое-где на них ещё дрожали цепкие мухи, а кровь, не успевшая высохнуть, собиралась в тёмных лужах под ногами.

Торговцы орали хриплыми, сорванными голосами, перебивая друг друга. Они размахивали ножами, чурбанами, грязными тряпками, зазывая покупателей, которые сновали между рядами, расползаясь по ним, как кучка клопов.

Под хлипкими навесами, копошились ремесленники: дубильщики с руками, пропитавшимися смрадом; лавочники с корзинами гниющих яблок; старухи, продающие травы, что больше походили на сухие клешни. Над всем этим стоял гулкий шум – набухший, как гнойный нарыв.

Зайдя в трактир, Вальтер сразу утонул в пьяных воплях – шум, похожий на разъярённый пчелиный рой. В камине лениво горели обугленные поленья; дрожащего огненного света не хватало, чтобы осветить зал; полумрак лежал в каждом углу. Дым висел под потолком тяжёлым слоем, отравляя воздух кисловатым запахом сажи и подгорелого жира.

Пол, стены, столы и стулья были выструганы из тёмного, прожжённого временем дерева. На поверхности проступали липкие пятна пролитого вина и застарелая грязь, которую никто уже давно не пытался отскоблить. Доски под ногами скрипели, отдаваясь влажным, неприятным хрустом.

Жители Трансильвании приходили сюда не только за кислым вином, отдающим бочарной плесенью, но и за зрелищами – за трактиром, в бывшем свинарнике, устраивали пьяные бои. Свиней давно продали, но загон оставили: глубокая яма, по стенкам которой тянулись засохшие потёки навоза. Дождь и помои превратили её в чёрную, вязкую жижу, дышащую зловонием, от которого першило в горле.

Именно туда выводили двоих смельчаков – или дураков. Толпа выбирала их, делала ставки, и мужчины, стоя по колено в ледяной мешанине грязи, сходились грудь в грудь. Они дрались до тех пор, пока один не погружался лицом в холодную жижу, захлёбываясь её болотным смрадом, а толпа ревела от восторга.

– Как обычно, – отчеканил Вальтер и, не глядя, бросил на стол две маленькие монеты.

– Хейл, за эти гроши я могу тебе только в кружку плюнуть! – рявкнула полная трактирщица, и весь зал взорвался гулким смехом.

Мужчина не ответил. Лишь тяжело отвернулся от неё, будто от надоевшего насекомого. Окинув взглядом зал, он сделал шаг вперёд, поднял голову и выкрикнул низким, хриплым голосом:

– Ну что, псы, кто из вас пойдёт со мной в грязь?

По толпе прокатился взволнованный шёпот. Все знали о боевом прошлом Вальтера, и только настоящие смельчаки осмеливались выходить против него один на один. Он был высок, могуч; широкие, слегка сутулые от тяжести вины плечи выдавали человека, повидавшего слишком многое. Крупная пятерня и суровая сила, скрытая под его лохмотьями, напоминали: перед ними стоит не оборванец, а воин, которого изломала жизнь.

– Я готов! – выкрикнул коренастый светловолосый мужчина.

Его лицо, обветренное и грубое, было густо усыпано веснушками. Коротко остриженные, жёсткие волосы топорщились во все стороны, а широкий нос-картошка неровно поблёскивал от холода. На переносице темнела старая, криво зарубцевавшаяся отметина – след удара, что оставил Вальтер в прошлом бою.

Несмотря на бесчисленные поражения, он отчаянно жаждал победить бывшего охотника на нечисть. Его толкало не серебро, а уязвлённая гордость.

Мужчины вышли из трактира, и следом за ними, словно сорвавшаяся с цепи стая, хлынула толпа зевак. Люди теснились, толкались, наступали друг другу на пятки, выкрикивая грязные подбадривания.

Ставки уже были сделаны – и почти все, конечно, на Вальтера Хейла. Никто не сомневался в исходе. Они ждали лишь одного: момента, когда этот самонадеянный глупец вновь рухнет в чёрную, ледяную жижу и захрипит, беспомощно барахтаясь в грязи.

Вязкая жижа чавкала под ногами. Она доходила почти до колен, цеплялась за одежду и сковывала движения. Противники встали друг напротив друга, а толпа сомкнулась по краям свинарника плотным кольцом. Кто-то свистел, кто-то выкрикивал имена, ставки, проклятия.

– Размажь его, Вальтер!

– Давай, рыжий, хоть раз удиви!

Вальтер Хейл молчал. Его взгляд был тяжёлым и холодным, лишённым всякой суеты. Он чуть опустил плечи, перенеся вес на заднюю ногу, словно зверь, выжидающий момент для удара. Рыжий напротив дышал быстро, рвано, сжимая кулаки так, что побелели костяшки.

Внезапно он рванулся вперёд – с плеча сорвался неуклюжий, отчаянный удар, наполненный слепой яростью. Вальтер шагнул в сторону, позволив кулаку рассечь пустоту. Он оставался спокоен, почти безразличен, будто исход боя ему был известен с самого начала.

Это лишь сильнее распалило мужчину.

С хриплым воплем тот пошёл вторым ударом – и снова мимо. В то же мгновение Вальтер замахнулся и врезал в открытую челюсть. Удар был сухим, выверенным. Глухой хруст утонул в рёве толпы.

Рыжий попятился назад. Он неуклюже оступился и рухнул в грязь, разбрызгивая вокруг чёрную зловонную жижу. Она залепила лица зевак, сапоги, подолы. Каждый получил то, зачем пришёл.

Когда Вальтер вернулся в трактир, двери распахнулись перед ним с протяжным, жалобным скрипом – и следом в зал ворвалась волна смрада.

Грязь, густая и тёмная, перемешанная с навозом и подгнившей соломой, облепила его босые ступни до самых колен. Она тянулась за каждым шагом, отрывалась с липким, влажным чавканьем и оставляла на прогнивших досках жирные, размазанные следы. Между пальцами застряли комья, в которых угадывались обрывки смолы и щепы.

Запах ударил по залу мгновенно – тяжёлый, едкий, животный. Смесь навоза, застоявшейся влаги, кислой земли и потного человеческого тела обжигала горло, вызывая сухой, рвущий кашель. Несколько посетителей отшатнулись, кто-то с отвращением выругался, кто-то закрыл лицо рукавом.

Вальтер прошёл через зал и остановился у стойки. Трактирщица, не глядя ему в глаза, разливала напитки дрожащими пальцами.

– Как обычно, – глухо сказал он и бросил на стол серебряные монеты.

– Чтоб тебя черти утянули… – прохрипела она, заткнув нос рукой, и с брезгливостью поставила перед ним бутылку кислого красного вина.

Именно так проходил каждый день Вальтера Хейла – бывшего охотника на нечисть – уже на протяжении десяти лет. Без цели, без чувств, без жизни… Только мутное вино, тупая боль в костях, бои ради жалких денег и нескончаемая вонь, въевшаяся в самую душу.