Скажи мне путь

Мишенька, прости, что я такая чёрствая, – шептала Люба, целуя письма, – я обязательно всё вспомню и… полюблю тебя заново.

Глава 5

…И вот утирайте слёзы… Коня вашего споминайте…

Гуляет его душа по родной Степи…

Все походы со мной прошёл, левое плечико пуля поцеловала,

Все четыре ноги исцарапаны. Семнадцать атак носил…

Ух, не печалуйтесь, не жгите глаза слезами,

Содержите бережно до сына вашего молодого Казака. Я приду…

(И.Шмелёв “Письмо молодого казака”)

Посреди глухой ночи Егор вдруг проснулся и открыл глаза. Он прислушался к тяжёлому дыханю спящих товарищей по палате, но так и не понял, что же его выдернуло из глубокого сна.

В окно глядела осенняя тёмная ночь, но не такая тёмная, как в степи, и не такая тихая – за окном мельтешили голые ветки деревьев, раскачиваясь на сильном ветру. В родной станице ночи были чернее, а дома жарче. Матушка любит сильно топить… Бывало, маленький Егор проснётся и думает-мечтает в таинственном мраке тёплой горницы о чём-то неведомом… Он уже и не помнил, о чём мечтал. О том же, что и все, наверное, – о том, как вырастет, как станет бравым казаком-офицером, как отец. И о войне мечтал, чтобы себя показать, а ещё о девчонке-казачке, запавшей в сердце.

Воином он стал, даже отца догнал – есаула на войне дали уже через два года, – правда, жениться на той казачке не получилось, а на других он и не глядел. Тут ещё и в родительской семье всё порушилось. Отец увлёкся другой женщиной – вдовушкой убитого хорунжего, совсем молоденькой, черноглазой и острой на язык. В это лето у неё и сынок народился, говорят, вылитый отец… Позор…

Егор машинально сжал раненую руку в кулак и скрипнул зубами от боли.

Матушка скорбела, но даже подойти боялась к разлучнице, чтобы не вынести сор из избы да фамилию не ославить. Так и делала вид, что всё у них по-прежнему. И старший брат Федька не написал ни полслова Егору, чего уж ждать было от младшего Ромки.

В одну из ночей, когда отец, как вор, ушёл из дома, Егор не выдержал и угрюмо спросил у Фёдора:

– Может, скажешь отцу, чтобы совесть возымел, в конце концов?

Фёдор уже отслужил три года срочной и вернулся домой хорунжим, но против отца идти не возмог.

– Ага, сам иди ему проповедь прочитай. А он тебя вожжами отблагодарит.

Старший брат, невысокий, но кулачищами своими не одного соперника в кулачном бою положил, однако против отца идти не хотел.

Погрузневшая, медлительно-важная фигура отца внушала почтение всей станице. Любил он погутарить с приятелями в своём табачном магазинчике. В такие вечера из открытых дверей лавки на улицу разливался душистый запах табака, сдобренный басистым голосом сотника. Знали о его грешке приятели, но молчали и они, боясь поссориться.

Эх, честь казачья да жизнь собачья, – приговаривали казаки… Теперь Егор с ними бы согласился.

Он сразу заметил материны потухшие глаза из-за отца. Но как ни жалко было её ещё больше печалить, сам наотрез отказался ехать смотреть невесту, которую она ему выбрала.

– Что же ты за казак будешь, Егорушка, без семьи да без детушек? Мне хоть внуков бы на старости поняньчить, – запричитала мать.

– Мало вам, мамо, Федькиных детей? Вон… троих народил.

