Дом на перекрестке миров

А. Чёрный

Дом на перекрестке миров

Глава 1. Хранитель наследия

– Мяу. Мр-р-р-мяу!

Я перевернулся на другой бок, натягивая одеяло на голову.

– МЯ-Я-ЯУ-У-У! – раздалось то ли над ухом, то ли в моём мозгу.

– Да я тебе…

Острые, как иглы, когти вонзились в моё одеяло. Я дёрнулся, распахивая глаза. Черныш сидел на моей груди, придавив меня всеми своими пятью килограммами.

Щурюсь. В комнате ещё полумрак, но через занавески уже пробивается золотистый утренний свет, высвечивая танцующие в воздухе пылинки. Красиво. Бревенчатые стены, дедушкина фотография в потрескавшейся рамке смотрит на меня с прищуром, рядом на ржавом гвозде – шнурки от зарядок для гаджетов. Поворачиваю голову – в углу массивный бабушкин сундук, а мой ноутбук мерцает индикатором полной зарядки на старом комоде.

Встаю с кровати. Кот ловко спрыгивает с меня, мгновенно растворяясь в темноте.

Ногам холодно, сразу вспоминается московская квартира с тёплыми полами. Но это уже в прошлой жизни.

– Иду-иду, – бормочу я, нащупывая тапочки.

Черныш ждёт у двери. Оборачивается и смотрит на меня… Его мысли понять нетрудно – «Мне долго ждать!?»

– Погоди ты, хоть чай поставлю кипятиться.

В ответ слышу короткое требовательное «мяу», означающее: «Живее, двуногий!». Этот диалог уже превратился в ежедневный утренний ритуал, поэтому я точно знаю, что обозначает то или иное «мяу».

Иду на кухню, под ногами поскрипывают половицы; наверно, я уже могу отличить звук одной от другой. Подхожу к старинному буфету со стеклянными дверками и такой же древней посудой внутри. На нижней полке – запасы бабулиных травок для заварки.

Черныш крутится под ногами.

– Подождёшь? – спрашиваю его, зная ответ наперёд.

Достаю из буфета коробку с жестяными банками. Открываю, и по кухне распространяется сложный травяной аромат. Такой напиток лучше готовить и пить не спеша, например, из самовара. Он там же, на соседней полке, стоит, медный, как и полагается. Может, вечером так и поступлю, сейчас не до этого.

Налил воды в чайник и поставил греться. Пододвинул поближе к себе коробку с травами; там же – синяя тетрадка с бабушкиными рецептами и мерная ложечка. Серебряная, почерневшая от времени. Набираю из одной банки, из другой… Мята, чабрец… и ещё несколько трав – всё по бабушкиной рецептуре для утренней бодрости. Засыпаю в заварочный глиняный чайник; носик у него немного с трещиной, но заварке это не помеха.

Котяра уже запрыгнул на стол и наблюдает за моими манипуляциями, размахивая хвостом. Принюхивается, вытягивая морду…

– Не пьёшь ты чай, – говорю ему, отодвигая коробку.

Чайник на плите потихоньку закипает. Непроизвольно всплывают воспоминания о детстве, о летних каникулах у бабушки, когда мир казался одновременно проще и волшебнее. И бабушкин голос, как будто она рядом: «Каждая травинка – живая, у каждой свой характер», – и её маленькие, сухие руки поправляют мои, показывая, как правильно перетирать листья между пальцами.

Черныш прерывает воспоминание, настойчиво толкая меня лапой. Спрыгивает на пол и бежит к входной двери.

– Да иду я, иду, – вздыхаю, наливаю кипяток в заварочный чайник. Накрываю полотенцем с вышивкой.

– «Чтобы дух не улетучился», – говорила бабуля.

Подхожу к двери. Открываю. В дом врывается утро – прохладное, сырое и туманное. За порогом сад растворяется в молочном мареве. Яблони превратились в размытые силуэты, кусты смородины едва угадываются тёмными пятнами, а грядки с травами и вовсе исчезли под белой пеленой. Там, где должен быть дальний забор, туман сгущается особенно сильно, словно скрывая границу между обыденным и волшебным.

