Скажи мне путь

– И что же он увидел? Себя в виде красавца-рыцаря? – вдруг насмешливо влез Олейников. Люба вздрогнула от неожиданности.

– Нет, он увидел небо, – спокойно ответил монашек, – бескрайнее, голубое, ослепительно-сверкающее небо.

– Получается, что Правда – это небо? – усмехнулся офицер.

– Нет, думаю, герою был указан путь, что искать её нужно именно там, – улыбнулся в ответ брат Иван.

– Эх, брат Иван, похоже, восточную притчу вы на свой лад переделали, – заметил журналист, – и стала она бессмысленной. Небесная Правда слишком высока, чтобы её заметили с земли. Нам нужна своя, приземлённая Правда, так сказать.

– Если земную Правду отделить от небесной, то, боюсь, что она превратится в Ложь.

– Ну-у, проповеди оставьте для своей будущей паствы, – подмигнул Любе Олейников, – а мы уж тут, в миру, своим умом жить приучены.

Только некоторым ума немного досталось, – про себя подумала Люба, имея в виду журналиста. Ей притча понравилась, хотя и немного разочаровала. Впрочем, чего она ожидала услышать? Как может выглядеть Правда?

Извинившись перед попутчиками, она полезла к спящему брату на полку. Шурка так умаялся, что заснул после пары пирожков. Устала и Люба. Дорога предстояла длинная, а жизнь ещё длинней. Нужно было набираться сил, а не расходывать их на пустую болтовню.

Глава 2

Петроград попрощался дождём, а Киев встретил их гостеприимным теплом. Выйдя из поезда, сразу захотелось улыбнуться приятному южному ветру и вдохнуть полной грудью.

– Мы на чём поедем? На трамвае? – Саша показал на трамвайчики, весело звенящие на лихом повороте, – а почему папа нас не встретил?

– Он предупреждал, что будет в больнице и придёт домой только в обед… Давай на коляске, я же не знаю, куда ехать. Извозчику адрес скажем – довезёт.

Люба во все глаза смотрела на город и чувствовала себя как в сказке. От брусчатки, от домов, от солнечных бликов на стёклах витрин исходило тепло, накопившееся за длинные дни. Улицы то поднимались, то спускались. Повсюду были сады, парки, скверики. В Питере только-только появились первые листочки, а здесь уже розовели цветущие вишни и тихо, будто запоздалым снегом, осыпались яблони. Какая красота! Между деревьями то тут, то там золотились купола древних церквей. Когда-то давным-давно по этим улицам ходили князь Владимир Красно Солнышко и Илья Муромец. Невероятно…

Однако, так же как и в Петрограде, здесь ощущалось военное время: тянулись очереди возле лавок, тяжело и недружно маршировали отряды солдат, заставляя дребезжать стёкла домов. Но в целом лица горожан были спокойнее, чем в бурлящей столице. Спокойнее стало и на душе Любы.

Шурка, сидя в коляске, всю дорогу вертел головой, показывая пальцем то на "босяков", спящих под тенью вековых лип, то на бездомных собак, выпрашивающих пирожки у торговок, то на мальчишек, гоняющих мяч по мостовой.

– Саша, куда ты смотришь? Вон Лавра, видишь? Там мощи твоего любимого Ильи Муромца лежат.

– А ты почём знаешь? Уже была?

– Не была, но это все знают, кто хоть немного историей интересуется. Я тебе сто раз говорила: читать надо больше.

Брат смешно наморщил конопатый нос.

– Опять воспитываешь… Скорей бы к отцу приехать.

– Думаешь, папа тебе поблажки даст? После смерти мамы мы его и дома-то не видели. Чувствую, всё опять на мне будет.

– Это в Петрограде, а здесь он писал, что квартира рядом с больницей. Операцию сделает и домой.

– Соскучился? – Люба потрепала непокорные вихры брата, – ничего, сейчас уже приедем.

Она тоже соскучилась по отцу. После его отъезда она часто ощущала себя одинокой. Среди студенток-однокурсниц преобладали революционные настроения. Они бурлили в молодых душах и выливались в бесконечные разговоры и дебаты. Люба была абсолютно согласна, что общество было устроено страшно несправедливо, когда одни студентки позволяли себе посещать театры по два раза в неделю, а другим не хватало денег на завтрак. Соглашалась и с тем, что в большинстве случаев виноват царь и правительство, которые ничего не делают для уничтожения этого неравенства. Но ей было некогда ходить на собрания или протесты. Останавливал и страх попасть в полицию на ночь или, не дай Бог, на несколько суток – с кем тогда останется Шурка?

