Погоня за судьбой. Часть VI

– Что такое криоссылка? – спросила я.

– Вечное путешествие в криогенной капсуле. Её обитатель будет жить, пока работает система жизнеобеспечения. Будет жить и видеть сны – один за другим. – Старик странно посмотрел на меня снизу вверх, блеснули линзы огромных очков в толстой оправе. – Как знать, сколько из этих снов будут кошмарами?

– Наверное, этот человек чем-то здорово провинился, если с ним решили так поступить.

– Он должен был быть на вашем месте, – вздохнул Владимир Агапов и легонько стукнул тростью о металлический пандус. – Они посчитали опасным убивать его, потому что это могло нарушить ход эксперимента… – Вдруг старец как будто опомнился, встрепенулся, словно ото сна. – Послушайте, вытащить вас оттуда хотя бы на время – это меньшее, что я смог для вас сделать. Я посчитал этот момент важным для вас, для вашей памяти, и смог выбить для вас этот полёт. Они согласились, и поэтому мне не пришлось выдумывать предлог…

– Я не понимаю, о чём вы, – пробормотала я.

– В этом ваше облегчение и проклятье, – слабо улыбнувшись, пробормотал он. – Воспользуйтесь сменой обстановки, не думайте ни о чём, пока есть такая возможность… Вы готовы засвидетельствовать исполнение приговора?

– Наверное. Не знаю…

– Я буду считать это положительным ответом. В таком случае, давайте не будем тратить время и сделаем это. Запускайте капсулу, – приказал старец в свои наручные часы.

Краткая, едва заметная вибрация колыхнула стальной пандус под ногами. Через несколько секунд под обзорным окном в поле зрения вплыл продолговатый серебристый футляр. Он постепенно уменьшался в размерах, контуры его очерчивала сияющая где-то в стороне двойная звезда, играя сиреневыми отсветами на стальных гранях. И было что-то, что я чувствовала всё отчётливей, едва уловимое где-то прямо под сердцем – чужеродная связь с пленником криокапсулы истончалась, с каждым мгновением растягивалась по мере отдаления футляра.

Сверкнула вспышка, в корме капсулы загорелся синий факел, полыхнул огненным цветком, и криокапсула, стремительно набирая скорость, понеслась прочь, во тьму. Спустя считанные мгновения от модуля осталась лишь мерцающая точка – ещё одна точка среди миллиардов таких же. Незримая нить, связывавшая меня с пленником, лопнула, хлестнула морозом по подсознанию, образуя пустоту, которая не была таковой. Смятение овладело мною, как если бы в той капсуле была я сама.

– Как по мне, это весьма жестокое и расточительное наказание, хоть и соответствующее обстоятельствам, – скрипуче заметил мой собеседник. – Я даже не уверен в том, что оно отвечает тяжести содеянного, но решение принимал не я. Бесконечное число пожизненных сроков – и никакой, даже малейшей возможности помилования…

Заточённый в персональный склеп, тысячелетиями летящий сквозь пустоту без точки назначения, без перспектив и без будущего, человек был обречён превратиться в высохшую мумию. Он более не имел права на свободу и даже на движение, погружённый в истинное, бесконечное одиночество. Всё, что было теперь у него до самого конца – это стук сердца, размеренное дыхание и призраки прошлого…

Я застыла у иллюминатора, и разум медленно соскальзывал во тьму, что уже поглотила капсулу без следа. Эта тьма тянула за собой, суля забвение. А в нижней части выпуклого иллюминатора появилась покатая спина каменистого шара. Щербатая и свинцовая, она медленно замещала собой темноту вакуума – наш корабль возвращался обратно на незнакомую мне планету после недолгого пребывания вне её атмосферы.

Неожиданно на руке зазвенел красочный электронный браслет, расплёскивая гулкую трель по туннелю.

– Лиза? – тихо позвал старик, выдёргивая меня из морока.

Оторвав взгляд от цветастого браслета, я огляделась по сторонам – кроме нас двоих в тёмном стальном коридоре никого не было. Старик обращался ко мне. Несколько мгновений я прокручивала в голове это имя, ощупывала его со всех сторон – Лиза. Лиза…

– Лизавета, – ласково и по-отечески повторил старец, подслеповато заглядывая в браслет на моей руке. – Ваш баланс нейромедиаторов смещается… Неужели вы перед отбытием пропустили ноотропную капельницу?