Кот замер на пороге, принюхиваясь. Усы подрагивают, улавливая малейшие движения воздуха. Что-то чует, не решаясь сделать первый шаг. Нет, показалось. Грациозный прыжок – и его мохнатое величество растворяется в дымке, только чёрный хвост, как восклицательный знак, мелькнув, исчезает вдалеке.

Замираю на пороге. Холодок пробегает по спине, но не только от сырости. В воздухе – запах мокрой травы, земли и что-то ещё… неуловимое. Бабушкины слова всплывают в памяти: «Это дыхание между мирами, Серёжа». Она всегда так говорила, глядя в туман своими выцветшими глазами: «Когда туман стелется, границы истончаются. Смотри внимательнее».

Из глубины двора доносится резкий птичий крик – пронзительный, словно предупреждающий. Зябко, передёргиваю плечами и отступаю за порог. Прикрываю дверь, оставляя щель для кота.

В комнате пахнет травами – чай уже настоялся. Наполняю кружку густым, почти чёрным настоем. Делаю первый глоток. Тепло разливается по телу.

Впереди новый день.

С первым глотком травяного чая тревожное напряжение отступает. Пейзаж за окном так и просится в кадр… Такой шанс нельзя упускать. Отставляю недопитую кружку и направляюсь в коридор, где на полке дожидается мой старый Canon – университетское приобретение, тяжёлый и верный спутник. Пальцы автоматически проверяют настройки, пока я протираю объектив мягкой тканью. Нащупываю ногами дедовы резиновые сапоги. Великоваты, но с шерстяными носками – самое то.

Дверь, немного скрипнув, открывается, шаг – и воздух обволакивает моё тело, словно укутывая во влажное одеяло. Ступаю мягко, прислушиваясь. Мир звучит иначе, звуки более глухие: тяжёлые капли срываются с яблоневых веток с глухим «плюх», трава шуршит под ногами, а где-то за невидимым забором надрывно кричит соседский петух. Поднимаю камеру, делаю первый снимок – на экране лишь белёсая пустота с размытыми силуэтами деревьев. Не то.

Присаживаюсь на корточки. Так лучше. Мир меняется, когда смотришь на него снизу. Замечаю паутину между стеблями укропа – совершенное произведение искусства, усыпанное капельками росы. Каждая капля – миниатюрная линза, в которой отражается мир. Навожу фокус. Щелчок затвора. Кадр на дисплее… неплохо, но можно и лучше. Меняю угол, подбираюсь ближе. Снова щелчок. Теперь солнце пробивается сквозь молочную пелену именно так, как нужно, превращая капли в крошечные светила.

– Готово, – шепчу я в пустоту.

Поднимаюсь, вытирая влажные колени. Продвигаюсь глубже в сад. Передо мной возникает яблоня – старая, скрученная временем и ветрами. Посадил её прадед, она войну пережила, советскую власть, перестройку. Узловатые ветви тянутся к небу, как руки старика, просящего о чём-то. Делаю несколько снимков, меняя ракурс. На одном из них случайно захватываю паука, спускающегося по невидимой нити прямо в центр кадра. Идеально.

Внезапно замечаю движение. Черныш. Он крадётся между грядками с лекарственными травами, хвост подрагивает, усы направлены вперёд. Охотится. Навожу на него камеру, выжидаю. Он замирает, принюхивается. Щелчок. На дисплее кот, как дух леса – чёрный силуэт с горящими глазами на фоне расплывающегося пейзажа, напоминающего полупрозрачную вуаль.

Затвор щёлкает снова и снова. Вот ржавое ведро, до краёв наполненное утренней влагой. Вот лезвия садовых ножниц, выглядывающие из зарослей шалфея, будто подглядывают за мной. А вот и скамейка – потемневшая от дождей и солнца, где бабушка Агафья каждый вечер сидела, глядя на закат. В каждом кадре – не только предмет, но и отголосок чьей-то жизни.

