Дом на перекрестке миров

А. Чёрный

Дом на перекрестке миров

Глава 1. Хранитель наследия

– Мяу. Мр-р-р-мяу!

Я перевернулся на другой бок, натаскивая одеяло на голову.

– МЯ-Я-ЯУ-У-У! – прозвучало то ли над ухом, то ли в моём мозгу.

– Да я тебе…

Тонкие, как иголки, когти впились в одеяло. Я вздрогнул, раскрывая глаза. Черныш сидел у меня на груди, придавив меня всеми своими пятью килограммами.

Щурюсь. В комнате полумрак, но через занавеси уже проникает золотистый утренний рассвет, высвечивая танцующие в воздухе пылинки. Красиво. Бревенчатые стены, дедушкино фото в потрескавшейся рамке взирает на меня с прищуром, рядом на заржавелом гвозде – шнурки от зарядок для гаджетов. Поворачиваю голову – в углу массивный бабушкин сундук, а мой ноутбук мигает индикатором полной зарядки на старинном комоде.

Поднимаюсь с кровати. Кот ловко соскакивает с меня, в два счета растворяясь во тьме.

Ногам холодно, припоминается московская квартира с тёплыми полами. Но это уже в прошедшей жизни.

– Иду-иду, – бормочу я, нащупывая тапочки.

Черныш сидит у двери. Поворачивается и глядит на меня… Его мысли разгадать несложно: «Мне долго ждать?!»

– Подожди, ты, хоть чай поставлю кипятиться.

В ответ слышу краткое требовательное «мяу», означающее: «Живее, двуногий!». Этот диалог уже превратился в каждодневный утренний ритуал, поэтому я точно знаю, что означает то или иное «мяу».

Шагаю на кухню, под ногами поскрипывают половицы; вероятно, я уже могу отличить звучание одной от второй. Подхожу к старинному буфету со стеклянными дверцами и такой же древней посудой внутри. На нижней полке – запасы бабулиных трав для заварки.

Черныш вертится под ногами.

– Подождёшь? – спрашиваю его, зная ответ наперёд.

Вытаскиваю из буфета коробку с жестяными банками. Открываю, и по кухне разносится яркий аромат. Этот напиток лучше готовить и потягивать, не торопясь, например, из самовара. Он рядом на соседней полке стоит, медный, как и полагается. Может, вечерком таким образом и поступлю, сейчас не до этого.

Налил воды в чайник, поставил нагреваться. Придвинул к себе коробку с травами; там же – синяя тетрадка с бабушкиными рецептами и мерная ложечка. Серебряная, почерневшая от времени. Набираю из одной банки, из второй… Мята, чабрец… и ещё несколько трав – всё по бабушкиной рецептуре для утренней свежести. Закидываю в заварочный глиняный чайник; носик у него немножко треснутый, но для настоя это не преграда.

Котяра уже заскочил на стол и следит за моими манипуляциями, махая хвостом. Принюхивается, вытягивая моську…

– Не пьёшь ты чай, – говорю ему, убирая коробку.

Чайник на плите тихонько закипает. Невольно всплывают воспоминания о детстве, летних каникулах в деревне, когда мир выглядел одновременно проще и сказочнее. И бабушкин голос, словно она рядышком: «Всякая травинка – живая, у каждой свой нрав», – и её маленькие, худощавые ручки поправляют мои, указывая, каким образом перетирать листья между пальцами.

Черныш обрывает воспоминание, напористо толкая меня лапкой. Соскакивает на пол и несётся к входной двери.

– Да иду я, иду, – вздыхаю, наливаю кипяток в заварочный чайник. Укрываю полотенцем с вышивкой.

– «Чтобы дух не улетучился», – говорила бабуля.