– Так-то Федины, отцова кровь, а мне хочется и от тебя детушек посмотреть. Уж больно ты на моего батюшку похож…

Однако Егор насмотрелся на казачек, называвшихся жалмерками, ждущих своих мужей. Кто-то из них выдерживал год, два и три одиночества без законного супружника, а кто-то и нежданного ребёнка рожал. Всякое бывало. И детей во чреве травили, и свекрови невесток со свету сживали. Его бывшая подружка Марфа, по которой он скучал более всего в училище, вышла замуж, едва стукнул положенный срок. Нравилась она не только Егору – ловкая, милая лицом, стройная станом, но скромная. А вот… оклеветали её, что мужу изменяла, или вправду грех был? Этого никто толком и не знал. Смерть злую молву потушила, а жизнь молодую порушила.

Нет, такой участи ни для себя, ни для своей молодой жены Егор не хотел. Жалел Марфу сильно и частенько вспоминал. Как-то встретил он её ещё до войны, когда летом отцу приехал помогать…

Стояла самая горячая страда. Станичники перекочевали в степь да в поля. Тесно скученные дома, на высоких фундаментах, деревянные и кирпичные, стояли с закрытыми ставнями и казались необитаемыми. Егор ехал в сторону старой церкви и разглядывал колокольню, напоминавшую бойницу, с облупленной краской на высокой маковке. Марфина тоненькая, гибкая фигурка показалась из-за угла пустынной, нагретой жарким солнцем улицы и словно споткнулась при виде Егора. Он спешился и стал ждать бывшую подружку по играм, вглядываясь в её лицо, – по виду вроде и не сильно изменилась… Только глаза повзрослели – смотрели на него устало и равнодушно. В руках казачки белело письмо.

– Простите, Егор Семёнович, задумалась, не узнала вас сразу, – спокойно поклонилась Марфа.

– О чём же вы задумались, Марфа Ильинична? А, письмо, наверное, от мужа получили, есть о чём подумать, – бездумно брякнул он, а казачка вскинула на него гневные глаза.

– И вы о том же? Слухи собираете, ваше благородие, – скорбно сведя брови, бросила Марфа.

– Слухи? О чём это? Марфа, ты что, не помнишь меня? Что мы как чужие разговариваем?

– Оклеветали меня, Егорушка, – подумав, уже тише ответила казачка, – мужу написали о моей неверности. Свекровь грозит, что не жить мне с её сыночком, а я это и сама чувствую…

– Что чувствуешь? – не понял Егор.

– Что не доживу до следующей Пасхи, ваше благородие… Наша жизнь не ваша, ваша – рубль, моя – копейка… Эх, Егорушка, крепко люби свою суженую да не верь никому… Слышишь? Только ей верь! – горячо попросила она, будто клятву с него брала, – обещаешь?

– Обещаю, – усмехнулся такой горячности Егор.

А как узнал через год, что повесилась Марфа, так уж не до смеха стало…

С отцом всё-таки у них разговор по душам состоялся.

Последний отпуск Егора пришёлся аккурат на Пасху. Как уж водится у православных, казаки и казачки после заутрени потянулись на погост к усопшей родне. Христосовались и на кладбище без счёту. Казачки, не стесняясь, целовались крепко, смачно, обязательно в губы. За поцелуями пошли распросы о своих благоверных. Егор – свой офицер-станичник, живое послание из полка. Рассказывал всё, что знал и не знал.

Мать неожиданно задёргала за рукав.

– Сыночек, там эти… Бероевы… Хотят расспросить тебя, как их Лёва погиб. Стесняются очень…

– Где они? Чего же стесняться? – Егор живо обернулся и стал искать глазами знакомую фигуру щуплого отца погибшего приятеля.

Он не представлял, каково это – потерять единственного сына. Поначалу у Бероевых всё девки рождались, уж и не надеялись они на сына, да, видно, вымолили. Последышем мальчишка родился. А вот теперь погиб, только молодка и осталась. Даже дитя не было.

– Вон там они, у оградки, – указала мать.

Егор оторвался от казачек и направился к поникшим от горя супругам.

Бероев Степан всегда был невелик ростом, а тут совсем от горя сгорбился. В чёрном ветхом бешмете, в потёртой временем папахе, без кинжала на поясе, зато с длинной белой бородой, он, скорее, походил на старика-лесовика, чем на казака.

