Пятнадцатый отряд

Подхожу ближе к сотоварищам и понимаю, что причина их настроения скорее всего не тренировки, а письма, которые они, за исключением расслабленного Реида и золотоволосой Феличе, читают и нервно крутят в руках. Точно, нам же пришли письма от родителей. На ходу разворачиваюсь и уже переставляю натруженные ноги в сторону Бити.

– Вечера, Бити, – поприветствовал я девушку, – можно получить своё письмо?

– Что? – она переспросила, прищурившись, затем лицо с веснушками озарилось, и она полезла в карман брюк. – А-а, ты про это, я уже и забыла.

Офицер протянула конверт мне, но как только я хотел было его взять, отдёрнула в сторону, рассмеялась и всё же вручила его мне. Шутница. Я, несмотря на усталость, нахожу в себе силы улыбнуться этой детской выходке. Ну, дело за малым, найти место возле согревающего костра и узнать, что же мне написали родители. Чувство неуверенности сосёт под ложечкой и пока ещё слабо ворочается где-то в животе. Представляю их реакцию, когда получили письмо от дяди Уолта. Так, нет, лучше не представлять её раньше времени. Долго подбираю высокий камень, чтобы сесть на нём, и у меня складывается ощущение, что я просто, не отдавая себе отчёта, тяну время перед неизбежным. Но вот, я уже занял место, вытянул вперёд к подёргивающемуся костру гудящие ноги и рассматриваю конверт плотной бумаги, где красуется мамин аккуратный и безликий почерк. Ох, его вскрытие определённо потребует от меня большего мужества, чем принятие решения о переводе сюда. Барабаню по несчастной бумаге пальцами, мну её почём зря. Я и хочу увидеть содержимое, потому что где-то внутри верю в хорошее, и не хочу, потому что знаю, что очень виноват, не сдав экзамены. Осторожно выдыхаю, будто боясь привлечь к себе чьё-то внимание, совсем как когда отец отчитывал меня за какую-нибудь беспечность. Страх не даёт мне собраться с духом, чувство вины укоризненно давит на грудь тупой, усиливающейся тяжестью, что только усугубляет положение дел. Я же, чёрт возьми, самовольно, без всякого совета с их стороны отправился сюда, посчитав это решение самым оптимальным вариантом. Но было ли оно так на самом деле? Мне же пятнадцать, как мне всегда говорили, в таком возрасте люди склонны впадать в крайности. А вдруг я правда сглупил?

Чувствуя, как немеют и покалывают сначала пальцы, потом и предплечья, я вскрываю конверт и извлекаю на свет огня исписанный с одной стороны листок. Ровные строчки выглядят как опускающееся лезвие гильотины и никак не вяжутся с истерикой, читаемой уже в первых двух предложениях.

«Дорогой Этелберт, мы ни в коем случае не виним тебя за проваленные экзамены, ты сделал всё, что мог, но не стоило тебе на плохих эмоциях принимать такое поспешное и недальновидное решение, сбегать от разговора с нами – не выход. Стоило посовещаться с отцом или хотя бы со мной, вместе мы бы нашли более разумный выход из твоего положения, ведь сам знаешь, как это важно для твоего же будущего»

Теперь при каждом ударе пульса появляется такое ощущение, будто бы сердцу приходится раздвигать собой какие-то массивные плиты. Оставшуюся часть этого письма я бегло просматриваю, не особо вчитываясь. Главное послание я и так уловил, я знаю своих родителей: ты показал всё, на что способен, и отказываешься принять свою бездарность. Вместо этого лишь наломал дров, и теперь нам будет труднее тебе помочь. Чувствую, как оступаюсь и падаю, как во мне что-то оборвалось. Возможно, канат надежды, который соединял меня с землёй стремления и уверенности. И теперь меня уносит волнами в море опустошения. Глаза застилает пелена обиды и слёз, которые я тут же сморгнул прежде, чем крепко зажмурился, комкая безвинный лист бумаги. От сдерживания горячих слёз почему-то начинает щипать и жечь нос. Они не понимают меня, а может, я недостаточно взрослый, чтобы понять их? Провожу в таком, неподобающем ученику Делрегайта поникшем виде минут пять, потом вроде бы Малоун вручает мне миску с дымящимся овощами и торчащей в них ложкой. Я совсем не заметил, как пришла пора ужина, заталкиваю письмо в карман рубашки.