Подхожу к двери. Распахиваю. В дом вторгается утро – прохладное, мокрое и туманное. За порогом сад растворяется в молочном мареве. Яблони превратились в размытые силуэты, кусты смородины едва угадываются тёмными пятнами, а грядки с травами и вовсе скрылись под бледной пеленой. Там, где должен находиться дальний забор, мгла густеет особенно сильно, будто пряча грань между будничным и магическим.

Кот застыл на пороге принюхиваясь. Усы подрагивают, улавливая малейшие движения воздуха. Что-то чует, не осмеливаясь сделать первый шаг. Нет, показалось. Грациозный прыжок – и его мохнатое величество растворяется в дымке, только чёрный хвост, как восклицательный знак, промелькнув, теряется вдали.

Застываю на пороге. Прохлада пробегает по спине, но не только от влажности. В воздухе – запах мокрой травы, земли и что-то ещё… неуловимое. Бабушкины слова выплывают в памяти: «Это дыхание между мирами, Серёжа». Она всё время так говорила, взирая в туман своими выцветшими глазами: «Когда туман стелится, границы истончаются. Гляди внимательнее».

Из глубины двора долетает резкий птичий крик – пронзительный, словно о чём-то предупреждающий. Поёживаюсь и отхожу за порог. Притворяю дверь, оставляя щель для кота.

В комнате приятный запах – чай уже настоялся. Наполняю кружку густым, почти что чёрным напитком. Делаю первый глоток. Тепло разливается по телу.

Впереди новый день.

С первым глотком травяного чая тревожное напряжение отступает. Пейзаж за окном так и просится в кадр… Такой шанс нельзя упускать. Отставляю недопитую кружку и направляюсь в коридор, где на полке дожидается мой старый Canon – университетское приобретение, тяжёлый и верный спутник. Пальцы автоматически проверяют настройки, пока я протираю объектив мягкой тканью. Нащупываю ногами дедовы резиновые сапоги. Великоваты, но с шерстяными носками – самое то.

Дверь, немного скрипнув, открывается, шаг – и воздух обволакивает моё тело, словно укутывая во влажное одеяло. Ступаю мягко, прислушиваясь. Мир звучит иначе, звуки более глухие: капли срываются с яблоневых веток с тяжелым «плюх», трава шуршит под ногами, а где-то за невидимым забором надрывно кричит соседский петух. Поднимаю камеру, делаю первый снимок – на экране лишь белёсая пустота с размытыми силуэтами деревьев. Не то.

Присаживаюсь на корточки. Так лучше. Мир меняется, когда смотришь на него снизу. Замечаю паутину между стеблями укропа – совершенное произведение искусства, усыпанное капельками росы. Каждая – миниатюрная линза, в которой отражается мир. Навожу фокус. Щелчок затвора. Кадр на дисплее… неплохо, но можно и лучше. Меняю угол, подбираюсь ближе. Снова щелчок. Теперь солнце пробивается сквозь молочную пелену именно так, как нужно, превращая капли в крошечные светила.

– Готово, – шепчу я в пустоту.

Поднимаюсь, вытирая влажные колени. Продвигаюсь глубже в сад. Передо мной возникает яблоня – старая, скрученная временем и ветрами. Сажал её прадед, она войну пережила, советскую власть, перестройку. Узловатые ветви тянутся к небу, как руки старика, просящего о чём-то. Делаю несколько снимков, меняя ракурс. На одном из них случайно захватываю паука, спускающегося по невидимой нити прямо в центр кадра. Идеально.

Внезапно замечаю движение. Черныш. Он крадётся между грядками с лекарственными травами, хвост подрагивает, усы направлены вперёд. Охотится. Навожу на него камеру, выжидаю. Он замирает, принюхивается. Щелчок. На дисплее кот, как дух леса – чёрный силуэт с горящими глазами на фоне расплывающегося пейзажа, напоминающего полупрозрачную вуаль.