Объектив начинает запотевать. Достаю салфетку, осторожно протираю стекло. В голове эхом звучит бабушкин голос: «Когда земля просыпается в тумане, Серёженька, она нам показывает то, что обычно прячет. Смотри внимательно».

Чувствую, как пальцы немеют от холода. Пора возвращаться. Сделав последний снимок, направляюсь к крыльцу. Черныш уже там, ждёт. Как всегда, опередил меня.

– Что, нагулялся? – спрашиваю его.

В ответ он только моргает и шустро проскальзывает в дом. Переступаю порог. Дом встречает меня теплом и сухостью. Скидываю сапоги у двери, вешаю отсыревшую куртку на крючок. Ноги сами несут к окну, где стоит мой верный товарищ – дубовый стол. Его столешница, почерневшая от десятилетий, хранит целую галерею отметин: здесь бабушка резала травы, здесь я в детстве царапал циркулем, а вот эти чернильные пятна наверняка от дедушкиной перьевой ручки.

Сажусь, открываю ноутбук. Его серебристый корпус выглядит чужеродным пришельцем из параллельного мира на тёмной древесине стола. Подсоединив камеру к ноутбуку, начинаю перебирать утренний улов. Глаза скользят по кадрам – одни отправляются в корзину по щелчку мыши, другие отмечаю звёздочкой для будущей работы. Паутина в росе заставляет меня улыбнуться – каждая капля как маленькая вселенная, идеально. А вот Черныш, крадущийся между травами, – хорош, но требует доработки, слишком тёмные тени съели детали его шерсти.

Делаю глоток чая из кружки, забытой на столе. Уже холодный, но всё равно вкусный.

Запускаю Word. Пальцы зависают над клавиатурой на мгновение, а потом начинают быстро набирать:

«Туман в Ромашково – не городская серая пелена, забивающая лёгкие химией, а дыхание самой земли. В этой глуши часы словно идут по-другому закону…» Слова приходят легко. О контрасте между моей прошлой городской жизнью и нынешним существованием в бабушкином доме. О том, как после её смерти я решил всё бросить – перспективную карьеру фотографа в глянцевом журнале, квартиру в центре Москвы, отношения, которые всё равно трещали по швам. Бросить и переехать сюда, в тишину, в покой.

Идея завести блог с некликабельным заголовком «Из Российской глубинки» – это способ разобраться в собственных мыслях. Всё закрутилось само собой. Быстро начали расти подписчики, сейчас уже около 50 000. Похоже, мой деревенский быт, описываемый городским жителем, находит отклик в сердцах таких же, как и я, – уставших горожан, мечтающих о побеге из своей техноклетки. Смотрят фото, пишут комментарии. Иногда кажется, что читатели живут моей жизнью больше, чем я сам.

Фото паутины с каплями росы отправляется в блог первым. Пальцы летают по клавиатуре: «Помните, когда вы в последний раз рассматривали паутину? В городе я бы просто смахнул её тряпкой. Здесь же замираю, разглядывая геометрическую точность нитей, хрустальные шарики росы, игру света в каждой капле. В Москве я пролетал мимо тысячи таких чудес, уткнувшись в телефон. В Ромашково время замедляется, и я наконец-то вижу мир таким, какой он есть».

Черныш запрыгивает на стол, проходится по клавиатуре, оставляя след из случайных букв. Убираю его хвост от экрана.

– Критик нашёлся, – говорю ему, но не сержусь. Без него бы тут меня точно тоска заела.

Он устраивается рядом с ноутбуком, сворачивается клубком и начинает мурчать. Его присутствие успокаивает. Продолжаю писать, время от времени поглядывая в окно, где погода постепенно проясняется, обнажая привычный вид сада.

Заметка почти готова. Перечитываю, исправляю опечатки, добавляю теги. Нажимаю «Опубликовать». Где-то в интернет-пространстве появляется ещё один кусочек моей жизни, доступный незнакомцам. Странное чувство.

Черныш потягивается, спрыгивает со стола. Смотрит на меня выжидающе.