Принимаю долгожданную пищу, на которую мне теперь плевать, механически орудую ложкой в руке, действующей словно отдельно от моего тела. Еда во рту оборачивается золой, так что как только я закончил со скудной трапезой, молча встаю и иду к жилому срубу. Я так устал от всего и хочу просто побыть в тишине, одному, ни о чём не думая. Не чувствую ног, когда поднимаюсь по крыльцу и захожу в неосвещённое сооружение. По памяти нахожу дверь в свою комнату, где смогу хоть на ночь укрыться от всего. Опираюсь на закрывшуюся дверь спиной и закрываю лицо руками. Спокойно, Этел, ты ведь был к этому готов, это не стало для тебя неожиданностью. Вслепую скидываю с себя ботинки, достаю письмо и бросаю его на небольшой комод. Оно с глухим шелестом опадает на его поверхность. Мне было бы всё равно, если бы оно упало на дощатый пол. В голове пусто. Спать, хочу спать и не видеть никаких снов. Просто выпасть из этой реальности хоть на какое-то время. Прямо в грязной одежде ложусь на кровать и отворачиваюсь от тумбочки, не хочу даже видеть это письмо. Усталость и эмоциональная опустошённость мягко обволакивают меня, сковывают, наполняют тяжестью. Совсем скоро уже начинаю проваливаться в дрёму. Напоследок успеваю подумать, что это как нельзя лучшим и подходящим образом завершает мой день.

***

Ожидаемо Этелберт, переполненный усталостью и всеми впечатлениями заканчивающегося дня, уснул очень быстро, минут за двадцать. Но неожиданно ему привиделся сон. Да ещё такой яркий и необычный, какого раньше он никогда не видел. Казалось, он не столько видел, сколько осязал всё на каком-то особом эмоциональном уровне. В этом видении у молодого ученика Делрегайта не было никаких вопросов и тревог, потому что каким-то невообразимым образом он знал все ответы и причины. Словно бы Этел наблюдал постановку сцены из какой-то давно прочитанной книги. Картина неумолимо приближалась, и вскоре парень видел большую, просторную и пустоватую комнату, одну из тех, что принято называть залом. Дощатый пол, деревянные стены, вытянутые столы и скамьи. Свет падал из потолочных фонарей с щедро расставленными в них свечами. Во второй половине помещения виднелись кухонные принадлежности и утварь, люди в фартуках лениво делали свои дела. Но внимание акцентировалось на одном столе, стоящем возле стены, чуть поодаль от прочих. Приземистый, тучный мужчина с морщинистым лицом как раз ставил на столешницу тарелку с едой перед девушкой, одетой в однотонную серую военную форму. Расстёгнутая куртка и брюки из грубого сукна, заправленные в чёрные сапоги ниже колен. Напротив неё сидел ребёнок, по виду которого нельзя было уверенно заявить: мальчик это или девочка. Весь в рванине, через которую просвечивала грязная кожа. Повар озорно подмигнул смурной девушке и сказал.

– Вижу, у тебя маленький гость, не знаю, откуда ты его выкопала, но надеюсь, ты завтра отвезёшь его в ближайшую деревню.

– Нет, он останется со мной, – ровным голосом, не оставляющим никаких сомнений, ответила та.

– Слышь, не забыла, что у нас в основном раненые да лишь небольшой резерв? Питания для этого шкета просто нет и не будет.

– Тогда я буду отдавать ему половину своего, – девушка пожала плечами и вяло, немного криво улыбнулась мальчику, сидящему напротив, – нам ведь много не нужно, так ведь, малец?

Он оставил её без ответа, мрачно и неотрывно стараясь следить за всем окружением большими тусклыми глазами. Мужчина в поварском колпаке ушёл, оставляя их наедине.