Затвор щёлкает снова и снова. Вот ржавое ведро, до краёв наполненное утренней влагой. Вот лезвия садовых ножниц, выглядывающие из зарослей шалфея, будто подглядывают за мной. А вот и скамейка – потемневшая от дождей и солнца, где бабушка Агафья любила сидеть, глядя на закат. В каждом кадре – не только предмет, а отголосок чьей-то жизни.

Объектив начинает запотевать. Достаю салфетку, осторожно протираю стекло. В голове эхом звучит бабушкин голос: «Когда земля просыпается в тумане, Серёженька, она нам показывает то, что обычно прячет. Смотри внимательно».

Чувствую, как пальцы немеют от холода. Пора возвращаться. Сделав последний снимок, направляюсь к крыльцу. Черныш уже там, ждёт. Как всегда, опередил меня.

– Что, нагулялся? – спрашиваю его.

В ответ он только моргает и шустро проскальзывает внутрь. Переступаю порог. Дом встречает меня теплом и сухостью. Скидываю сапоги у двери, вешаю отсыревшую куртку на крючок. Ноги сами несут к окну, где стоит мой верный товарищ – дубовый стол. Его поверхность, почерневшая от десятилетий, хранит целую галерею отметин: тут бабушка резала травы, здесь я в детстве царапал циркулем, а вот эти чернильные пятна наверняка ещё от дедушкиной перьевой ручки.

Сажусь, открываю ноутбук. Его серебристый корпус выглядит чужеродным пришельцем из космоса на тёмной древесине стола. Подсоединив камеру к ноутбуку, начинаю перебирать утренний улов. Глаза скользят по кадрам – одни отправляются в корзину по щелчку мыши, другие отмечаю звёздочкой для будущей работы. Паутина в росе заставляет меня улыбнуться – каждая капля как маленькая вселенная, идеально. А вот Черныш, крадущийся между травами, – хорош, но требует небольшой доработки, слишком тёмные тени съели детали его шерсти.

Делаю глоток чая из кружки, забытой на столе. Уже холодный, но всё равно вкусный.

Запускаю Word. Пальцы зависают над клавиатурой на мгновение, а потом начинают быстро набирать:

«Туман в Ромашково – не городская серая пелена, забивающая лёгкие химией, а дыхание самой земли. В этой глуши часы словно идут по другому закону…» Слова приходят легко. О контрасте между моей прошлой городской жизнью и нынешним существованием в бабушкином доме. О том, как после её смерти я решил всё бросить – перспективную карьеру фотографа в глянцевом журнале, квартиру в центре Москвы, отношения, которые всё равно трещали по швам. Бросить и переехать сюда, в тишину и покой.

Идея завести блог с некликабельным заголовком «Из Российской глубинки» – это возможность разобраться в собственных мыслях. Всё закрутилось само собой. Быстро начали расти подписчики, сейчас уже около пятидесяти тысяч. Похоже, мой деревенский быт, описываемый городским жителем, находит отклик в сердцах таких же, как и я, – уставших горожан, мечтающих о побеге из своей техноклетки. Смотрят снимки, пишут комментарии. Иногда кажется, что читатели знают о моей жизни больше, чем я сам.

Фото паутины с каплями росы отправляется в блог первым. Пальцы летают по клавиатуре: «Помните, когда вы в последний раз рассматривали паутину? В городе я бы просто смахнул её тряпкой. Здесь же замираю, разглядывая геометрическую точность нитей, хрустальные шарики росы, игру света в каждой капле. В Москве я пролетал мимо тысячи подобных чудес, уткнувшись в телефон. В Ромашково время замедляется, и я наконец-то вижу мир таким, какой он есть».

Черныш запрыгивает на стол, проходится по клавиатуре, оставляя след из случайных букв. Убираю его хвост от экрана.

– Критик нашёлся, – говорю ему, но не сержусь. Без него бы тут меня точно тоска заела.

Он устраивается рядом с ноутбуком, сворачивается клубком и начинает мурчать. Присутствие кота успокаивает. Продолжаю писать, время от времени поглядывая в окно, где погода постепенно проясняется, обнажая привычный вид сада.