После уроков и положенных часов практики в больнице она бежала домой. Брата дома не было, и после готовки, уборки и штопки изорванных коленок на брючках ей приходилось ещё бегать по дворам и с замиранием сердца искать Сашку, попутно вопрошая безмолвное Небо – за что ей такое наказание?

Слава Богу, теперь рядом будет отец, который (Люба от души надеялась) станет для Шурки авторитетом.

Трёхэтажный, с облупившейся коричневой краской дом, к которому они наконец подъехали, спрятался за толстыми липами. Из небольшого сквера за домом доносились звонкие мальчишеские голоса, и Сашка, словно охотничий пёс, сделал стойку, ища глазами сверстников. В отличие от неё, он обладал удивительным талантом – мгновенно сходиться с людьми. Причём, это могли быть как его ровесники, так и ребята постарше. Она так не умела, предпочитая прятаться вглубь себя, как улитка. И от этого её многие считали гордячкой.

– Я пойду гулять! Когда отец придёт, позовёшь, – вывел её из задумчивости брат, готовый уже дёрнуть в сквер к мальчишкам.

– Может, ты всё-таки глянешь хоть одним глазком, где мы будем жить? – схватила его за руку Люба, – да и вещи мне не дотащить одной.

– Ладно, – нехотя подчинился он, – давай сумку.

Квартира на втором этаже была единственной, значит – большая. Они позвонили. Дверь открылась сразу. На пороге стояла хозяйка. Они впились друг в друга глазами. Люба сразу отметила и странный платок, завязанный по-малороссийски кончиками вверх на макушке, и старенькую шаль, и главное – зачем-то смешно нарумяненные щёки. Интересно, это ради нашего приезда или она всегда так красится? – мелькнул в голове вопрос. Таких любопытных мещаночек, каковой казалась хозяйка, Люба всегда старалась избегать, а теперь сама угодила в ловушку. Однако она вежливо поздоровалась и поинтересовалась, здесь ли проживает врач Тихомиров?

– Ой, так вы деточки Матвея Ильича? Он предупреждал, предупреждал… Заходьте…

Губы нестарой ещё дамочки растянулись в сладкую улыбку.

– Да какие же вы худющие! Это в столице так модно, что ли, али хлебушка не хватает на всех? Ну ничего, на наших харчах быстро поправитесь… Вот ваши две комнатки. Да вы не волнуйтесь… как вас? Любочка? А я Надежда Григорьевна, – мягко "гыкала" она. – Ах, так о чём это я? Поместимся все…

С трудом соображая, о чём тарахтит хозяйка, Люба прошла в свою комнату и огляделась: комната была светлой и чистой – ну правильно, отец-чистюля в другой бы и не стал жить. Бросился в глаза портрет усатого мужика на стене и пошловатая лампа с плафоном в виде розового тюльпана.

Смежной была маленькая спальня, где будет спать Люба, а в большой – отец с Сашкой…

– А это муж мой, – хозяйка показала на портрет усача, – ничего, что здесь висит? Кс-кс-кс, – повернулась она к дивану, – познакомься, Маркизушка, у нас новые жильцы.

Серый толстый кот не двинулся с места, но лениво повёл желтоватыми глазами на Сашку, который бросил сумку и подошёл погладить пушистую тварь.

– Вы, Любочка, тоже докторшей будете? А котиков не лечите? А то Маркизушку чегой-то тошнит… Небось, на помойке обожрался, поросёнок эдакий…

От непривычной трескотни, а может, от длинной дороги у Любы разболелась голова. Она уже с нетерпением ждала подходящий момент, когда можно будет закрыть дверь в свою комнату. Наконец хозяйка наговорилась и вышла.

– Меня бы тоже затошнило от такой тётки, – заговорщически подмигнул Шурка, глядя на закрытую дверь.

В дверях послышался скрежет ключа.

– Папа! – хором воскликнули они и выбежали в коридор.

Дверь открылась, и в коридоре появилась знакомая худая, долговязая фигура. Сашка первый повис на шее отца. Люба чмокнула его в небритую щёку и заглянула в родные карие глаза:

– Как ты?

– Отлично. Молодцы, что приехали… Завтракали? Сейчас я Надежду Григорьевну попрошу напоить нас чаем, и поедем в больницу, Любушка, – засуетился обычно спокойный отец.

