Скажи мне путь

Мечта вернуться в Россию и зажить прежней счастливой жизнью растаяла, как пушечный дым. Михаил перестал надеяться, внутренне отрываясь ото всех, и – странное дело – когда он окончательно осознал, что в этом мире его никто и ничто больше не держит, ему стало легче.

А тут вдруг их привезли в небольшой австрийский городок, поселили в приличные бараки и стали необычайно хорошо кормить. Они с товарищами заподозрили неладное. Оказывается, их привезли для работы на заводе, выпускающим снаряды. Все как один работать отказались…

– Пли! – скомандовал австрийский офицер.

Солдаты послушно нажали курки, и раздался сухой треск. Первый товарищ упал в яму, специально выкопанную для расстрела заключённых. Наверняка он рассуждал так же, как Михаил, хотя знакомы они не были. И теперь ему, мёртвому, капитан даже позавидовал – он уже не боится, он уже не здесь…

– Айн, цвай, драй… эльф! – австрийский офицер указал на следующую жертву – на щуплого корнета.

Мише вдруг его стало жалко, небось, не больше двадцати, и не пожил совсем. Тот, как и первый, от повязки на глаза отказался и шагнул к яме. Лицо корнета, загорелое и худое, с ввалившимися щеками, ничего не выражало, только вытаращенные глаза выдавали непреодолимый страх…

Быстро ещё раз посчитав товарищей в строю, Михаил понял, что он не ошибся, и его расстреляют следующим. В груди, будто кулаком откуда-то снизу, сильно стукнуло сердце… Всё-таки страшно…

Австрияк жёстко ткнул в него пальцем – эльф!

Господи, в руце Твои предаю дух мой, – машинально прошептали сухие губы.

Михаил пошёл к яме нарочито бодрым шагом, напоминая себе ужасы плена, от которых он сейчас убежит или улетит?.. От такой детской мысли губы невольно растянулись в усмешку, и неподалёку стоявший австрийский сапёр с лопатой в руке, взглянув на него, замер. Его лицо показалось Михаилу смутно знакомым… Но… некогда вспоминать, не до него сейчас… Так о чём, о чём подумать? О Любе… Эх, родная, не довелось нам с тобой пожить…

– Герр офицер, герр офицер! – сапёр в чине унтерофицера, оглядываясь на Столетова, подбежал к офицеру и что-то быстро залопотал по-немецки. – Это он, он!..

Офицер задумался и, воспользовавшись паузой, сапёр бросился к Михаилу.

– Поручик, поручик, – на смешанном польском и русском закричал он, хватая Михаила за плечи, – вы помнить меня? Пане офицер, вы же Столетов?

– Нет, вы ошиблись, я не поручик, – капитан раздражённо сбросил его грязные руки с плеч, его охватила досада, что из-за глупой встречи снова придётся пройти страх перед смертью, – я и не Столетов.

– Это неправда. Помните, я просил пана офицера отпустить из плена блызенько домой на Рождество? Помните, пане? Это он, герр офицер, – снова по-немецки продолжил лопотать неугомонный сапёр, – он отпустил меня из плена домой, к мати, хата рядом была, а ридна мати так стара, – по-польски плаксиво закончил он.

Михаил его вспомнил. Как-то в Галиции их отряд пленил перед самым Сочельником сонных австрияк, которые не ожидали нападения и спокойно разместились на ночлег в деревенской избе. Вернувшись в свою часть, Михаил уже собрался спать, как пришёл начальник охраны и доложил, что пленный фельдфебель просится о чём-то переговорить. Это и был нынешний сапёр.

– Отпустите меня до дому, пане, – вдруг брякнул тот, когда охранник вышел.

– До дому? – не поверил своим ушам Михаил.

– Да, тут блызенько хата моя, а в ей ридна маты, так стара, что не дождётся меня, – пленный всхлипнул, – а завтра Риздво…

– Риздво? Рождество, что ли?

– Так, так! Рождество…

Пленный вдруг упал на колени.

– Войдите в положение…

Он божился и клялся, что вернётся к утру. Михаил поверил, но до рассвета ни на минуту не сомкнул глаз: обманет или нет? Фельдфебель с утра вернулся…

Как уж он освободился из плена, Михаил не знал, а теперь удивлялся их встрече, но не верил, что австрийский офицер смилуется над ним из-за поляка, да и не хотелось, чтобы вместо него расстреляли кого-нибудь другого…

– Так вы Сто-ле-тов или нет? – властно спросил австрийский офицер, подходя ближе.