Заметка почти готова. Перечитываю, исправляю опечатки, добавляю теги. Нажимаю «Опубликовать». Где-то в интернет-пространстве появляется ещё один кусочек моей жизни, доступный незнакомцам. Странное чувство.

Черныш потягивается, спрыгивает со стола. Смотрит на меня выжидающе.

– Что, обед уже? – спрашиваю я, глядя на часы.

Действительно, почти полдень. Время летит незаметно, когда погружаешься в работу. Закрываю ноутбук, потягиваюсь. Фотографии могут подождать, сейчас нужно накормить кота и, пожалуй, себя тоже.

После обеда вспоминаю про обещанную статью для краеведческого журнала о традициях Нижнетравинска. К тексту понадобятся старые фотографии. Тянусь к нижнему ящику стола – самому глубокому. Пальцы нащупывают знакомую шероховатость деревянной шкатулки. Вот она. Бабушкина. С семейными снимками. Поднимаю крышку, и меня обволакивает особый аромат – сухой, с едва уловимой сладостью. Запах прошлого. Запах памяти.

Вот они. Пальцы скользят по шершавым краям, разъединяя слипшиеся временем карточки. Первой попадается чёрно-белая фотография: молодая женщина у бревенчатой стены. Платок повязан по-особенному, узлом на затылке. Стоит прямо, будто струна. Глаза смотрят не в объектив, а сквозь него, словно видят что-то за спиной фотографа. В руках пучок каких-то стеблей с соцветиями. Переворачиваю снимок. На обратной стороне полустёртая надпись: «Лето 19** г. Первый сбор после грозы». Цифры года размыты до нечитаемости.

Следующая фотография цветная, но блёклая, с розоватым оттенком, характерным для плёнки восьмидесятых. Маленький мальчик – это я, лет пяти – сидит на крыльце того же дома. Рядом бабушка, уже заметно постаревшая, но всё с тем же прямым взглядом. Она показывает мне какой-то цветок, а я смотрю на него широко раскрытыми глазами.

Опускаю веки, и воспоминание накрывает меня волной.

…

– Серёжа, взгляни, вот этот цветочек называется зверобой. Видишь, какой он солнечный? И лечит всё, что связано с солнцем – настроение поднимает, от грусти помогает.

Мне пять лет. Мы с бабушкой Агафьей на опушке леса за домом. Летнее утро, воздух ещё свежий, но уже чувствуется, что день будет жарким. В руках у бабушки плетёная корзинка, наполовину заполненная травами. Она наклоняется к ярко-жёлтому цветку, осторожно срезает его маленькими ножницами.

– Ты попробуй листочек помять между пальцами, – говорит она, протягивая мне растение.

Беру стебелёк, растираю, как показывает бабушка. На коже остаётся красноватый след, и появляется странный запах – терпкий, чуть горьковатый.

– Это его кровь, да? – спрашиваю я с детским ужасом и восторгом.

Бабушка смеётся – негромко, мягко.

– Нет, не кровь, внучок, а сок. Но ты прав, в чём-то это и правда кровь растения. Потому и собирать травы нужно с уважением и благодарностью. Никогда не рви просто так.

Она показывает, как правильно срезать растения – не под корень, оставляя возможность восстановиться. Как определять, какие цветы готовы к сбору, а какие ещё нет. Как благодарить каждое растение – не словами, а чувством.

– Травы всё понимают, – говорит она серьёзно. – Они древнее нас. Помнят то, что люди давно забыли.

…

Перекладываю фотографии. Вот ещё одна – я, постарше, сижу с бабушкой за столом. Перед нами разложены разные травы, и она что-то мне показывает. Моё лицо сосредоточено, я будто боюсь упустить важную информацию.