– Какую ещё капельницу? – нахмурилась я.

– После неудачного амнезофереза ваше сознание раз за разом теряет реальность и вновь возвращается в неё, – терпеливо, но с глухой нотой утомления пояснил он. – Регулярный приём препаратов сглаживает первичный шок после того, как вы вновь обнаруживаете себя в реальности, и помогает мозгу дольше удерживаться в ней, не пугаться её и окружающих явлений. Но, похоже, кто-то недодал вам вашу дозу. Случайно или намеренно… По прибытии я постараюсь поднять вопрос…

– Наверное, прозвучит очень странно, – честно призналась я, – но я и вправду помню только последние пять минут.

– Это похоже на своего рода периодическую перезагрузку сознания, очистку кратковременной памяти. Но с этим можно научиться жить, – увещевал старик. – Специалисты стараются помочь вам изо всех сил, и не последнюю роль играют препараты. Если не хватает напоминаний с браслета, надписей фломастером на руке и персонального помощника… – Удостоенный внимания, терпеливо ожидавший на пандусе синий шар пискнул и подпрыгнул на месте. – Если всего этого недостаточно, попробуем снова приучить вас к контактным линзам и будем транслировать на них памятки хоть ежеминутно…

– Хотите сказать, что в моей памяти совсем ничего не откладывается? – спросила я. – И как долго это продлится? Как вспомнить то, что было час назад? И почему я не разучилась, к примеру, говорить?

– Как я уже сказал, специалисты стараются помочь…

Где-то в желудке медленно вырастало ощущение беспомощности. Беззащитности перед самим временем, которое неслось вперёд, а я бесконечно тонула в болоте прошлого, не в силах даже высунуться и глотнуть воздуха.

– Вы сказали, что меня зовут Лиза. А если бы вы не сказали, кто я? Я бы так и оставалась безымянной, непонятно где и когда?

– К сожалению, традиционные методы перезаписи нейронных связей бессильны, информация исчезает после каждого ухода в лимб…

– Что за препараты мне дают? – резко спросила я.

Старик некоторое время колебался, решался на что-то. Наконец, придвинулся поближе и, понизив голос, произнёс:

– Там, внизу, они пишут всё, что с вами происходит. Официально это часть терапии, материал, который должен будет помочь вам восстановить память. Но вы ведь ни одной записи так и не увидели, верно? – Заговорщически оглянувшись по сторонам, старик придвинулся совсем вплотную и вынул из кармана пиджака небольшое, размером с монету устройство. – Я… постараюсь немного помочь. Вот, возьмите. Только скорее… – Он сунул мне в руку холодный металлический чип. – Здесь ваш омнитрек с последнего судебного заседания по делу Крючкова. Мне стоило больших трудов его… достать.

– Что это такое?

– Проще говоря, кусочек вашей жизни, запечатлённый на цифровом носителе. Чтобы воспроизвести его содержимое, просто приложите его к нейроинтерфейсу в вашем затылке. – Вручив мне чип, старик покачал головой и нахмурился. – Если кто спросит, я вам это не давал. Впрочем, вы скоро об этом и не вспомните… А что касается самой записи – она самоуничтожится после воспроизведения, чтобы они не вышли на меня. Я не знаю, поможет ли вам это, но моя совесть, по крайней мере, будет чище… И старайтесь почаще подглядывать в шпаргалку…

Старик легонько постучал морщинистым пальцем по моему мехапротезу, и я опустила глаза. На тыльной стороне запястья маркером были выведены тонкие аккуратные буквы: «Если ноо-баланс упадёт, в рюкзаке в каюте – пистолет и ампулы. Один укол – каждые шесть часов. Я дорожу тобой. Помни об этом». И подпись: «Софи».

– Ну что ж, моё дело сделано, – пробормотал старец и сделал пару шажков в глубь коридора. – Мне нужно идти, я должен ещё раз перепроверить расчёты разгона Ковчега, чтобы терраформирование не сбилось с плана, а вам необходимо вернуться в каюту и как можно скорее принять лекарство. Робот-помощник проводит вас. И ещё кое-что, Лиза… Простите меня.

– За что? – удивилась я.

– За то, что я не могу им помешать.