Ну не совсем, просто они одни сидели за этим столом, в другом углу помещения собралась целая компания, которая только вернулась с дежурства и весело что-то обсуждала. Слышался монотонный гомон, прерываемый редкими восклицаниями и смехом, с кухни долетал грохот посуды и какое-то шипение. Иногда со стороны солдат, что были в этом зале, на странную парочку падали заинтригованные взгляды. Если девушку с растрёпанной до безобразия косой это ни коим образом не волновало, то ребёнку эти взоры действовали на нервы. Девушка молча, с приятным шорохом придвинула ему костяшками пальцев тарелку с небольшим куском мяса, ломтём хлеба и ещё горячим запечённым картофелем. Тощий мальчик с недоверием, исподлобья. Поверх глаз виднелась рассечённая и затёкшая синевой бровь. Он наблюдал за хмурой девушкой, ожидая подвоха. Ожидая, что предложенную еду отберут, как только он протянет к ней руки, посмеются над его доверчивостью, потом, может, ударят, отучивая от этой глупости. Но девушка просто молча взяла глиняный стакан с водой и почти что демонстративно отвернулась куда-то в сторону кухни. Вилка призывно лежала рядом с широкой тарелкой, он ещё не разучился ею пользоваться, хотя последний раз он делал это, может, шесть лет назад. Ещё один осторожный взгляд на особу, сидящую по ту сторону вытянутого стола. Равнодушный, скучающий вид. Мальчик почувствовал, как во рту уже порядком скопилась слюна, а живот практически умоляет его взять в руки хотя бы кусок белого хлеба. Нерешительность, горький опыт боролись с голодом и тем, что девушка с момента их встречи, произошедшей семь часов назад, не сделала ничего враждебного по отношению к нему. А это ведь говорит о чём-то? Что по крайней мере конкретно сейчас над ним не будут ни издеваться, ни заставлять делать что-то неприятное, гадкое или тяжёлое. Голод пересилил все опасения, тонкая детская ручонка, изобилующая синяками, резко ухватилась за вилку, а вторая, не менее побитая, притянула тарелку ещё ближе к себе. Отчаянно удерживая себя от того, чтобы не начать заталкивать еду себе в рот, с треснутой и саднящей верхней губой, обеими руками он подцепил вилкой сразу несколько кусков картошки, а свободной взял кусок свежего хлеба. Нормальная, вкусная еда.

Чувствуя, как на глаза отчего-то набегают обжигающие слёзы, мальчуган жадно глотал пищу, поглощая солдатский вечерний паёк с невероятной скоростью. Девушка, наблюдавшая всё это время за ним краем полуприкрытого глаза, чуть повернулась к нему и попыталась улыбнуться дружелюбней, чем до этого.

– Эй, эй, не так быстро. Ты хотя бы жуй, не то подавишься.

Он, не сбавляя темпа, рвано кивнул. Он ел так быстро, что периодически забывал вдохнуть воздуха. Слёзы уже проделали по впавшим, грязным щекам две чистые дорожки. Девушка, покачав головой, отпила из своего стакана, поставила его на стол поближе к истощённому ребёнку.

– Пей, – она вновь отвернулась, чтобы не смущать его.

Мальчик, какое-то время поколебавшись, оставил огрызок хлебного ломтя и взял освободившейся рукой стакан. Осушив его в несколько глотков, он поставил его обратно, точно на то же место, на которое поставила его девушка. Она хмыкнула и, привстав, дотянулась до кувшина, стоящего на столе чуть поодаль. Наполнила коричневый стакан водой. Через семь минут от её солдатского пайка не осталось ни крошки, а кувшин уже их совместными усилиями был наполовину пуст. Мальчик сидел, сложив ручонки на острых коленках, и боролся с тем, чтобы не облизать тарелку. Чувство голода ещё не прошло. К счастью, от этого унижения его избавила девушка, отодвинув её к краю стола, чтобы какой-нибудь повар унёс её, если будет проходить мимо. Когда с трапезой было покончено, девушка села так, чтобы прямо смотреть на своего маленького спутника. Она изучала его взглядом полуприкрытых глаз, он же смотрел на неё теперь уже с меньшим недоверием, чем раньше.

– У тебя что-нибудь болит? – наконец она прервала тишину. – Здесь есть лекари, они могут тебя осмотреть, если захочешь.

Мальчик потряс головой. У него болело всё тело, а в особенности спина, по которой вчера очень уж лихо и весело прошёлся кручёный кнут. Но ничего серьёзного по типу вывихов, переломов не было.