– Нет, – рявкнул Михаил, поморщась от боли во рту, – делайте своё дело и оставьте меня в покое! – по-немецки закончил он, выучив ещё в гимназии этот язык на отлично.

Но сапёр всё докучал офицеру.

– Да врёт он, герр офицер, он точно сумасшедший! Вы же не будете больного головой расстреливать…

На счастье или на беду пленных, к месту казни подъехала машина, из которой вылез какой-то важный чин. Австрияк побежал, вероятно, с докладом, а пленные, напряжённо следившие за всей этой непонятной сценой, неожиданно ощутили, что сегодня больше никто не погибнет. И, действительно, солдатам был дан приказ вести их обратно в лагерь.

Коленки вдруг задрожали ни с того ни с сего, и Миша снова усмехнулся, подумав о слабости человеческой плоти. Рад он был или нет, что остался жив? А может, Бог передумал его забирать? Тогда для чего ему жизнь оставлена?

Кашляя и еле волоча ноги, брели они в лагерь. Избегнув смерти, все невольно повеселели.

– Михаил Васильевич, – позвал высокий штабс-капитан, – ты никак в рубашке родился… И чего этот поляк за тебя заступиться решил? Ты ему кто?

– Никто, Андрей Львович, – глухо ответил Столетов, – обознался он, наверное…

– Ну-ну…

– Господа, а что мы дальше-то будем делать? – спросил поручик, такой же молоденький, как тот, которого расстреляли, – дальше бастовать или… как?

– Поручик, – внушительно ответил штабс-капитан, – наши товарищи просто так, что ли, погибли? Стоим на том, что на заводе, где делают снаряды для австрияк, работать не будем. Согласны, господа?

Все устало закивали.

– Двум смертям не бывать… – вздохнул кто-то из толпы.

Но Михаил после сегодняшнего едва не случившегося расстрела уже сомневался в этом.

Как ни странно, поляк не оставил и дальше его своим назойливым попечением. На следующий день пришёл врач и стал допытываться, как его зовут? Столетову стал понятен замысел его защитника, и он прекрасно сыграл контуженного, который забыл и своё имя, и время, и даже язык, разговаривая с врачом как истинный немец.

Таким образом из лагеря для русских военнопленных неожиданно для себя он попал в госпиталь для контуженных союзничков, расположенный в небольшом австрийском городке.

– Прощевайте, пане, – пожал ему руку благодарный поляк, – вот мы с вами и квиты.

– Не понимаю, о чём вы, – улыбнулся Столетов, – но… спасибо всё равно.

В его душе созрел прекрасный план побега. Леса Галиции, окружавшие лагерь, своей густотой вселяли надежду, что в них можно скрыться от любой погони. Миша хорошо знал их по прошлым боям.

– Ну, что же, – прошептал он, оглядывая лагерь, – я здесь не задержусь.

Их привезли на вид в такой же лагерь, однако бараки были сделаны гораздо основательней, и в холодные осенние дни и ночи так не сквозило из каждой щели. Тяжёлой работой пленных не загружали, а многие, сославшись на раны, вообще сидели в бараках возле железной печурки, и австрияки, на удивление, смотрели на это сквозь пальцы. О том, что это лагерь для военнопленных, а не обычная казарма, напоминал лишь пост австрийского солдата на вышке да обязательные поверки утром и вечером.

Первое время Михаил отмалчивался и присматривался к лагерю и его окрестностям. Мысль о побеге не оставляла его. Вокруг были густые леса Галиции, и затеряться в них было не сложно. От улучшенного питания он стал быстро поправляться, а потом вдруг спохватился и решил собирать под тоненький матрас сухари.

Наконец, молчаливый русский, невесть как попавший в этот лагерь, стал вызывать любопытство, особенно у французов. Но Михаил, чтобы не отвечать на бесконечные вопросы, просто показал распухший язык, и от него на какое-то время отстали. Из-за жуткого вида распухшего и кровоточащего языка врач освободил его от работы. Но сидеть без книг и в полном одиночестве стало скучно, и Михаил с удовольствием согласился поиграть в шахматы с полным англичанином, примерно его возраста, умудрившимся где-то достать доску с фигурами. Правда, некоторые из фигурок были искусно сделаны из хлебного мякиша, что невольно вызывало горечь, стоило Михаилу подумать о несчастных товарищах, которых кормят и сейчас, небось, хуже свиней.