С этими словами Владимир Агапов развернулся и, припадая на одну ногу, засеменил прочь…

* * *

… Очутившись в полном людей, круглом зале Совета, я невольно застыла – картинка, которую нейроинтерфейс гнал в мозг с чипа памяти, была совершенно реалистичной, словно я прямо сейчас сама находилась в этом зале. Но моё тело не принадлежало мне, я была здесь лишь наблюдателем. Голова вертелась сама собой, оглядывая просторный зал, глаза двигались строго по сценарию, записанному когда-то мною же…

Человек сто расположились на серебристых скамьях, произраставших прямо из пола. Люди были самыми разными – в зелёной, синей и чёрной форме, в рабочих комбинезонах, в неброской повседневной одежде, но объединяло их одно – все они были в непроницаемых серых масках без лиц, с одними лишь чёрными щёлочками прорезей для глаз. В самом центре зала, отделённый от людей пустующим полукруглым столом, в высокий потолок упирался широкий световой столб.

– Подсудимый прибывает на свой последний довод! – громогласно, на весь зал возвестил голос.

Кратко и ослепительно сверкнуло, и когда глаза отвыкли от вспышки, в центре зала стоял человек. Одинокий, зажатый в клетке из света, он стоял и едва заметно покачивался. Непроходимый и почти невидимый силовой барьер вокруг него выдавал себя лишь изредка – когда странная игра света пускала вдоль незримого столба радужную рябь наподобие потревоженного масляного пятна, распластавшегося поверх лужи.

Оценив обстановку, я не обнаружила на себе маску. Сбоку сидела русоволосая девушка, тоже без маски – пожалуй, единственная во всём зале, не считая меня и человека в центре. Девушка разительно отличалась от местной публики – хрупкая, ростом намного меньше остальных, она была похожа на подростка, случайно забредшего в концертный зал на причудливое выступление. Затерявшись среди плечистых солдат и работяг, она вытянулась в струну и напряжённо смотрела на стоящего в центре зала пленника. Она изучала его.

Почувствовав мой немигающий взгляд, девушка обернулась. На измождённом лице темнели усталые глаза с отчётливыми красными прожилками – кажется, она не спала уже очень давно.

– Лиза? – её шёпот был беззвучным, лишь губы шевельнулись. Она сжала мою руку. – Ты снова здесь…

Я не знала, здесь ли я, но на всякий случай утвердительно кивнула.

– Только вернулась оттуда… Дыши глубже. – Девушка сочувствующе нахмурила лоб и наклонилась поближе: – Мы ненадолго. Сегодня последний довод после оглашённого приговора. Посмотрим на это, а потом сразу пойдём домой. Обещаю.

Я вновь кивнула. Зал тихо шелестел разноголосицей – люди о чём-то переговаривались в ожидании начала мероприятия.

– Я тебе уже рассказывала, но не знаю, помнишь ли ты… Наверное, нет. Так вот… – Набрав в грудь побольше воздуха, девушка заговорила: – Крючков прокололся. Он не думал, что Дегтярёва эксгумируют снова. Фройде лично вёл осмотр… и нашёл яд. С алюминием. Тот самый, что утаили при первом вскрытии пособники Горячева. – Она с ненавистью глянула в центр зала, на Крючкова. – Потом сняли омниграммы со всех высших чинов…

Сидящий спереди хмурый здоровяк в военной форме обернулся, и девушка, понизив голос, перешла на полушёпот:

– Там такое нашли… Воспоминания о сговоре против Дегтярёва, доказательства его убийства… А потом ещё и тайные переговоры с Конфедератами. И знаешь, с кем ещё? – Она сделала паузу и выжидающе выпучила на меня карие глаза. – С Эмиссарами… С теми, которые нас… В общем, безопасники взяли и главврача колонии с заместителями, и высших офицеров Совета. А до суда дотянул только Крючков и один из врачей. Остальные бесследно пропали. И мне почему-то кажется, что их уже нет в живых… Вот как-то так, если вкратце.

Пока я пыталась переварить услышанное, девушка продолжала:

– Это было чудовищным шоком для всех. Никогда ещё здесь не было подобных подковёрных игр… И знаешь, мне кажется, ты была права – людей невозможно переделать. Рано или поздно в любом сообществе появляются те, кто ради власти пойдут на всё… Ну, а потом был трибунал. Закрытый, непубличный, длился аж две недели. А сегодня состоится его публичная, заключительная часть. И вот, собственно, мы с тобой здесь, а вон там… – Она указала на столб света с заключённым в нём человеком, – ключевая фигура заговора, генерал Крючков. Бывший руководитель службы безопасности и правая рука Горячева, бывшего главы Совета Ковчега.