Он это знал, потому что пару лет назад сломал ногу, выполняя очередную тяжёлую работу. Было невыносимо больно, и одним лишь чудом лодыжка срослась правильно. Чаще ему выворачивало пальцы рук и мучительно тянуло связки в плечах, что осложняло его и без того не слишком весёлую жизнь. Во всяком случае, ту жизнь, что длилась вплоть до сегодняшнего вечера. Однако пользоваться чужой помощью, которую никто не предлагает задаром, он не собирался.

– Это хорошо, тебе же двенадцать или около того?

Он никак не ответил, хотя предположение совпадало с его примерными прикидками и подсчётами. Он чётко не помнил своей жизни до того, как та несправедливо покатилась под откос. Только смутные воспоминания, заставляющие его по ночам тихо плакать, уткнувшись носом в подогнутые колени. Он вообще старался плакать как можно меньше. Слёзы – слабость, от которой всё становится только хуже. Всё, что он мог себе позволить, так это не подчиниться судьбе.

– Ты хоть умеешь говорить? – нахмурившись, спросила девушка, наклонив голову, отчего из слабо заплетённой косы выпало несколько длинных прядей.

Мальчик кивнул, за время их встречи он не произнёс ни единого слова. И пока не считал нужным что-либо говорить, пока не поймёт, куда он попал, чего от него хотят в этот раз и что будут требовать. И пускай всё выглядело гораздо приятней, чем это было обычно, наученный горьким опытом ребёнок не собирался ослаблять свою бдительность.

– У тебя есть имя?

На этот раз он никак не среагировал: он его просто не помнил. Девушка цыкнула и тоже замолчала. В глубине зала послышался громкий смех, мальчик вздрогнул и интуитивно сжался прежде чем, понял, что это не тот мерзкий гогот, который он обычно слышал.

Молчание затягивалось. «Ты не один, тебе не стоит больше бояться», вдруг послышался в голове спокойный голос девушки. Он дёрнулся, резко вскинул голову и посмотрел на собеседницу впервые открытым, изумлённым взглядом. Она то ли улыбнулась, то ли усмехнулась. «Ты такой же, как я», и к его копне грязных спутанных волос словно кто-то ласково прикоснулся. И от этого сделалось так спокойно, как никогда раньше. Мальчик всё ещё смотрел на неё во все глаза, когда девушка раскрыла веки пошире, задумчиво и радостно произнесла:

– Хм-м, я думаю, это подойдёт, как насчёт…

Слова размылись, потеряли свою прежнюю громкость, сон стал терять свою ясность, темнеть, как гаснущие угли. Картинка меркла и тускнела, унося Этелберта в более глубокий сон. Но перед тем, как чернота окончательно накрыла его, он увидел, как на лице мальчика проступила тень робкой улыбки и как он что-то тихо, неразличимо сказал девушке в ответ.

2.5 Утреняя тишина, Тэсс

Приятная слуху мелодия музыкальной шкатулки тонко звенит в утренней, незыблемой тишине. Это первое, что я слышу, когда открываю глаза. Как и всегда, подъём даётся мне без особых трудностей, пожалуй, меня можно назвать жаворонком. Сладко потягиваюсь на кровати, ощущая в теле лёгкость. Здесь, в горе, спится почти всегда крепко и хорошо. Хотя я помню время, когда я даже не могла подняться по ступеням из-за давления ауры Сельвигг, но с тех пор прошло примерно три года, и я сама стала сильнее и опытней. Улыбаюсь этой мысли, с тех пор как меня в середине учебного года перевели в пятнадцатый отряд, прошло уже так много времени. Мне уже исполнилось семнадцать, а кажется, что только вчера я плакала в подушку от боли, которую оставила прошедшая сквозь меня молния. Будто совсем недавно я с отчаянием и страхом рассматривала своё тело, на котором не было живого места. Ожоги, разорвавшиеся сосуды, трещина на всю лучевую кость, выпавшие волосы. Именно в таком виде меня и привезли сюда, как ненужный балласт. Но от того времени остались только шрамы, кость срослась, волосы отросли заново, пускай, как и глаза, побелели. Ну, чтобы не кривить душой, осталась ещё некая опаска перед молнией. Капитан смогла добиться успеха в моём обучении, за что я ей безмерно благодарна. Орголиссо не отнеслась ко мне, как к какой-то неумехе или дурочке, она спокойно и планомерно помогала мне восстановиться, исправить ошибки, преодолеть страх и нарастить мастерство в молнии. Она даже говорит, что в следующем году я смогу подать на звание мастера и перевестись в промежуточный восьмой отряд, а там передо мной откроются новые границы. Только я этого не хочу. Мне хорошо здесь, в пятнадцатом, мне здесь нравится.