Первое время они играли молча. Силы Столетова и англичанина были примерно равны. Однако Михаил часто увлекался обдумыванием не очередного хода, а будущего побега, и в таких случаях глупо подставлялся. Но вскоре он втянулся в игру и в азарте даже стал комментировать свои ходы себе под нос. То ли питание, то ли элементарные полоскания горьковатым раствором сделали своё дело – язык перестал кровоточить, и Михаил с удовольствием ощущал его нормальное состояние.

– Вам легче? – однажды прервал молчание англичанин.

Он уже понял, что его соперник не говорит по-английски, поэтому спросил на немецком.

Михаил от неожиданности вздрогнул.

– Д-да, легче.

– О, это отличная новость, – вальяжно откинулся было англичанин, но, вспомнив, что он сидит не в кресле у камина, а на дощатой скамье в лазарете для военнопленных, облокотился на стол, расставив локти. – Давайте познакомимся. Я Джеймс, а вы… Майкл… Окей… Я давно хотел с вами поговорить, Майкл.

– Вот как? – холодно заметил Михаил, – и о чём же?

– Ну, во-первых, как вы попали в этот лагерь? Ведь русских сюда не берут.

Подумав немного, Михаил рассказал ему про поляка и его протекцию.

– Вы говорите, что отпустили его домой?

Англичанин забыл про игру. От удивления с него слетела вся важность. Он наклонился почти к самому лицу Михаила и каким-то сдавленным голосом повторил:

– Как можно верить врагу?

Что отвечать? Михаил пожал плечами.

– Да, он враг, но… мы же люди всё-таки. У него умирала или болела… я уж не помню… старенькая мать. Тем более, в этой же деревне. Поэтому я и отпустил.

Джеймс покачал головой.

– Глупо так рассуждать.

– Вот как! – Столетова разозлил назидательный тон, – а по-моему, очень даже умно, если мне этот поступок сохранил жизнь. Видимо, поляк тоже так рассуждал.

– Это потому что он тоже славянин. Вы, славяне, все такие…

– Какие? – набычился Михаил.

Джеймс поднял свой конопатый нос к потолку и щёлкнул пальцами, ища подходящее слово.

– Ну-у… я думаю, слишком сентиментальные. Вы чувства ставите выше порядка… Постойте, не возражайте, дослушайте меня… Вас не удивляет, что русских военнопленных держат в лагере как рабов, а нас, европейцев, боятся не то что бить, но даже пальцем тронуть?

– И как же вы это объясните? – мрачно спросил Михаил, – тем, что мы славяне?

– Да нет, – отмахнулся англичанин, – тем, что вы слишком добрые.

– Вот это новость…

– Да-да, вы не мстите за своих. Ведь если наше правительство узнает, что с нами плохо обращаются в австрийских лагерях, то тут же… – он поднял палец, – немедленно последует реакция! И австриякам в наших лагерях не поздоровится ещё больше. А вы что? Я слышал, что носитесь с ними, как… – он снова щёлкнул пальцами и вдруг произнёс по-русски: – как с писаной торбой. Правильно я сказал?

Михаил задумался. Въедливый англичанин сказал во всех отношениях правильно. Вспомнилась поездка к месту сбора в Нижний Новгород. Во время долгих стоянок на больших станциях встречались поезда с военнопленными австрийцами. Станционные буфеты были до того забиты ими, что для русских офицеров не находилось ни свободного места, ни тарелки щей. Даже на платформах пленные с невероятной жадностью скупали у баб и подростков, стоявших вдоль поездов, жареные куры и бисквитные торты. На вопрос Михаила: откуда тут торты? От толстой бабы он получил ответ, что австрияки, мол, не любят чёрный хлеб, поэтому для них уж специально расстарались – напекли бисквиты. Только чёрный хлеб и доставался русским…

На душе стало тоскливо. Здесь, в Европе, всё было не так. Не те отношения, не те разговоры, не те люди. Не было рядом друзей, однокашников и однополчан, не было матери, не было Любы. С новой возродившейся теплотой вспоминалась любимая…. Как ей подходило это имя! Во всех её жестах, взглядах сквозила нежность, и хотя он был её старше, от Любы всегда веяло заботливым материнством, от которого было тепло на душе.