…

– Видишь, у мяты листики зубчатые, а запах – свежий, прохладный. Она помогает от головной боли, от тяжести в животе. А вот чабрец – маленький, скромный, но силы в нём много. От кашля хорошо помогает.

Мне семь. Мы на кухне дома. На столе – россыпь трав, собранных утром. Бабушка учит меня различать их по внешнему виду, по запаху, вкусу. Я стараюсь запомнить всё, но названия путаются в голове.

– Не пытайся учить умом, – говорит бабушка, словно читая мои мысли. – Чувствуй руками, носом, языком. Тело помнит лучше головы.

Она даёт мне понюхать каждую травинку, потрогать, проверить на вкус. Иногда горьковато, и я морщусь, но бабуля хвалит:

– Молодец, что пробуешь. Горькое лечит лучше сладкого, это запомни.

…

Ещё фотография: бабушка стоит у печи, помешивает что-то в глиняном горшке. Я рядом, подаю ей какие-то травы из корзинки. На её лице – очень серьёзное выражение.

…

Кухня наполнена паром и ароматами. В большом глиняном горшке бабушка варит отвар – от простуды для соседки тёти Клавы. Я помогаю, подавая по очереди ингредиенты:

– Шалфей для горла, ромашка от жара, липовый цвет для пота, – бормочу я, повторяя за бабушкой.

Она улыбается, но не останавливает меня – знает, что так лучше запоминается.

– А теперь, – шепчет она, наклонившись так близко, что я чувствую запах мяты от её волос, – самое важное.

Её морщинистые пальцы извлекают из тёмного шкафчика крохотный флакон из синего стекла. Она откупоривает его, и воздух наполняется странным ароматом – свежим, как утро, и древним, как сама земля. Три прозрачные капли падают в отвар. Там, где они касаются жидкости, вспыхивают крошечные золотистые искры, а потом всё снова становится обычным. Я тру глаза кулаками.

– Бабушка, а правда, что…

– Правда, – отвечает она, не дав закончить вопрос. – Но об этом только между нами. Помнишь, что было с тётей Марфой, когда она много болтала?

Я киваю, сжав губы. Тётя Марфа провела почти год в психиатрической лечебнице в районном центре. Её увезли на следующий день после того, как она, размахивая руками, кричала на собрании в сельсовете про «колдовство старой Агафьи» и «нечистую силу в травяных отварах».

Бабушка не отрывает взгляда от котелка, деревянная ложка в её руке двигается по кругу, как стрелка часов. Её голос становится тише, глубже:

– Знаешь, Серёженька, когда человек чего-то не понимает, он начинает этого бояться. А испуганный человек – что медведь с занозой: опасен и непредсказуем. Вот почему о том, что мы с тобой знаем, говорить можно только с теми, кто готов не одними ушами слушать, но и сердцем верить.

…

Бабушка усаживается на краешек моей кровати. Половицы скрипят под её весом. Она понижает голос до шёпота:

– Знаешь, почему наш дом всегда тёплый, даже в самые лютые морозы?

Я мотаю головой, натягивая одеяло до подбородка.

– Потому что в нём живёт хранитель, – её глаза поблёскивают в полутьме. – Он прячет носки за шкафом и скрипит половицами по ночам.

– А мы можем с ним познакомиться? – я приподнимаюсь на локтях.

Бабушка качает головой:

– Нельзя его беспокоить. Но можно оставлять угощение в полнолуние. И помни – никогда не свисти в доме.

Я смотрю на тени в углу комнаты. Мне восемь, и я верю каждому её слову.

– А в лесу тоже есть хранители?

Бабушка замирает. Её глаза устремляются к тёмной кромке деревьев за окном, и что-то древнее мелькает в морщинках вокруг глаз.

– Лес – не дом, Серёженька. Там свои законы. Одни существа помогут заблудившемуся, другие заведут в чащу, откуда не выбраться.

– Как же туда ходить?