Они так давно не виделись, что и он, и Люба ощущали странную неловкость. К счастью, вскоре хозяйка позвала их за стол. Люба с удивлением и облегчением заметила, что перед отцом Надежда Григорьевна робела и говорила гораздо меньше.

– Ехайте, не волнуйтесь за сыночка, Матвей Ильич, я и накормлю, и присмотрю за ним.

– Чего за мной присматривать, я гулять пойду, – засовывая кусок горбушки в рот, вскочил Сашка.

Любе осталось только безмолвно помолиться, чтобы с ним ничего не случилось в новом городе.

По пути в больницу отец посерьёзнел и стал самим собой – спокойным и отрешённым от внешних событий. Казалось, он забыл про неё. Но вдруг он повернулся в коляске и спросил:

– На хирурга-то будешь учиться?

– Папа, я уже давно учусь. Но… пока только раны чистила от разрывных пулей.

– Ничего, научишься… Будешь мне ассистировать каждую операцию… Вот и госпиталь.

Отец, Тихомиров Матвей Ильич, – лучший хирург раньше Петербургской, а сейчас Киевской больницы, был всегда необычайно требователен к ней. И благодаря ему, закончив институт, она стала хорошим врачом.

Когда-то они жили вполне счастливой жизнью: отец, мать, младший брат Сашка и она. Но незадолго до войны умерла от рака мать, и даже отец не смог её спасти. Она помнила боль в его глазах. Всегда уверенный в своих действиях, решающийся на самые сложные операции, после смерти жены он превратился в старика, внезапно поседевшего и будто в один миг разочаровавшегося в себе и в профессии, которой посвятил свою жизнь.

– Папа, но ведь ты же не виноват, – прошептала Люба, когда застала его поздно вечером плачущим над портретом матери.

– Не знаю, – обронил он, пряча глаза.

Отец неожиданно уехал в Оптину пустынь и прожил там целых два месяца, так что двадцатилетняя Люба даже подумала, что они с Сашкой остались полными сиротами. К счастью, вскоре он вернулся. Внешне отец почти не изменился, но внутренне его будто переродили. Он ничего не рассказывал, а она не спрашивала, понимая, что это очень личное. Он снова стал пропадать на работе, успешно делал операции, учил студентов. А дома превращался в мягкого и любящего отца. Только Любе доставалось от его придирок, когда он проверял её знания. Перед каждым экзаменом он заставлял её рисовать внутренние органы со всеми сосудами, нервными окончаниями и клапанами.

– Папа, но я же не художник, у меня ровно не получается, – почти плакала Люба из-за его насмешек.

– А ты постарайся. Как же будешь швы накладывать на несчастных больных? Так же криво? – только и слышала она в ответ.

Эти рисунки ей снились по ночам, и на практике в больнице, глядя на больного, ей казалось, что она видит беднягу насквозь лучше рентгеновского аппарата.

Потом началась война. Петербург превратился в Петроград. Вскоре отцу предложили место в госпитале его родного города Киева, и он без промедления согласился.

– Кстати, Люба, ты знаешь, что госпиталь-то выстроила Великая княгиня Ольга Александровна?

– Да? – Люба оторвалась от созерцания города, – и какая она?

– Княгиня? Да обычная, как все… Только… более воспитанная, что ли. Раненые её боготворят, хотят, чтобы перевязки делала только она. Когда наплыв раненых, бедная Ольга Александровна иногда всю ночь не ложится.

– Так она медсестрой работает?

– Да, а мать её приезжает каждую неделю и делает ревизию.

– Получается, что начальник госпиталя не ты, а вдовствующая императрица.

– Получается так, но я не против, – засмеялся отец, вылезая из коляски и протягивая руку Любе, – честно говоря, так устаю от операций, что на административную работу уже нет сил. Раненых очень много, – вздохнул он.

Возле крыльца курили больные в серых халатах и тапочках. Они нестройным хором поздоровались с отцом и любопытными взглядами проводили Любу. В госпитале было тихо и пахло карболкой.

– Пойдём в кабинет Ольги Александровны, я тебя сразу представлю и за работу, – засуетился отец.

Они поднялись по старой лестнице на второй этаж и постучали в прикрытую дверь.

– Войдите, – раздался доброжелательный голос.

Немного волнуясь, вслед за отцом вошла Люба. Великая княгиня встала ей навстречу. Люба машинально, как учили в гимназии, сделала книксен.