Во всём его виде сквозила непроглядная, безнадёжная бедность.

– Дяденька, здравствуйте. Христос воскресе!

Егор почтительно поцеловал старика в совершенно сухие губы и повернулся к женщинам.

Мать-старушка только и ждала его внимания – сразу горько завыла, припав к его груди:

– Лё-ё-вочка-а на-а-аш па-а-ги-иб… Го-оре-то какое-е…

Обняв старушку, Егор стал лихорадочно думать, что же им рассказать про сына. То, что было на самом деле, страшно было и вспоминать…

В тот день погиб весь головной разъезд полка, до единого человека. Егор вместе со всеми пришёл проститься с братьями-казаками. За сутки под ярким солнцем их тела уже тронуло тление. Пояса при кинжалах глубоко врезались в животы. У всех были зияющие страшные раны, потому как убили их наповал с близкого расстояния. Лица мёртвых не были похожи на себя, и Егор едва узнал земляка и приятеля детства Лёву Бероева. Раненный в живот, с искалеченным от боли лицом, он так и застыл, умирая в муках…

Стало почему-то стыдно и своих честно заслуженных орденов, и блестящих аксельбантов, да и вообще своего пышущим здоровьем вида.

Что Бероевы хотели слышать от Егора? Немного помедлив, он рассказал, что перед смертью их сын, Лев Степанович, вспоминал и родимого отца, и матушку, и супругу милую. Вспоминал и просил кланяться. Рассказал, что похоронили они сыночка ихнего по-православному обычаю, даже крест поставили. Правда, умолчать пришлось, что крестик совсем маленький вышел – из веточек, потому как крупный хворост казачки весь пожгли в холодные ночи.

От рассказа Егора лица стариков просветлели. Откашлявшись, Степан Бероев стал выспрашивать про коня да седло.

– Дяденька, по закону и конь, и седло в полку остаются, – начал было Егор, но заметив растерянный взгляд старика, добавил: – а вам за это деньги положены… Не сомневайтесь, принесу…

Снова обняли старики Егора и, наконец, расстались почти успокоенные.

Толпа колыхнулась и медленно побрела с кладбища. Пошёл за своими домой и Егор. Но быстро идти не получалось. Его то окликали друзья детства, то почтительно здоровались казаки помоложе, то сам Егор первый снимал папаху и вежливо здоровался со старшими. Улицы станицы пестрели нарядными кофтами молодых, красивых женщин, с которыми бесцеремонно заигрывали казаки, толкаясь и смеясь, а то и, схвативши поперёк, делали вид, что хотят унести из толпы. Казачки визжали и звонко били по спинам непрошенных кавалеров, хотя было видно, что они ничего не имели против слишком вольных любезностей казаков.

– Егор Семёнович, не проходь мимо, – окликнул его Петруха, приятель детства, – в отпуск приехал?

– Здорово, казаки, – подошёл к небольшой группе Егор, – точно, в отпуск…

– Приехал и прячется…

– Да вовсе не прячусь. Пошли ко мне, посидим, – позвал Егор, радуясь отсрочке разговора с отцом.

Так они и ввалились всей шумной, весёлой толпой в дом.

Отец крякнул приветственно и тут же крикнул матери:

– Лиза, собирай на стол, привечай гостей!

Пока мать накрывала праздничный стол, казаки расселись по лавкам и без долгих предисловий стали расспрашивать Егора о службе и сами рассказывать о своих походах.

– А я вот всё, отвоевался, вишь? – Петруха приподнял штанину и показал крупный шрам через всю икру. – Как германец рубанул, так думал, что ноге конец, но ничего, зажило, как на собаке.

– Да на тебе отроду, как на собаке заживало, – подхватил рыжий приятель.

– На себя посмотри…

Казаки беззлобно переругивались, а Егор наконец почувствовал, что вернулся домой.