Тут самая умиротворяющая обстановка, никакой тебе суеты или создания проблем на ровном месте. Нету этой гонки с покорением магии, ожесточённого улучшения своих способностей для экзаменов. Здесь это неспешное саморазвитие и плавное, гармоничное оттачивание навыков до совершенства. Опять же, здесь капитан, который готов тебя выслушать, который не вымещает на тебе злобу, который даёт личную свободу и не заваливает тонной поручений. Дружелюбные и добрые товарищи, которые не будут насмехаться у тебя за спиной. Я об этом не раз писала своим родителям, попутно отправляя им почти всё своё офицерское жалование. Они живут и работают на небольшой ферме, и им деньги нужнее, чем мне. В этом отряде я могу заботиться о них, быть собой и чувствовать себя прекрасно. А ещё здесь есть Джинно. На этот раз я улыбаюсь смущённо и прикусываю нижнюю губу, чтобы не дать улыбке расползтись на пол-лица. Щёки трогает лёгкий румянец. Да, мне он нравится, как и предположил Этел, только я не хочу, чтобы об этом знали и тем более говорили. Это моё личное дело, и я не готова с кем-либо его обсуждать. Даже мысль о признании заставляет внутренне сжиматься и неслабо так пугает, я просто не представляю, как вести себя в таком случае. Наверное, я слишком застенчива и нерешительна, чтобы хоть как-то обозначить свои чувства. Но меня устраивает и просто быть рядом с ним, видеть его каждый день, помогать ему чем могу. Мне этого хватит, если ему будет хорошо. Только вот ему последние дни плохо. Хмурюсь, зря я подумала об этом с самого утра. Рукой беру механическую шкатулку с резными деревянными стенками, из которой льётся тихая, тонкая музыка.

Её мне подарили родители в прошлом году, и она немного не такая, как обычная музыкальная. Её можно закрутить на несколько часов, от одного до десяти, а по их истечению, когда крутящиеся металлические шестерни внутри закончат подбираться к валику с калками, начнёт играть мелодия. Такой вот необычный будильник. Просыпаться под него одно удовольствие. Пальцами поворачиваю встроенный ключ, останавливая механизм, и приятные звуки прекращаются, оставляя меня наедине с тревожными и непростыми мыслями. Перемена в Джинно заметна, наверное, всем, кроме новеньких учеников. Он стал более нервным, вспыльчивым и совсем уж молчаливым. Длится это уже дней шесть примерно. И пока всё только ухудшается, разрушил ветром сарай, бросил в Этеля камень. А я могу только наблюдать, как ему становится отчего-то хуже, и ничем не могу ему помочь. От этого на душе делается очень тоскливо и грустно. На мои вчерашние попытки успокоить его, поговорить с ним, он лишь отмалчивался, а потом и вовсе сказал, что всё в порядке и чтобы я не раздражала его. Этим он чётко дал понять, что я перешагнула грань, которую он обозначил вокруг себя. Не могу сказать, что мне в этот момент не было обидно. Было, ведь я искренне хочу, чтобы с ним всё было хорошо, чтобы не мучили эти неизвестные мне кошмары. Почему он так меня отталкивает? Не подпускает ближе? Мне не нужно говорить дважды, вчера я с ним больше не заговаривала, как, впрочем, и Бити, и Малоун. Да и, если честно, не было такой возможности, Джинно большую часть вечера провёл в горе с Сельвигг.