– Ольга Александровна, – протянула руку невысокая женщина, лет тридцати, с загорелым и некрасивым лицом.

Люба во все глаза смотрела на сестру императора и всё не могла поверить, что бывают такие простые Великие княгини. Она словно поняла замешательство Любы и улыбнулась. От улыбки лицо преобразилось, и в карих глазах засветился живой ум и доброта.

– Как там в Петрограде? Вы же только что оттуда?

– Да, ваше высочество. В Петрограде сыро, шумно и неуютно. Это совсем не Петербург.

– Я понимаю и разделяю ваше мнение, Любовь Матвеевна.

Княгиня повернулась к отцу, уже занявшемуся разбором каких-то бумаг.

– Матвей Ильич, у меня новость для вас… Сегодня мне телефонировал Николай Александрович и сказал, что осенью, в сентябре или октябре, приедет в Киев.

Отец поднял голову и посмотрел на неё невидящим взглядом. Вскоре до него дошёл смысл её слов.

– Вы хотите сказать, что царь зайдёт в наш госпиталь?

– Именно это я и хочу сказать, надо подготовиться…

– Тогда нужно срочно пригласить хорошую заведующую отделения, – почти сердито ответил отец, – нынешняя неряха никуда не годится.

– Делайте, как считаете лучшим, а Любовь Матвеевна кем будет у нас работать?

– Пока врачом общей практики, а потом посмотрим.

Ольга Александровна проводила Любу в ординаторскую и представила персоналу. Несколько медсестёр встретили её доброжелательно, а врачи-мужчины даже с интересом в глазах. К Ольге Александровне Люба заметила особое отношение – очень уважительное, но без подобострастия. Лишь пара санитарок неприветливо скосились на княгиню и зашептались. Но Ольга Александровна, казалось, ничего не замечала – поздоровавшись со всеми, она сразу пошла к раненым.

Отец был прав – порядка в госпитале не хватало. В палатах было неубрано. Санитарки, кроме Великой княгини, неохотно брались за чёрную работу – выносить судна или стирать бинты. А заведующая, пожилая женщина, с тяжёлым дыханием по причине астмы, не имела физических сил их пристрожить.

Новую заведующую отец нашёл через знакомых, переманив из соседней больницы. Через несколько дней кабинет заведующей заняла черноглазая и строгая женщина, чуть старше Любы, по фамилии Маривчук. Дамочка оказалась местной и прекрасно знала, как вести себя со своими землячками. На раскачку ей время не требовалось: санитаркам тут же был устроен разнос за грязь, медсёстры живее забегали вокруг раненых, и перевязки стали проводиться в два раза быстрей. Досталось и врачам: никаких перекуров с ранеными, короткий перерыв только в обед.

А вскоре из Петрограда приехали ещё две девушки-санитарки.

"Может, я их знаю! – мелькнуло у Любы в голове, – вдруг они из того же Мариинского госпиталя, где папа работал!"

Люба побежала в ординаторскую. В коридоре ей попалась Ольга Александровна.

– Вы видели новеньких? – запыхавшись спросила Люба, радостно улыбаясь.

Однако всегда приветливая княгиня почему-то не разделила её радость: она отвела взгляд, напряжённо кивнула и, тихо извинившись, куда-то пошла быстрым шагом. Удивившись, Люба открыла дверь.

Возле Дины Борисовны стояли две высокие девушки и что-то оживлённо рассказывали. Заведующая заметила её и оборвала разговор.

– Вы что-то хотели, Любовь Матвеевна? – официально обратилась она, приподняв тонкие чёрные брови.

– Д-да, – неуверенно начала Люба, подходя поближе, – я хотела познакомиться с новыми сёстрами. Вы из Петербурга?

– К вашему сведению, такого города не существует, – насмешливо ответила одна из девушек.

Лицо на вид у неё было бы приятное, если бы не красный шрам на лбу непонятного происхождения.

– Да, да, я знаю, просто по привычке так называю, – ответила Люба, не в силах оторвать взгляд от шрама, грубо зашитого, вероятно, неопытной рукой хирурга.

– Да вы, я смотрю, не только от Петербурга не можете оторваться, ещё и с высочеством носитесь, как с писаной торбой, – мрачно усмехнулась вторая чёрненькая девица, чем-то похожая на Дину Борисовну.

– А это, по-моему, вас не касается, – разозлилась Люба.

Она поняла, что до её появления эти две новенькие как-то оскорбили Ольгу Александровну. Вот почему она выглядела такой растерянной.