– Егор Семёнович, а тебе столичная жизнь по сердцу пришлась? Бабы-то покрасивей наших или нет?

– Да я там и жизни особо не видел, – усмехнулся он, – учёбы столько, что и некогда погулять было.

– Рассказывай… Неужто со столичными барышнями шашни не крутил? Как там вообще? Весело?

– Народу больше на улицах, а такого веселья, как у нас, и нет.

– Чего от ответа увиливаешь? С бабами-то разобрался? Красивые там барышни?

– Навидался разных… Мужья у них смирные, а бабоньки такие, что… иной не юбку, а впору штаны носить.

– Тогда здесь ищи себе невесту!.. Мы поможем, если что… Моя сеструха гарна дивчина – добрая и смирная, не пожалеешь!

– Да все они хороши, только откуда потом злые берутся? – шутя отбивался Егор.

Самогону в большой бутыли заметно поубавилось. Казачки шумели. Странно молчал лишь один – Федот Калёный, подхорунжий. Молча выпивая стакан за стаканом, он не шутил вместе со всеми, будто случайно попал в чужую компанию. Егору он инстинктивно не нравился. В прищуре плотного, не очень опрятного казака Егор ощущал непонятный вызов. Между тостами Калёный беспрерывно щёлкал семечки, и чёрные шкурки некрасиво висели на его влажных губах.

– Значитца, ещё не навоевались, ваше благородие? – вдруг с усмешкой спросил Калёный, сплёвывая на пол шелуху.

– Так война вроде не закончилась, – в ответ усмехнулся Егор. – К чему этот вопрос?

– Ретивый конь веку не доживает, – глядя в глаза, ответил подхорунжий.

– Чего каркаешь, дурень? – грубо оборвал его отец, – мой сын трусом не был и за справками к фельдшеру не будет бегать.

– Вы на что намекаете, Семён Егорович? Что я зазря в тылу сижу? Так вам, как никому, известно, что весь наш выводок на мне повис… Отец мой надорвался на вашей землице-то. Али запамятовали? И фельдшер мне не просто так справочку нарисовал, а за ранение!

Федот вдруг выставил перед собой растопыренную пятерню, и Егор увидел, что большого пальца у него не было.

– И вот этими руками я землю пашу. Только от такой работы не будешь богат, а будешь горбат!

– Хватит! – стукнул по столу отец, – я свою землю за кровь пролитую получил и нет моей вины, что твой отец из… России сюда решил переехать. Мы вас не звали, а приехали, так скажите спасибо, что на хлеб можете заработать.

То ли от злости, то ли от выпитого самогону глаза Федота нехорошо заблестели. Поднявшись из-за стола, он сделал пару нетвёрдых шагов и, вдруг, повернувшись ко всей честной компании, шутейно поклонился.

– Вот… говорю спасибо, господа казаки-помещики. Только отольётся вам пролитый пот наш… отольётся. Будете пощады просить… да я не услышу.

– Иди, иди, проспись, – забурчали вслед казаки, – пощады у него будем просить… Рылом не вышел…

Весёлое настроение после ухода подхорунжего не вернулось, и все стали собираться по домам. Егор проводил приятелей до калитки и уселся на крыльце – подышать тёплым ночным воздухом. Скрипнула дверь. Отец вышел покурить любимую трубку.

– Чего Федот к нам вяжется? – спросил Егор.

– Пусть вяжется… Ишь, не нравится ему землю пахать. Звали его сюда, что ли? Пусть не работает, других работников найду.

В темноте он не видел глаза отца, но ощущал его недовольство.

– Отец, но… ведь раньше было всё нормально, – упрямо допытывался Егор, – что случилось, пока меня не было? Или это из-за бабы твоей, будь она неладна…

Отец повернул голову.