– Что, обед уже? – спрашиваю я, глядя на часы.

Действительно, почти полдень. Время летит незаметно, когда погружаешься в работу. Закрываю ноутбук, потягиваюсь. Фотографии могут подождать, сейчас нужно накормить кота и, пожалуй, себя тоже.

После обеда вспоминаю про обещанную статью для краеведческого журнала о традициях Нижнетравинска. К тексту понадобятся старые фотографии. Тянусь к нижнему ящику стола – самому глубокому. Пальцы нащупывают знакомую шероховатость деревянной шкатулки. Вот она. Бабушкина. С семейными снимками. Поднимаю крышку, и меня обволакивает особый аромат – сухой, с едва уловимой сладостью. Запах прошлого. Запах памяти.

Вот они. Пальцы скользят по шершавым краям, разъединяя слипшиеся временем карточки. Первой попадается чёрно-белая фотография – молодая женщина у бревенчатой стены. Платок повязан по-особенному, узлом на затылке. Стоит прямо, будто струна. Глаза смотрят не в объектив, а сквозь него, словно видят что-то за спиной фотографа. В руках пучок каких-то стеблей с соцветиями. Переворачиваю снимок. На обратной стороне полустёртая надпись: «Лето 19** г. Первый сбор после грозы». Цифры года размыты до не читаемости.

Следующая фотография цветная, но блёклая, с розоватым оттенком, характерным для плёнки восьмидесятых. Маленький мальчик – это я, лет пяти – сидит на крыльце того же дома. Рядом бабушка, уже заметно постаревшая, но всё с тем же прямым взглядом. Она показывает мне какой-то цветок, а я смотрю на него широко раскрытыми глазами.

Закрываю глаза, и воспоминание накрывает меня волной.

…

– Серёжа, смотри, вот этот цветочек называется зверобой. Видишь, какой он солнечный? Он и лечит всё, что связано с солнцем – настроение поднимает, от грусти помогает.

Мне пять лет. Мы с бабушкой Агафьей на опушке леса за домом. Летнее утро, воздух ещё свежий, но уже чувствуется, что день будет жарким. В руках у бабушки плетёная корзинка, наполовину заполненная травами. Она наклоняется к ярко-жёлтому цветку, осторожно срезает его маленькими ножницами.

– Ты попробуй листочек помять между пальцами, – говорит она, протягивая мне растение.

Беру стебелёк, растираю листик, как показывает бабушка. На пальцах остаётся красноватый след, и появляется странный запах – терпкий, чуть горьковатый.

– Это его кровь, да? – спрашиваю я с детским ужасом и восторгом.

Бабушка смеётся – негромко, мягко.

– Нет, не кровь, внучок, а сок. Но ты прав, в чём-то это и правда кровь растения. Потому и собирать травы нужно с уважением, с благодарностью. Никогда не рви просто так.

Она показывает, как правильно срезать растения – не под корень, оставляя возможность восстановиться. Как определять, какие цветы готовы к сбору, а какие ещё нет. Как благодарить каждое растение – не словами, а чувством.

– Травы всё понимают, – говорит она серьёзно. – Они древнее нас. Они помнят то, что люди давно забыли.

…

Перекладываю фотографии. Вот ещё одна – я, чуть постарше, сижу с бабушкой за столом. Перед нами разложены разные травы, и она что-то мне показывает. Моё лицо сосредоточено, я будто боюсь упустить важную информацию.

…

– Видишь, у мяты листики зубчатые, а запах – свежий, прохладный. Она помогает от головной боли и от тяжести в животе. А вот чабрец – маленький, скромный, но силы в нём много. От кашля хорошо помогает.

Мне семь. Мы в кухне бабушкиного дома. На столе – россыпь трав, собранных утром. Бабушка учит меня различать их по внешнему виду, по запаху, по вкусу. Я стараюсь запомнить всё, но названия путаются в голове.

– Не пытайся запомнить умом, – говорит бабушка, словно читая мои мысли. – Запоминай руками, носом, языком. Тело помнит лучше головы.