Как она ринулась провожать его до места сборов! Он не ожидал, но отговаривать не стал. В те несколько дней, что они провели в поезде, Люба перезнакомилась с его попутчиками, и ему показалось, что все поголовно в неё влюбились: офицеры трогательно ухаживали за ней, много рассказывали о своих домашних и даже невероятно вежливо обходились с денщиками. Под конец поездки Михаил уже начал ревновать, но Люба была невиновна ни в чём – со всеми она держалась как сестра, – просто Михаилу было жаль расставаться… Когда Люба пересела во встречный санитарный поезд, он впервые понял, что война началась всерьёз.

Домой, домой, в Россию… Нужно бежать. Но как? Зима здесь хоть и не такая холодная, всё же зима, и в лесу, и, тем более, в горах можно замёрзнуть насмерть. Однако соблазн был велик. Новые пленные рассказывали о наступлении русской армии, о продвижении по территории Австро-Венгрии русской армии графа Келлера. Вот бы к ним попасть, – мечтал Михаил. Он стал приглядываться к возможным попутчикам, но никто, казалось, не тяготился жизнью в плену. Для европейцев – это было лучше, чем верная смерть в окопе. А ему нужно было рискнуть, пока из-за русского наступления австрияки не переправили лагеря ещё дальше от России.

Глава 9

Опасения о переводе лагеря вглубь страны подтверждались скрытной суетой среди охраны. Михаил видел, как в машины загружались документы, кто-то уезжал и не возвращался, реже стали завозить продукты и кормить стали хуже.

Михаил озаботился своим физическим состоянием и решил делать гимнастические упражнения почаще, чтобы хоть чуть-чуть обрести выносливость, необходимую для побега. Над ним сначала потешались другие пленные, но потом привыкли и перестали обращать внимания.

Лишь двое итальянцев, двое братьев – Лоренцо и Франческо, пытались подражать ему, но вскоре уставали и тогда просто садились неподалёку, что-то обсуждая на своём тарабарском языке с немыслимой скоростью и постоянно размахивая руками.

Оказалось, что подражали они Михаилу не просто так. И как-то вечером один из них, тот, что постарше, Лоренцо, с кучерявой чёрной бородой, задержал Столетова после поверки на улице и спросил на ломаном немецком языке:

– Вы есть бежать?

Михаил отшатнулся, вглядываясь в карие глаза собеседника.

– С чего вы взяли?

– Я видел мешок… сухари…

– И что? – с вызовом спросил Столетов, – побежишь сдавать?

– Но, сеньор, – на итальянском залопотал тот, но остановился и снова перешёл на немецкий, – мы хотим тоже… с тобой бежать.

– А зачем вам я?

– Русская армия… вы подтвердить, что мы не шпион…

Михаил раздумывал.

– Хорошо. У вас есть продукты? И ещё – куда бежать? Путь…

Итальянец снова зажестикулировал и зловещим шёпотом, всё время озираясь на охрану, продолжил, с трудом подбирая слова:

– Мы знаем дорогу, деревни… Наша армия там шла…

– Согласен, побежим вместе. Назначим день?

– Через неделю будет смена охраны, хаос, бардак… – итальянцу это, видимо, напомнило его Родину, и он разулыбался, – тогда ночью бежим.

На том и порешили.

Всю неделю Михаил как проклятый занимался упражнениями и попутно выменивал на паёк нужные вещи: то вторую пару носков, то куртку потеплее, то шапку с подобием ушей. Ему уже было всё равно, что его намерения могли понять и другие пленные, а может, даже и охрана. День побега неумолимо приближался.

В декабре здесь совсем не было снега. Днём доходило до десяти градусов, словно весной в России, но ночью могло опуститься до нуля. Схожим было то, что дни были короткие, а ночи тёмные и длинные – то, что нужно для побега.

В назначенный день, после вечерней поверки, выбравшись из барака поодиночке, они через заранее подрезанную колючую проволоку проползли по склизской земле в сторону темнеющего леса, и, пригибаясь от шныряющего туда-сюда фонаря, побежали. Лес и манил своей спасительной густотой, и пугал. Найдут ли они дорогу или будут ходить кругами? Михаил поглядывал на небо, чтобы сориентироваться хоть по звёздам, но тучи безнадёжно закрывали их от беглецов…

Итальянцы, словно гончие, ни на какое небо не смотрели. Михаил даже подивился, как они уверенно перебираются через валежник, не запутываясь в нём, как он – всеми карманами сразу. Шли всю ночь, и лишь под утро вышли к небольшой деревушке. Увы, но почти все дома в ней были либо сожжены, либо разбомблены. Им удалось найти более-менее целый дом, где от бомбы пострадала только крыша. Повалившись на пол, итальянцы сразу уснули, а Михаил ещё долго смотрел на проклюнувшиеся наконец сквозь тучи звёздочки и всё думал, для чего же Бог оставил ему жизнь? Он поверил в свою счастливую звезду и теперь, глядя на звёздное небо, пытался найти её. Может, это Люба молится за него?