– Что? Осуждаешь? Да, я влюбился в Таисью Васильевну, кстати, она тоже в русской улицы… А этот толстый… со своим рылом в калашный ряд попёрся. Пришёл к ней, мол, выходи за меня… Она ему от ворот поворот, – в темноте злорадно закончил отец, оглядываясь, не открылась ли дверь в дом,– так что не водись с ним, да и вообще, с голытьбой, с этими Бероевыми, нечего якшаться… Ты офицер, должен блюсти свою честь.

– Честь, говоришь… – повторил Егор, чувствуя, что закипает, – честь я на поле боя блюду, батя, а вот в мирной жизни честь по-другому понимаю. Не так, как ты… Разные у нас с тобой взгляды.

– Может, судить отца будешь? А что… давай, зови на Круг да обвиняй при всём честном народе…

– А и вызову! Хватит над матерью измываться! – повысил голос Егор.

Отец не ответил. Где-то далеко просвистел паровоз. Прошли томительные несколько минут. Егор присел на крыльцо, почувствовав усталость от длинного дня.

– Эх, Егор, – пыхнув пару раз трубкой, голосом усталой грусти продолжил отец, садясь с ним рядом: – глупый ты, хоть и дослужился до есаула… Разве я не понимаю, что матери больно делаю? Понимаю… Но сердце такая штука… Баба не заноза, иглой не вытащишь. Войдёт в нутро – чистый яд… И себя не помнишь, и жену забудешь, и совесть, – понижая голос, закончил отец.

– А что же… мать ты так не любил, получается? – глухо спросил Егор, поднимая голову.

– Любил, но не так. Такая любовь, сын, по моему разумению, только раз в жизни даётся. Вот и мучайся с неё…

– Если чужой бабой увлечься или свою предать, тогда и мука, – строго ответил Егор, – а если по любви жениться, чего ж мучиться?

Отец усмехнулся.

– Как у тебя всё просто. Хорошо, если тебе повезёт и будет всё гладко. Следи за сердцем, сынок, оно-то тебя не спросит.

– Услежу, батя, – вставая, чтобы идти в дом, ответил Егор, – я не ты…

Рядом застонал раненый. Пожилая санитарка, дремавшая в углу большой палаты, пробудилась не сразу, видно, уморилась за ночь-то.

– Сестра, – позвал Егор, поглядывая на спящих товарищей, – сестра…

Открыв глаза, она оглядела невидящим взглядом палату, и, услышав стон, быстро подхватилась.

– Иду, иду, милок, тише, тише… А давай-ка я тебе холодненькое полотенечко на лоб положу, – захлопотала она, – вишь, жар у него, касатика, – обратилась шёпотом она к Егору.

– Вижу…

– А ты чего же не спишь, соколик?

– Залежался я, мать, непривычно столько спать-то. Чувствую, что здоров, только рука ещё побаливает.

– Ничего-ничего, полежи, отдохни. Кровушки-то сколько потерял. Наша докторша цельные ночи тебя выхаживала.

Словоохотливая сестричка хоть и уговаривала поспать, а сама и рада была разговором свой сон разогнать – уселась рядом с его кроватью.

– Докторша? Такая молоденькая? Любовь Матвеевна?

– Ага, она… Уж как переживала. Нас спать отправляла, а сама дежурила. Приглянулся ты ей, видно, – хитро улыбнулась санитарка, зорко следя за его реакцией.

Егор удивился и вспомнил рассказ докторши о Небесном табуне… Вот что значит столичная барышня – начитанная и образованная.

Любовь Матвеевна ему нравилась. Держалась она с обезоруживающей простотой, но все её чувства и мысли были спрятаны глубоко, не на показ. Лишь иногда по её серым большим глазам можно было угадать её настроение. В докторше подкупало её постоянное желание быть полезной раненым. Для всех у неё находилась и улыбка, и доброе слово.