Дружбы с петроградскими девушками не получилось, но Дина Борисовна была ими довольна. С фронта поступила большая партия раненых, от которых пахло так жутко, что неопытные сёстры боялись делать перевязки. Однако новые медсёстры бесстрашно взялись за дело. Люба за два года успела привыкнуть к самой грязной работе, но даже она с содроганием развязывала заскорузлые от грязи и крови бинты, молясь про себя за несчастных мужиков, плачущих от боли.

Газеты писали о большом наступлении армии Брусилова. Люба не знала подробностей этой операции, лишь замечала увеличившееся число раненых, которым уже не хватало ни обезболевающих средств, ни места в палатах. Давно ощущалась нехватка и лекарств, и бинтов, и всего самого необходимого для перевязок. Повсюду, и в палатах, и в коридорах, и даже на лестничных площадках слышались жалобы и ропот на царя. В воздухе витала жуткая обречённость…

Потерять ногу или руку – было самым тяжёлым для раненых. Некоторые после операции отказывались есть и пить. Подходя к одному из таких бедолаг, Люба мучительно искала нужные слова.

– А я сегодня журавлей видела, – издалека начала она разговор, обращаясь ко всем сразу в палате, – говорят, примета такая: если журавли летят низко, то зима тёплая будет, если высоко – холодная.

– И как же они летели, сестрёнка? – подмигнул весёлый поручик, тоже оставшийся хромым после операции.

– Низко, значит тёплая.

– Шалишь, мать, не всегда так бывает, – вмешался в разговор другой сосед – солдатик с перевязанной головой, – ещё говорят: если летят низко и молчком, то жди скорого ненастья.

– Нет, я слышала, как они курлыкали, – заулыбалась Люба, – а какие приметы в ваших краях?

– У нас много желудей – к лютой зиме…

– Гром в сентябре – тёплая осень…

– Гуси летят – зиму на хвосте тащат…

– А ты, солдатик, что думаешь, какая зима будет? Чего молчишь? – подсела на кровать к молчуну Люба.

Тот вдруг резко повернулся и хрипло ответил:

– А мне всё равно. Я до зимы не доживу.

Глаза у него были сухие и воспалённые. Губы потрескались, и щёки ввалились от голода.

– Как тебя звать, служивый?

– Мишкой кличут. Тебе-то что, мать?

– Да моего жениха тоже Михаилом зовут, – вдруг поделилась Люба, – давно от него письма не получала, может, тоже раненый где-то лежит.

– Ну если ранен, как я, то лучше откажись сразу, – горько усмехнулся он.

– Скажи, братец, а детки-то у тебя есть?

– Есть, пятеро… И что? Думаешь, им такой батя нужен на шею?

– А вот если бы кого из твоих сыночков так ранило, ты бы что с ним сделал? Может, в лес бы отнёс и оставил там за ненадобностью?

Мужик зло приподнялся на локтях и ожёг её взглядом.

– Что болтаешь, докторша?

– Любишь деток, значит… А почему же ты думаешь, что они тебя не любят? Знаешь, как бабы стоят у вагонов с ранеными, плачут и высматривают, не покажется ли родное лицо? Детушки малые дёргают мать за юбку и спрашивают: где наш папка родненький? А мать уже слёз сдержать не может: нету папки, бросил нас родимый… Остались мы сиротами… Что ж вы, мужики, такие глупые и не понимаете, как плохо без вас жёнам?

Тишина в палате воцарилась гробовая. По лицу безногого текли крупные слёзы. Люба налила в кружку воды и протянула ему.

– Попей, родимый, да начинай хорошо кушать. И без ноги проживёшь, только не унывай.

– Коня купишь, будешь быстрее всех на базар скакать, – пошутил казак.

– Может, ты мне и купишь? – грубо, но уже не так уныло поинтересовался безногий. Он присел и без стеснения вытер кулаком слёзы на щеках.

– Да мне самому бы кто купил, – усмехнулся казак.

Несколько дней подряд Люба заходила в свободное время к несчастному безногому и по разным поводам вызывала его на разговор, расспрашивая о семье: где живёт, учатся ли детки, здорова ли жена? В его глазах пробуждался интерес к жизни. Теперь он со смехом жаловался на отрезанную ногу: тянет, мол, по ночам, как будто её снова пришили. Мужички советовали вставать на костыли и укреплять руки. И, преодолевая себя, через несколько дней он уже скакал по палате. Глядя на него, повеселели и другие.