– С подношением, – она кладёт узловатую ладонь мне на плечо. – Краюшка хлеба, щепотка соли. И сердце без камня. Никогда не переступай через валежник со злобой внутри – лес отражает то, что приносишь.

…

Откладываю фотографии в сторону. Сквозь пелену лет вижу очередь у калитки – женщина с закутанным в шаль ребёнком, сгорбленный старик с палкой, молодая девушка с опущенными глазами. «Агафьюшка-травница, помоги», – шепчут губы, а руки протягивают, кто мёд, кто яйца, кто отрез ситца. Бабушка принимает всех. Её пальцы перебирают сухие стебли, растирают листья, капают настои в пузырьки. Иногда просто садится рядом, берёт за руку, смотрит в глаза – и человек уходит просветлевший.

Помню шёпот за спиной: «Ведьма она». И тут же: «Только ты ей этого не говори, обидится ещё». Председатель колхоза Степан Ильич на собраниях громче всех кричал про «мракобесие и знахарство», а сам, когда дочка его синела от непонятной хвори, ночью, пригибаясь, огородами пробирался к нашему дому. Через неделю девочка бегала по деревне румяная, будто и не болела.

Сравниваю эту жизнь со своей прошлой – в Москве, среди бетона и стекла, в постоянном шуме и суете. Вспоминаю квартиру на двадцатом этаже, где из окна виды только на другие окна. Работу в журнале, где каждый день – гонка за дедлайнами и борьба с конкурентами. Отношения, которые разрушились под тяжестью карьерных амбиций.

Два года назад, когда бабушка умерла, я приехал на похороны и просто не смог вернуться обратно. Сидел на этом самом крыльце неделю, другую. Родители звонили, требовали вернуться, говорили о «разбазаривании таланта» и «карьерном самоубийстве». Но я чувствовал, как с каждым днём что-то внутри меня успокаивается, выравнивается, как дыхание после долгого бега.

Впрочем, кому я вру? Какие перспективы в журнале, где каждое утро начиналось с гадания – закроют нас сегодня или завтра? Хозяин исчез, словно крыса с тонущего корабля, оставив на стене выцветший лозунг советских времён «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих». А эта «моя квартира» с ежемесячными платежами банку, которые съедали почти всю зарплату? Теперь кажется, будто все дороги вели меня к этому дому, словно невидимая рука расставляла указатели.

Уволился, перевёз сюда необходимый минимум вещей. Стал вести блог – сначала как терапию, потом как способ заработка. Погрузился в изучение исчезающих сельских традиций, в красоту природы, в ритм жизни, отличный от городского.

Первый год был трудным. Одиночество, непривычный быт, недоверие местных. Но постепенно всё встало на свои места. Черныш, оставшийся после бабушки, стал верным компаньоном. Дом, поначалу казавшийся чужим и холодным, принял меня, согрелся.

Закрываю коробку с фотографиями, встаю из-за стола. Подхожу к окну, смотрю на сад. Там, среди яблонь и грядок с лекарственными травами, которые я сохранил и поддерживаю, всё ещё витает дух бабушки Агафьи. Иногда мне кажется, что я вижу её силуэт краем глаза – маленькую фигурку в цветастом платке, склонившуюся над растениями.

Черныш запрыгивает на подоконник, трётся о мою руку. Его зелёные глаза смотрят то на меня, то в сад – будто он тоже что-то видит там.

– И ты её чувствуешь, да? – спрашиваю я тихо.

Кот мурлычет в ответ – это можно считать согласием.

Несмотря на отсутствие активного общения с местными жителями, на определённую изолированность, я чувствую, что мне здесь хорошо. Вернусь ли я обратно в мегаполис – не знаю. Иногда тянет, я ведь городской житель. Но пока так, пусть всё идёт как идёт. Сейчас в бабушкином доме, среди её вещей, её растений, её воспоминаний – мне уютно и хорошо. Настоящий дом – не просто крыша над головой, а место, где ты становишься собой.