Чем-то они были похожи с Великой княгиней. Однако, как он заметил, Любовь Матвеевна делала всё гораздо решительнее и ни на кого не оглядывалась. Пытались с ней спорить её коллеги, но Егор был свидетелем, как, выслушав всех по поводу ампутации новенькому раздробленной кисти, она всё-таки взялась за операцию, желая сохранить конечность, и не ошиблась. Таким был её отец, что спас ему руку. Егор пошевелил пальцами и вздрогнул от мысли, что мог бы сейчас быть инвалидом.

Кого же она ему напоминала?

Может, Марфу? Та тоже была бедовой… – ожгла догадка, но додумать он не успел – сон взял своё.

Глава 6

Отец за завтраком вопросительно посмотрел на Любу.

– Ты не забыла моё поручение? Встречалась с Олейниковым?

От упрямства Люба сжала губы и молчала.

– Нет, – наконец выдавила она, – я не знаю, что ему рассказывать про наш госпиталь.

– Люба, прошу тебя – придумай, – нахмурился отец, – у нас со снабжением просто катастрофа. Ты можешь хоть раз отложить своё упрямство и выполнить мою просьбу?

– Вот, папа, – влез довольно ухмыляющийся Шурка, – меня пилит, а сама такая же упрямая.

– Я постараюсь, – буркнула Люба, бросив строгий взгляд на брата, но тот сделал вид, что его не заметил.

Впрочем, придумывать ничего не пришлось. Их размеренную, хотя и нелёгкую жизнь нарушило событие, заставив гудеть весь госпиталь. В дальнюю, самую маленькую палату положили раненого дезертира, выставив возле его кровати охранника.

Любопытный медперсонал по очереди заглядывал в палату к арестанту, а больные перешёптывались, гадая, что его ждёт. Не удержалась и Люба. И поздно вечером под надуманным предлогом зашла к нему. Какой он из себя – арестант под грозным конвоем?

Её глазам предстал спящий юноша, чуть постарше Сашки… Он спал беспокойно, сжимая кулаки и ёрзая ногами. Как же так? Что ему грозит? Какой ещё суд может быть над этим ребёнком? Расширив глаза от удивления, она смотрела и не могла сдвинуться с места. Рядом спящий конвоир вдруг открыл глаза.

– Вам чего, доктор? – тихо, но с суровостью спросил он.

– Ничего, служивый, просто не могу поверить, что его должны судить, – откровенно ответила она.

– Должны, – подтвердил он, садясь в кровати, – должны и расстрелять по закону-то… Потому как дезертир…

Люба сжала виски руками. Немыслимо. Что же это за бежалостные законы такие? Россия, словно не мать, а мачеха, в которой царь-тиран губит молодых, умных и беззащитных – то в тюрьмы сажает, то расстреливает, то на каторгу отправляет…

Скрепя сердце, Люба ещё прошлась по палатам, но перед глазами стояло нежное, по-юношески румяное лицо осуждённого на смерть юноши. Еле дойдя до кушетки в своей каморке, она бросилась лицом в подушку и зарыдала.

Вся больница жалела несчастного поручика. Сердобольные медсёстры и санитарки приносили ему из дома сладости, а доктора лишний раз осматривали и уверяли, что всё у него будет хорошо. Поначалу грозные, вскоре конвоиры смягчились от перепадавших и им подарков и уже отпускали несчастного погулять, садясь рядом с ним на скамейку покурить без всякого оружия. Лишь отец был удивительно спокоен.

– Папа, ты не волнуешься за бедного поручика? – не выдержала как-то Люба вечером.

Отец оторвался от газеты и задумчиво посмотрел на неё.

– Не волнуюсь.

– Ты думаешь, его помилует государь?

– Откуда мне знать? – пожал он плечами, – будем надеяться.

– Но разве можно быть таким спокойным, если бедняге угрожает смерть? Я не знаю, что с ним произошло на поле боя, но можно же понять, что такой молоденький мальчик просто испугался?