Летние месяцы промелькнули, как братья-близнецы, страшно утомляя бесконечной жарой. Люба с тоской вспоминала о тучах над Невой, приносивших спасительную прохладу в самое жаркое время. Здесь же всё выжигало беспощадное яркое солнце.

Раненые всё прибывали и прибывали. Врачей не хватало, и из-за этого приходилось дежурить через день. От недосыпа у Любы стала кружиться голова. В палатах её встречали с улыбками, как друга, однако теперь мужички всё время задерживали, желая поговорить.

– Любовь Матвеевна, а откуда вы знаете про баб-то наших? – спросил в конце обхода солдатик с перевязанной головой, – вы из деревенских, что ли? Или так складно придумываете про бабью тоску?

– Да разве женщины не все одинаковые? – присела она к нему на кровать, замечая, как жадно стали прислушиваться к разговору другие. – Хотя я сама из Петрограда, деревню знаю хорошо. Помню, только война началась, я в Ростовскую область к бабушке и матери на могилу поехала. Осень была сухой, тёплой, не то что у нас в Питере, везде тихо, спокойно, ничего не выдавало войны… Но когда возвращалась в Петроград, то поезда с расписания уже сбиваться начали. Моего поезда долго пришлось дожидаться. Смотрю – на перроне бабы стоят молодые, подсолнушки поплёвывают. Чего ждут, думаю? Вроде непохоже, чтобы в дорогу собрались. А начальник станции мне и объяснил, что молодухи часто поезда встречают – либо мужа обратно ждут, либо почты с письмами. Спрашиваю, а получал ли кто письма? Редко… Чаще похоронную. Тут вой, говорит, поднимается – чисто волчий… Аж собаки в деревне брехать начинают.

Вижу – женщины хорохорятся, словечками перекидываются, вида не подают, что волнуются, а у самих глаза тревожные, словно спрашивают без слов: как ты думаешь, с моим-то касатиком всё в порядке? И в дождь стоят бабы, и в жару. А то и ночью придут, не спится им, сердешным…

– От подлый немчура, неймётся ему, войну закрутил, а наши бабоньки страдают, – вздохнул кто-то.

– Так как же можно вам домой-то не торопиться, братцы? Поправляйтесь уж скорее, – закончила Люба.

– Да мы бы и рады, – вздохнул безногий.

– А точно ли всех ждут? – горько усмехнулся кто-то из дальнего угла палаты, – некоторые уже успели и ребёнка нагулять.

– Это уж не докторше, а своей бабе вопросы будешь задавать, – вмешался казак.

– А я и царю задам: почто нужна была эта война? Будь она неладна…

Люба и сама не знала ответы на извечные вопросы. Да и кто их знал? Наверное, только Бог.

Глава 3

Отец не желал записываться в мясники и последнего раненого, молодого есаула, оперировал несколько часов, зашивая разорванную артерию на переломанной руке. Когда казака только внесли в операционную, Люба поразилась, что он ещё жив – кровью был пропитан не только рукав, но и вся одежда. Фуражки на голове не было, а от природы русые кудри, усы и борода порыжели от запёкшейся крови.

После долгой операции Люба взяла казака за руку и с облегчением ощутила появившийся пульс, но рука была очень сухой и горячей.

– Люба, поставь санитарку к нему дежурить, – скупо приказал отец, – если жар и к завтрашней ночи не спадёт, пусть звонит мне.

Вечером они, обессиленные, молча возвращались домой. Ужинать не хотелось, и Люба уже было решила уговорить Шурку лечь спать пораньше, как в дверь постучали.

– Это к нам, – вдруг засуетился отец, – Любочка, поставь-ка чайник да спроси Надежду Григорьевну, не завалялись ли у неё пирожки с обеда?

Оторопевшая Люба нехотя пошла к соседке, попутно прислушиваясь к голосам в коридоре. Да это же снова тот… Олейников… Что ему нужно от отца?

– Проходите, Сергей Фёдорович. Спасибо, что нашли, наконец, время для нас. Надеюсь, здесь у нас с вами получится более спокойный разговор. А то… в больнице – ни минуты покоя. Люба, познакомься…

– Мы знакомы с господином Олейниковым, – церемонно и холодно кивнула Люба.

Однако поздний гость будто не заметил её холодности.

– Вот уж не ожидал, что встречусь здесь с вами, – в провинциальных традициях, по-свойски тряся её руку, радовался журналист, – какая удача!

– Что у вас за дело с отцом?