О, как бы он хотел, чтобы это было правдой.

Любочка, прости, что я мало говорил тебе, как я люблю тебя, прости, что я такой грубый и косноязычный. Думаю много, а говорить стесняюсь. Если мы снова встретимся, я обязательно стану другим… Но сейчас… да, сейчас я уже стал другим.

Когда-то на его лице рос нежный юношеский пушок. Потом, в положенное время, выросла и борода, но внутри он оставался всё тем же наивным юнцом. Теперь же у него появилось ощущение, что пушок срезали вместе с кожей, а на окровавленную плоть наросла плотная корка только не на лице, а в душе.

Его рыцарские идеалы по отношению к врагу и, тем более, к пленным развеялись, как розовые иллюзии. Их место заняло крайнее ожесточение. Он снова вспомнил встреченных пленных австрийцев на станции в русской глубинке, и подумал, что тогда ни ему, ни его товарищам и в голову не пришло попросить австрийцев очистить место в буфете. Русские пленных жалели.

И в этом, оказывается, наша слабость, – вспомнил Михаил англичанина.

Он прав, он прав… Русский человек жесток тогда, когда срывается. Жестоким быть как-то неприлично. У немцев всё иначе… Не все, конечно, жестоки, – допускал Столетов, – но то, что он увидел в плену, говорило об обратном: от их “разумного прагматизма и принципиальности” волосы становились дыбом.

От горьких воспоминаний скрипнули зубы – сейчас бы он выгнал этих наглых австрияк взашей, а если бы кто-нибудь стал артачиться, то задушил бы голыми руками. Врагу нужно отвечать тем же, чтобы впредь неповадно было.

Сильный храп товарищей не давал уснуть. Михаил сел и оглядел бедное жилище. Привычной печки не было, только маленькая печурка в углу, в которой, наверное, выпекают лепёшки или что там у румынов… Интересно, их хватились или нет? Наверняка хватились, но пойдут ли искать? Вот для чего его Бог оставил в живых – вдруг пришла ясная мысль, – чтобы отомстить врагу за погибших товарищей. И он отомстит, только бы добраться до армии графа Келлера, если он и вправду здесь близко, как утверждают итальянцы.

О знаменитом немце, служившим русскому царю уже не в первом поколении, ходили разные слухи. Кто-то считал его не очень умелым полководцем, но чаще говорили наоборот – как об удачливом и талантливом командире. Ещё в первые дни войны в июньском выпуске “Нового времени” военные корреспонденты писали о том, что пятнадцатилетние или даже тринадцатилетние мальчишки из вполне благополучных семей удирали на фронт, приставая к военным эшелонам, прячась в сене для лошадей, лишь бы доехать до знаменитой армии Келлера и стать героями. Примет ли его граф? Они были даже немного знакомы, граф пару раз заходил к его отцу, с которым они воевали в последнюю Турецкую войну. Но… вот незадача – Келлер презирал тех, кто сдавался в плен. Михаил вздохнул. Как оправдаться перед графом? Достойно проявить себя в будущих сражениях.

Приняв такое простое решение, он наконец заснул.

Итальяшки раздражали суетой и спорами. В свои разговоры Михаила они почти не включали, и лишь иногда Лоренцо объяснял, куда они всё-таки решали идти.

– Риски, риски! – только и повторял младший Франческо, косясь на Михаила, как испуганный голубь.

Итальянское слово было похоже и на немецкое, и на русское “риск”. Ясно дело – трусил младший, не хотел снова на войне оказаться.

Теперь деревеньки чаще попадались не разорёнными. Румынские крестьяне смотрели настороженно, но иногда подавали сыру или молока. Пару раз беглецам разрешали ночевать в сарае с сеном, и это почиталось за счастье, потому что в лесу было уже совсем холодно. Выпал снег, и спать можно было только по очереди, поддерживая небольшой костёр из полусырого валежника.

Михаилу всё больше не нравились внимательные взгляды Франческо на мешок с сухарями, поэтому, когда он ложился спать, то мешок всегда клал под голову.