– Я доверяю государю, он разберётся. Ольга Александровна поехала к нему на фронт. Когда она вернётся, мы её попросим походатайствовать за несчастного, – рассеянно ответил отец.

В дверь постучали. И Люба даже знала, кто это…

– Не помешаю, Матвей Ильич? – вплыла Надежда Григорьевна с тарелкой в руках, как официант, – пончиков испекла вам к столу, уж не побрезгуйте.

Сладко улыбаясь, она водрузила на стол тарелку с аппетитной выпечкой. Надо отдать ей должное – пахло вкусно. У Сашки загорелись глаза, и он сразу схватил жареный пирожок. Но Любе есть не хотелось, её больше интересовало, как долго отец будет позволять этой хохлушке с вульгарно намалёванными щеками лезть в их семью? Однако папа отреагировал неожиданно: он вежливо приподнялся и предложил ей попить чаю вместе с ними.

Эта лиса и не удивилась вовсе – тут же распахнула свою шаль, показывая крупную грудь, и уселась за стол. При отце она говорила гораздо меньше, заглядывала глаза и ловила каждое его слово. Видимо, отцу это нравилось – он начал шутить и рассказывать бородатые анекдоты из врачебной практики… Его было не узнать…

В голове Любы мелькнула тревожная мысль: уж не положила ли Надежда Григорьевна глаз на отца? Так и окрутит папу… Настроение испортилось. А как же память о маме? А как же они с Сашкой? Люба извинилась и пошла собираться в больницу. Отец пристально посмотрел на неё своими умными глазами, но только кратко спросил:

– Ты не подождёшь меня? Я тоже сегодня дежурю.

– Пойду схожу на Фундуклеевскую, – с вызовом ответила Люба, – я придумала, о чём можно написать в газете.

– Хорошо, встретимся в больнице. Только не ходи по тёмным переулкам.

– Та что вы волнуетесь, Матвей Ильич, доченька у вас уже большая, да и сынок самостоятельный. Дюже хорошие детки…

Соседка ещё что-то говорила, но слушать её было выше Любиных сил. Если папа женится на ней, придётся искать новую квартиру. Зачем Люба приехала сюда? Надо было сидеть в Петрограде…

Фундуклеевская улица находилась довольно далеко от дома, но идти было не страшно – люди ещё не засели по домам. Беспрерывно обгоняли мальчишки-газетчики, выкрикивая звонкими голосами последние новости. Мимо проезжали трамвайчики, набитые пассажирами, будто семечками огурцы. Пролётки и авто, словно упрямая скотина, не желали мирно разъезжаться, и звуки клаксонов раздражали слух. И всё-таки наступавшие сумерки вселяли тревогу.

Люба невольно ускорила шаг и лишь перед самой редакцией приостановилась. А что, собственно, она расскажет про несчастного дезертира? Да и будет ли Олейникову это интересно? Но… другого сюжета у неё не было. Он что-нибудь придумает, – успокоила себя Люба и потянула на себя тяжёлую дверь трёхэтажного кирпичного дома, над которым красовалась вывеска “Кiевская мысль”.

Сразу за дверью, в просторном помещении, стояло несколько столов, за которыми сидели женщины и, не отрываясь, стрекотали на печатных машинках. Между столами, с папироской в зубах, ходил маленький, толстенький мужчина и периодически наклонялся то к одной машинистке, то к другой.

– Милочка, вы пропустили буквочку, а здесь не “и”, а “е”… Хосподи, хде же мне взять терпение на этих милых, но хлупых созданий? Вам кохо? – обратился он к Любе.

– Мне нужен Сергей Фёдорович.

– Ещё одна красавица… – буркнул про себя толстячок и указал на вторую дверь в глубине комнаты.

Олейников сидел за большим письменным столом и с довольным видом читал собственную газету, водя островатым носом по строчкам вместе с глазами. Увидев Любу, он на мгновение застыл, но тут же, бросив газету, широко раскинул руки.