Человек в столбе света не видел тех, кто находился по эту сторону барьера – я уловила это по его подслеповатым движениям, осторожному ощупыванию прозрачных стенок, взгляду, который не мог зацепиться ни за что в зале. И вдруг – в тот момент, когда я на него посмотрела – он взглянул на меня. Лишь на краткое мгновение.

Он завертел головой, взгляд его блуждал, но поминутно возвращался ко мне – каким-то неведомым чутьём он натыкался на меня глазами, выискивал среди присутствующих, как слепец, чьи чувства обострились до предела, перехватывая функции зрительного восприятия.

Странная связь. Я закрыла глаза, и на полотне сомкнутых век появилось оранжевое пятнышко. Едва различимое пятно, как послеобраз от яркого света, пульсировало, становясь то ярче, то тусклее. Стоило сконцентрироваться на нём – и я почувствовала отчётливый ритм. Так билось сердце человека в световом столбе…

Неожиданно раздался пронзительный звуковой сигнал, освещение зала приглушилось, а световой столб, оставшийся единственным ярким источником света, пошёл рябью и стал как будто бы отчётливей, контрастней.

Мужчина увидел людей, оказался с ними лицом к лицу, но ни один мускул не дрогнул на его лице. Он закрыл глаза. Исчез для десятков масок, стал невидим. Зал замер в терпеливом ожидании, пока человек не покажется из своего последнего убежища – из-за штор собственных век. Даже здесь, в центре внимания и на всеобщем обозрении генерал Крючков умудрился остаться на своих условиях.

В центре, рядом со световым столбом в воздухе соткалась полупрозрачная голограмма человека в плаще до пола, лицо которого скрывал глубокий капюшон. Неведомый прокурор и судья в одном лице, а между ним и полукруглым столом – обвиняемый.

– Я – судебный искусственный интеллект, индекс СИИ-9, ревизия от первого 01.03. – Голос гремел на весь зал – лишённый тембра, ровный, как гул трансформатора. – Обвиняемый Крючков Антон Савельевич. – Фигура повернулась к арестанту. – Процесс по делу об измене сообществу завершён. Вердикт вынесен. Эпизод с покушением на убийство главы Совета Леонида Дегтярёва снял с вас неприкосновенность личности и памяти. Полученные Судом воспоминания – как долговременные, так и кратковременные, являются подлинными и изменениям не подвергались. В соответствии с «презумпцией не случившегося», ваши мысли и намерения после снятия первой процессуальной омниграммы в расчёт не принимались.

Судья вновь обернулся к залу и твёрдо поставленным голосом сообщил:

– По результатам декомпозиции слепка сознания подсудимого был установлен факт переговоров с представителями как недружественной Ковчегу Конфедерации, так и враждебной внесекторальной цивилизации «Кураторы», чьи действия классифицированы как перманентный акт агрессии. С целью подчинения Ковчега Конфедерации переговоры велись в обход Совета, тайно…

– Вы так ничего и не поняли, – тихо произнёс низложенный генерал.

– Резюмируя все имеющиеся факты, – продолжала безликая голограмма, не обращая внимания на Крючкова, – суд признал подсудимого виновным в измене, сговоре с вероятным противником, пренебрежении человеческими жизнями, подлоге, злоупотреблении служебным положением в составе преступной группы. Вследствие деяний подсудимого погиб старший офицер флота и глава Совета, а прямой приказ подсудимого привёл к гибели двух младших офицеров – Агаты Скворцовой и Архипа Конькова.

Плащ колыхнулся, фигура вновь повернулась к световому столбу.

– Подсудимый, признаёте ли вы свою ответственность за гибель вышеозначенных людей?

– Я слышал список. – Его голос был ровным, без раскаяния.

– Имеете ли возражения по существу?

– Возражения? – Он чуть склонил голову. – Против чего? Вы же уже всё решили.

– Сегодня мы собрались здесь для того, – продолжала голограмма, обращаясь к публике, – чтобы подсудимый донёс до присутствующих свой последний довод. Подсудимый имеет право на свободное изложение своих мыслей и на диалог с любым, кто решит показать своё лицо. Всё сказанное здесь будет занесено в протокол, подвергнуто обработке и опубликовано в судебном архиве Информационного Пространства Ковчега…

Голограмма сделала широкий жест, обводя помещение рукой, и бесследно растворилась. Десятки людей в зале сидели неподвижно. Они ждали первого, кто поднимет голос против обвиняемого. Казалось, Крючкова не на шутку боятся даже сейчас, когда он совершенно беспомощен.