Она даёт мне понюхать каждую травинку, потрогать, попробовать на вкус. Иногда вкус горький, и я морщусь, но бабуля хвалит:

– Молодец, что пробуешь. Горькое лечит лучше сладкого, это запомни.

…

Ещё фотография: бабушка стоит у печи, помешивает что-то в глиняном горшке. Я рядом, подаю ей какие-то травы из корзинки. На её лице – очень серьёзное выражение.

…

Кухня наполнена паром и ароматами. В большом глиняном горшке бабушка варит отвар – от простуды для соседки тёти Клавы. Я помогаю, подавая по очереди ингредиенты:

– Шалфей для горла, ромашка от жара, липовый цвет для пота, – бормочу я, повторяя за бабушкой.

Она улыбается, но не останавливает меня – знает, что так лучше запоминается.

– А теперь, – шепчет она, наклонившись так близко, что я чувствую запах мяты от её волос, – самое важное.

Её морщинистые пальцы извлекают из тёмного шкафчика крохотный флакон из синего стекла. Она откупоривает его, и воздух наполняется странным ароматом – свежим, как утро, и древним, как сама земля. Три прозрачные капли падают в отвар. Там, где они касаются жидкости, вспыхивают крошечные золотистые искры, а потом всё снова становится обычным. Я тру глаза кулаками.

– Бабушка, а правда, что…

– Правда, – отвечает она, не дав закончить вопрос. – Но об этом только между нами. Помнишь, что было с тётей Марфой, когда она много болтала?

Я киваю, сжав губы. Тётя Марфа провела почти год в психиатрической лечебнице в районном центре. Её увезли на следующий день после того, как она, размахивая руками, кричала на собрании в сельсовете про «колдовство старой Агафьи» и «нечистую силу в травяных отварах».

Бабушка не отрывает взгляда от котелка, деревянная ложка в её руке двигается по кругу, как стрелка часов. Её голос становится тише, глубже:

– Знаешь, Серёженька, когда человек чего-то не понимает, он начинает этого бояться. А испуганный человек – что медведь с занозой: опасен и непредсказуем. Вот почему о том, что мы с тобой знаем, говорить можно только с теми, кто готов не только ушами слушать, но и сердцем верить.

…

Бабушка усаживается на краешек моей кровати. Половицы скрипят под её весом. Она понижает голос до шёпота:

– Знаешь, почему наш дом всегда тёплый, даже в самые лютые морозы?

Я мотаю головой, натягивая одеяло до подбородка.

– Потому что в нём живёт хранитель, – её глаза поблёскивают в полутьме. – Он прячет твои носки за шкафом и скрипит половицами по ночам.

– А мы можем с ним познакомиться? – я приподнимаюсь на локтях.

Бабушка качает головой:

– Нельзя его беспокоить. Но можно оставлять угощение в полнолуние. И помни – никогда не свисти в доме.

Я смотрю на тени в углу комната. Мне восемь, и я верю каждому её слову.

– А в лесу тоже есть хранители?

Бабушка замирает. Её глаза устремляются к тёмной кромке деревьев за окном, и что-то древнее мелькает в морщинках вокруг глаз.

– Лес – не дом, Серёженька. Там свои законы. Одни существа помогут заблудившемуся, другие заведут в чащу, откуда не выбраться.

– Как же туда ходить?

– С подношением, – она кладёт узловатую ладонь мне на плечо. – Краюшка хлеба, щепотка соли. И сердце без камня. Никогда не переступай через валежник со злобой внутри – лес отражает то, что приносишь.

…

Откладываю фотографии в сторону. Сквозь пелену лет вижу очередь у калитки – женщина с закутанным в шаль ребёнком, сгорбленный старик с палкой, молодая девушка с опущенными глазами. «Агафьюшка-травница, помоги», – шепчут губы, а руки протягивают кто мёд, кто яйца, кто отрез ситца. Бабушка принимает всех. Её пальцы перебирают сухие стебли, растирают листья, капают настои в пузырьки. Иногда просто садится рядом, берёт за руку, смотрит в глаза – и человек уходит просветлевший.