За неделю блужданий у всех троих истрепались и без того худые ботинки. Голые ветви деревьев, словно крючья, изорвали одежду. Однажды, заглянув в прозрачную воду ручья, Михаил отшатнулся от своего вида: он был похож не на русского офицера, а на старика-лесовика, не хватало только палки… А что… это мысль. Поискав глазами, Столетов нашёл подходящую палку, похожую на клюку, правда, тяжеловатую, но идти с ней стало значительно легче. Итальянцы, удивившись и по привычке поспоря друг с другом, подобрали себе нечто похожее, и вскоре их маленький отряд стал двигаться немного быстрее в сторону, где всё явственнее слышались выстрелы из далёких пушек.

В очередной привал, у подножия какого-то холма, спрятавшись от пронизывающего ветра под поваленным деревом, они заночевали. Первым должен был дежурить Лоренцо, потом Франческо, а под утро Михаил.

Чуть-чуть обогрев у костра закоченевшие руки, они сдвинули его в сторону и бросили куртки на тёплые угли – только так можно было не замёрзнуть насмерть. В середине ночи нужно было проделать то же самое… Но Михаила почему-то никто не разбудил…

Он проснулся, потому что страшно заломило руки и ноги. Каждое движение вызывало боль. Открыв глаза, Столетов увидел серый рассвет сквозь чернеющие ветви и прислушался – было тихо, как в гробу. Ни дыхания товарищей, ни треска горевших веток, ничего… В ухо почему-то врезалась шишка… Стоп, а где мешок с сухарями?

Михаил резко сел – ни костра, ни мешка с сухарями, ни итальянцев. Ещё несколько мгновений он тупо смотрел на чёрные угли, уже запорошенные инеем, а потом вдруг тихо рассмеялся… Какой идиот… Нашёл, кому довериться… Его не покидало ощущение, что это конец. Теперь можно даже не вставать – просто лечь и уснуть навсегда.

Бог, зачем Ты меня спас от расстрела? – вдруг крикнул Михаил в серое небо, – зачем? Это что – шутка такая, чтобы я побольше помучился? Тогда у Тебя получилось – видишь, мне смешно…

Он смеялся всё громче и громче, как сумасшедший, приговаривая сквозь слёзы отчаяния и безумный смех:

– Так мне и надо… Идиот… Поверил в дружбу с этими… Дурак…

– Эй, ты, слышь? Кто такой? Русский никак? – вдруг раздалась знакомая речь.

Столетов, ещё не веря, что это ему не кажется, повернул голову и увидел пеших казаков. Наставив на него винтовки, они ждали ответа. Но Михаил не спешил отвечать, опешив от счастья.

– Чего молчишь да хохочешь? – строго спросил второй, – нешто сумасшедший?

И свои за ненормального приняли, как австрияки… От этого дурацкого совпадения снова стало смешно. Успокоиться было невозможно, и Михаил, повалившись на бок, захохотал ещё сильнее.

Глава 10

Приближалось Рождество. По установившейся традиции коридор больницы украсили гирляндами, а в холле поставили большую ёлку, срезанную конюхом Степаном. Поздно вечером, накануне сочельника, он сгрузил во дворе с саней пушистое на вид дерево. Вблизи оказалось, что не такое уж оно и пушистое – через редкие ветви проглядывал ствол.

– Какое уж было, – развёл руками Степан на замечание Маривчук, – здесь вам не Тверская область, чтобы выбирать. И такое-то с трудом нашёл, – ещё долго ворчал он, затаскивая ель в большой холл, – чего нос-то воротить…

Проплешины ели сёстры закрыли дождиком и конфетти, потом осторожно достали из запылившейся коробки хрупкие стеклянные шары и Рождественскую звезду. Ходячие раненые не оставили без внимания обряд украшения лесной красавицы и помогали советами симпатичным санитаркам, присев напротив на длинную скамью:

– Выше, выше бери, сестрёнка… ага, сюды давай вешай…

– Куда советуешь? Не видишь, там дыра? – спорил другой.

– В ту дыру нужно… энтого… дождика побольше, – посоветовал молоденький солдатик, присоединившись к весёлой компании.

– Какой тебе дождь зимой? Снег нужон! – ухмыльнулся пожилой раненый, доставая из накинутой шинели самокрутку и с наслаждением затягиваясь присланным из дома душистым табачком, – сходи во двор набери.

– Да иди ты… снег… он же расстает, – озаботился солдат.

– Не слушай его, Ермолай, – подошла санитарочка, – правильно говоришь, дождиком завесим дырку между ветками…