– Я буду говорить от имени людей, – наконец кто-то спереди сказал твёрдым басом, и тёмный широкоплечий силуэт возник перед световым столбом. – Полковник Матвеев, честь имею.

Силуэт снял маску с лица. Собеседники некоторое время мерили друг друга взглядами, а люди затихли, перестали даже дышать.

– Иронично, – прохрипел подсудимый. – Подчинённый собирается подвергнуть остракизму руководителя. Кем вы меня считаете, полковник? Кто я для вас теперь?

– Вы – предатель и более не мой руководитель, – ответствовал Матвеев. – Вы тот, кто поставил под угрозу существование нашего общего дома.

– Да, ты так ничего и не понял, – вздохнул Крючков с напускным равнодушием. – Как и вы все. Потому что вы такие же, как и они там, снаружи. И вы хотите такими оставаться. Более того – у вас не хватает духу в этом признаться. Себе. Кишка тонка…

Шёпот пробежал по залу, прохладный ветер пронёс его вдоль скамей, и вновь стало тихо.

– Я чувствую надменность в ваших словах, – спокойно сказал Матвеев. – Вы отделяете себя от сообщества, ставите себя превыше других. Почему?

– Чтобы ответить на твой вопрос, полковник, я должен начать издалека, – пространно произнёс арестант. – Мы с тобой, Матвеев, учились в одной школе, в параллельных классах. Вместе заканчивали Академию. Из политэкономии ты должен помнить о том, что любая построенная человеком общественная система определяется объектом, который в этой системе присваивается. Помнишь?

Матвеев промолчал, а Крючков снисходительно покачал головой и продолжил:

– Так вот. Когда-то давно на Земле рабовладение, где объектом был раб, уступило место землевладению. А оно, в свою очередь, породило капитализм – отчуждение уже не урожая, а результатов всякого труда. Как известно, все эти системы присвоения – банальная преступность, хоть и очень хорошо организованная. Каждая из них в свою пору казалась их выгодоприобретателям безупречной, но каждая рано или поздно заканчивала свой век на обочине истории колёсами кверху…

Запертый в световом столбе человек был невозмутим, будто не суд шёл, а лекция, где он постепенно входил в привычную для себя роль преподавателя.

– Капитализм тоже закончился, – вещал генерал. – И закончился тогда, когда изъятию у людей подлежал уже не результат их труда, а они сами, но уже не в качестве рабов. Их целеполагание, поведение, чувства. Это стало возможным благодаря трём величайшим изобретениям двадцатого века – компьютеру, интернету и социальным сетям. Созданные для контроля над поведением людей, они сформировали неокапитализм, который окончательно утвердился с появлением четвёртого величайшего изобретения – нейроинтерфейса. Вот он-то наконец и позволил присвоить чужие тело и разум… Инструмент окончательного отчуждения. Добровольного рабства, которое продают как свободу… Сколько идиотов уже зашили себе в головы эту дрянь?

Взгляд его бесцветных глаз миновал массивные силуэты офицеров, солдат и рабочих, их плечи и скрытые за масками лица, и обратился прямо на меня. Взгляд беззлобный и будто бы полный мимолётного сожаления – как сожалеет человек о поломке электроприбора, выбрасывая его в мусорное ведро. Напряжение в воздухе росло, арестант сверлил меня глазами и морщил лоб, а я зажмурилась и вновь принялась изучать странное оранжевое пятно. Пропитываться размеренной пульсацией его сердца, оглядывать незримую связующую нить. Я пыталась понять, что это такое.

– Антон Савельевич, – произнёс Матвеев, – вы поднаторели в политэкономии и политической теории, но какое это имеет отношение к делу? К чему вы ведёте? Пытаетесь заболтать всех нас?

– Немного терпения, мой прямолинейный друг, – снисходительно усмехнулся Крючков. – Антропологический переход к неокапитализму случился совершенно незаметно. Люди уже навсегда и безвозвратно поделены на элиту, которая живёт по две сотни лет, кушает мясо и дёргает за ниточки, и на живое сырьё для удовлетворения амбиций этой самой элиты… Крайняя нищета, жареные насекомые вместо еды и блаженное пребывание в красочных виртуальных мирах – вот, что уготовано всем, кто не входит в высшую касту. Часть населения Земли и окраинных миров всё ещё сопротивляется такому порядку вещей, но это ненадолго. Даже если они преуспеют сейчас, следующее поколение всё равно отправится в стойло – добровольно и с песней. И наш с вами подарок землянам – возможность межпланетных перелётов – лишь отсрочил неизбежное.