Помню шёпот за спиной: «Ведьма она». И тут же: «Только ты ей этого не говори, обидится ещё». Председатель колхоза Степан Ильич на собраниях громче всех кричал про «мракобесие и знахарство», а сам, когда дочка его синела от непонятной хвори, ночью, пригибаясь, огородами пробирался к нашему дому. Через неделю девочка бегала по деревне румяная, будто и не болела.

Сравниваю ту жизнь со своей прошлой – в Москве, среди бетона и стекла, в постоянном шуме и суете. Вспоминаю свою квартиру на двадцатом этаже, где из окна виды только на другие окна. Работу в журнале, где каждый день – гонка за дедлайнами и борьба с конкурентами. Отношения, которые разрушились под тяжестью карьерных амбиций.

Два года назад, когда бабушка умерла, я приехал на похороны и просто не смог уехать обратно. Сидел на этом самом крыльце неделю, другую. Родители звонили, требовали вернуться, говорили о «разбазаривании таланта» и «карьерном самоубийстве». Но я чувствовал, как с каждым днём что-то внутри меня успокаивается, выравнивается, как дыхание после долгого бега.

Впрочем, кому я вру? Какие перспективы в журнале, где каждое утро начиналось с гадания – закроют нас сегодня или завтра? Хозяин исчез, словно крыса с тонущего корабля, оставив на стене выцветший лозунг советских времён «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих». А эта «моя квартира» с ежемесячными платежами банку, которые съедали почти всю зарплату? Теперь кажется, будто все дороги вели меня сюда, к этому дому, словно невидимая рука расставляла указатели.

Уволился, перевёз сюда необходимый минимум вещей. Начал вести блог – сначала как терапию, потом как способ заработка. Погрузился в изучение исчезающих сельских традиций, в красоту природы, в ритм жизни, отличный от городского.

Первый год был трудным. Одиночество, непривычный быт, недоверие местных. Но постепенно всё встало на свои места. Черныш, оставшийся после бабушки, стал верным компаньоном. Дом, поначалу казавшийся чужим и холодным, принял меня, согрелся.

Закрываю коробку с фотографиями, встаю из-за стола. Подхожу к окну, смотрю на сад. Там, среди яблонь и грядок с лекарственными травами, которые я сохранил и поддерживаю, всё ещё витает дух бабушки Агафьи. Иногда мне кажется, что я вижу её силуэт краем глаза – маленькую фигурку в цветастом платке, склонившуюся над растениями.

Черныш запрыгивает на подоконник, трётся о мою руку. Его зелёные глаза смотрят то на меня, то в сад – будто он тоже что-то видит там.

– И ты её чувствуешь, да? – спрашиваю я тихо.

Кот мурлычет в ответ – это можно считать согласием.

Несмотря на отсутствие активного общения с местными жителями, на определённую изолированность, я чувствую, что мне здесь хорошо. Вернусь ли я обратно в город – не знаю. Иногда тянет, я ведь городской житель. Но пока так, пусть всё идёт как идёт. Сейчас в бабушкином доме, среди её вещей, её растений, её воспоминаний, я дома. Настоящий дом – не просто место, где ты живёшь, а место, где ты становишься собой.

Смотрю на садовые инструменты у крыльца. Пожалуй, пора заняться грядками. Бабушка всегда говорила, что руки должны быть в земле, тогда и душа на месте будет. А если душа на месте – то это самое главное.

Статья подождёт, фотографии никуда не денутся. Сейчас зов сильнее – тот самый зов, который слышала Агафья. Я должен сберечь не просто сушёные травы в банках или записи рецептов в старой тетради, а нечто большее – душу этого места, этого «перекрёстка между мирами».

Черныш мягко соскальзывает с подоконника, когда я поднимаюсь. Скрип половицы, щелчок замка – и вот я уже на пороге. Сад раскинулся передо мной, терпеливый и древний, принимающий меня так же, как принимал когда-то бабушку, её мать, и всех хранителей этой земли до них.