Смотрю на садовые инструменты у крыльца. Пожалуй, пора заняться грядками. Бабушка всегда говорила, что руки должны быть в земле, тогда и душа на месте будет. А если душа на месте – то это самое главное.

Статья подождёт, фотографии никуда не денутся. Сейчас зов сильнее – тот самый зов, который слышала Агафья. Я должен сберечь не просто сушёные травы в банках или записи рецептов в старой тетради, а нечто большее – саму суть этого «перекрёстка между мирами».

Черныш мягко соскальзывает с подоконника, когда я поднимаюсь. Скрип половицы, щелчок замка – и вот я уже на пороге. Сад раскинулся передо мной, терпеливый и древний, принимающий меня так же, как принимал когда-то бабушку, её мать, и всех хранителей этой земли до них.

Глава 2. Грань между мирами

Хм. Вокруг что-то не так. Не могу понять, что именно… Но ощущение неправильности меня не покидает. Что-то такое, чего быть не должно… Останавливаюсь, оглядываюсь. И вдруг понимаю – цветут бабушкины травы. Посреди осени, когда им полагается спокойно спать под опавшими листьями. Зверобой раскрыл жёлтые звёздочки, шалфей выбросил сиреневые стрелки, а валериана колышет розовыми облачками соцветий.

– Что за чёрт? – выдыхаю я, приседая перед грядкой.

Дотрагиваюсь до цветка зверобоя. Вроде настоящий. Лепестки упругие, живые. Перебираю в голове варианты объяснений – может, какой-то странный сорт? Нет, бабушка выращивала самые обычные растения, никаких гибридов. Глобальное потепление? Необычно тёплая осень? Но вчера ночью почти 0 был. Нет, чушь это всё.

Иду дальше и замираю у розмариновой грядки. Растение покрыто каплями росы, но не обычными, а будто светящимися изнутри. Даже в тени яблони, куда не попадает утреннее солнце, капельки мерцают голубоватым светом. Осторожно касаюсь одной – влажная и прохладная, как обычная роса, но когда убираю палец, на подушечке остаётся лёгкое свечение, которое медленно тает.

– Бабуля, что у тебя здесь происходит? – шепчу я.

Срочно нужно это сфоткать. Возвращаюсь в дом почти бегом, хватаю Canon и спешу обратно, боясь, что странное явление исчезнет. Но нет – цветочный карнавал продолжается, а необычная роса всё так же мерцает в тени.

Делаю серию снимков – общие планы цветущих грядок, крупные детали отдельных цветков, макросъёмку капель на листьях. Присаживаюсь на корточки, чтобы поймать наилучший ракурс. Через объектив замечаю ещё одну странность – между стеблями мяты, где земля немного разрыхлена, виднеются крошечные следы. Не похожи ни на птичьи, ни на мышиные. Пять маленьких пальчиков – будто миниатюрная человеческая ладошка.

– Дети, что ли, забегали? – но сам знаю, что нет. Ближайшие соседи – пожилая пара, а до деревенской школы добрых два километра.

Фотографирую и эти следы, хотя не уверен, что на снимке они будут видны так же чётко, как живьём. Проверяю отснятый материал на дисплее – изображения получились, но мерцание росы камера не передала, только обычные капельки влаги.

Задумчиво иду к дому, то и дело оборачиваясь на причудливый сад. На крыльце меня встречает Черныш, требовательно мяукая.

– Тоже заметил странности? – спрашиваю его. – Или просто есть хочешь?

Кот просачивается в дверь впереди меня. Иду на кухню, открываю холодильник, достаю упаковку корма. Черныш вертится под ногами, выписывая восьмёрки.

– Да погоди ты, не мешай.

Насыпаю кошачью еду в миску, ставлю на пол. Кот принюхивается, но не ест – поднимает голову, смотрит на меня, будто спрашивает: «Ты разве не видишь, что происходит?»