– Это противоречие между нашими обществами – одна из опор существования Ковчега, – согласно кивнул полковник Матвеев. – Мы не должны были уронить нашу родину в рабство – в любое, даже цифровое, – и стать такими же, как земляне. Глядя на человечество, мы не должны были забывать о том, что смотримся в кривое зеркало.

Крючков на мгновение задумался о чём-то. Затем обвёл взглядом тёмную сферу зала перед собой, будто пересчитывая присутствующих, пытаясь каждому заглянуть в лицо сквозь непроницаемую маску.

– Все вы, мои соотечественники, цените семью превыше всего, – наконец сказал он. – У тебя трое детей, Матвеев, и ты хорошо знаешь – пока у человека есть семья, лишить его человеческого обличья трудно… Но там, снаружи семья была методично ликвидирована. Её объявили пережитком, «токсичной структурой», подменив истинную связь – симулякрами в социальных сетях и культом гипертрофированного «я». Семья низведена до смешного анахронизма и даже запрещена, где это было возможно… Не мне тебе рассказывать – просто посмотри, что творится на обоих американских континентах, в этом цирке бесполых изуродованных псевдосвободой хохочущих каннибалов… Но даже там, где семья ещё существует, люди давно уже живут в лизинг, в кредит. Среднего человека лишили земли, жилья, машины – всего. Попав в такие условия, он естественным образом стал сторониться лишнего обременения в виде семьи.

Экс-генерал шумно вздохнул – казалось, его и вправду волновали судьбы чужих людей, живущих за десятки световых лет отсюда.

– Сообщество людей превратили в атомизированную массу, – произнёс он. – В человечину. Но грустная ирония в том, что вчерашним капиталистам всего этого мало. Контроль над поведением и даже над самими людьми стал уже пережитком прошлого. Неокапитализм исчерпал себя, и теперь элиты захотели получить власть над единственным, что было им ещё неподвластно – над человеческими душами. Они решили, что человечество созрело к пост-антропологическому переходу в пост-неокапитализм… Ты, наверное, спросишь – в каком виде случится этот переход?

Заданный вопрос повис в воздухе без ответа – Матвеев лишь повёл могучими плечами.

– Этого не произойдёт, – словно топором отрубил Крючков. – Структуру мира, в котором существует и живёт Конфедерация, выстроили люди, считающие себя гениальными, неимоверно сильными и хитрыми. Практически богами. Но на деле – это всё те же карманные воришки, навсегда застрявшие во власти своего младенческого хватательного рефлекса. Ещё и ещё… Больше и больше… Хватать всё, что попадётся под руку и заталкивать в пасть… Жалкие, примитивные обезьяны!

Генерал презрительно фыркнул и сплюнул на пол.

– Жадность – это свойство людей старого мира, – сказал Матвеев. – Это пережиток времён, когда человек был обделён, а потому жаждал бо͐льшего.

– Тогда как ты объяснишь поведение людей, которые уже имеют в кармане полмира, но им всё мало? – вопросил Крючков, задрав брови. – Что это? Психическая болезнь? Судьба человека как вида? Врождённый дефект homo sapiens?

Тишина в зале была звенящей, всё внимание было обращено к оратору.

– И вот мы вступаем на неизведанную территорию, правда, полковник? – ехидно полуспросил Крючков. – Все эти побасёнки про новый мировой порядок, все эти гениальные планы подчинения, виртуальные миры и даже хитрые искусственные эпидемии – они все про одно. Про деньги, которые им никогда не потратить, и про господство над такими же, как и они – жадными убогими плебеями, но только чуть победнее… Даже сейчас, искусственно продлевая себе жизнь на десятилетия, их фантазии хватает только на то, чтобы жрать в три горла и поплёвывать сверху на тех, кого они поработили. Их жирные холёные дети, утопая в собственной никчёмности и бесполезности, гибнут от переедания и передозировок, а сами они называют своё копошение в дерьме «властью». Они даже не понимают, для чего всё это делают – это просто агония медленно умирающих глистов…