Сельвигг. Он только её подпускает к себе, и кажется, что только с ней он готов нормально общаться. Насколько я могу судить, она не показывает, во всяком случае внешне, к нему особой симпатии. Я не знаю, почему так, не знаю, что происходит между ними. Думаю, во мне говорит дурацкая ревность. Это чувство может мешать трезво оценивать ситуацию, взглянуть на неё со стороны. Но всё же горько и обидно на душе, когда ты стараешься подойти к человеку ближе и тебя отталкивают, а второго человека, который ничего такого не делает, принимают с распростёртыми объятиями. Выглядит несправедливым. Как-то раз Орголиссо сказала мне, что у Джинно очень сложный характер. Не знаю, почему она сказала это мне. Может, хотела предупредить, может, хотела проинформировать, может, хотела намекнуть на бесполезность моих стараний. Работающих версий нет. Но пока я довольствуюсь смирением, терпением и просто нахождением рядом, а это не так уж и плохо. Хотя так было не всегда: когда я только попала сюда, Джинно проявлял чуткость и заботу по отношению ко мне. До того момента, когда я окончательно встала на ноги. Я знаю, что внутри он не такой, каким кажется снаружи, что он славный малый, пусть и заносчив. А может, я только попусту себя обманываю? Впрочем, пока мне тут хорошо находиться, не вижу в этом ничего такого. Я всегда могу перевестись, сдать экзамены, проводящиеся весной, и пойти дальше. Учиться преодолевать это чувство, если оно не взаимное. Думаю, все рано или поздно сталкиваются с этим или чем-то похожим.

Придя к внутреннему балансу, я откладываю музыкальную шкатулку обратно на рабочий стол. Он стоит почти впритык к кровати, на нём стопка книг, письменные принадлежности, чистые листы и папка с моими рисунками. При желании за столом можно работать и сидя на кровати, что не соответствует армейской дисциплине. Но так как мы живём тут почти что на постоянной основе, за исключением отпусков и заданий, то капитан разрешила обставлять свои комнаты как душе угодно. Мне это позволило расставить всё убранство комнаты почти как дома, в моей небольшой комнатушке. Кровать в углу, стол, идущий буквой «г», рядом, два стула, сколоченных Малоуном, а чуть в стороне вещевой комод из тёмного дерева. От этого по-особому радостно: находясь в именно здесь, я чувствую связь со своими родителями и домом. Хотя едва ли эта комната напоминает мне ту, в которой я провела всё своё детство. Та была совсем маленькой каморкой, и думаю, когда-то ею она действительно и была. У меня небогатая семья, жили мы в небольшом доме и позволить полноценную комнату для ребёнка не было возможности. Но мама и папа давали мне всё, что могли, и самое главное – свою любовь и заботу.

Оглядываю своё жилое помещение, которое щедро выделяет Орголиссо своим офицерам, и в который раз удивляюсь. Большая комната, высеченная каким-то мастером в грубом сером камне, но совсем нет ощущения пещеры. Сводчатый потолок уходит вверх метров на пять, на полу по центру небольшое круглое возвышение, выглядящее как небольшой столик, стены обточены до ровных, гладких граней, а на одной из них целых три окна, напоминающие формой бойницы. Как будто мы в какой-то крепости. Сквозь них в комнату проникает приглушённый солнечный свет: скорее всего, утро либо облачное, либо туманное. Чем скорее я встану, тем скорее смогу это выяснить. Встаю с нагретой кровати на ворсистый ковёр, купленный мною на задании в одном из южных городов год назад, и снова потягиваюсь всем телом. Пока медленно одеваюсь, думаю о том, какие сюрпризы принесёт новый день. Хах, вчера Этел преподнёс мне один. Его вопрос: почему идём не к озеру? И мой заранее заготовленный на этот случай ответ, который не слишком-то и вразумителен на мой взгляд: вода в реке живее. Дело не в воде, а в том, что Сельвигг строго-настрого запретила любым ученикам говорить правду. Вообще и не многие спрашивают про озеро: большая часть учеников, если не уходит в первый месяц, попросту не замечает всех этих странностей. Этел же пытается разузнать правду уже на вторую неделю. Любопытно, он вчера хотел мне помочь или напросился, чтобы вызнать побольше? Он вроде неплохой и интересный парень, приехал сюда раньше всех с явным желанием обучаться, а теперь ещё и раньше всех заметил неладное. Надеюсь, что у него всё получится, потому что это можно назвать частью тренировок. Такая проверка на смекалку. Талант и сила могут ничего не значить без ума. Я догадалась спустя три месяца нахождения здесь, а за последующие три года таких же умных было всего два. Что ж, посмотрим, как будет в этом году, с этой мыслью, полной какого-то задора, я выхожу из своей просторной, полупустой комнаты в тихий коридор.

Неизвестный мастер постарался и здесь: серый камень обтёсан, полы выровнены, в стенах есть небольшие выступы для свечей. Всего в горе два яруса и очень много комнат, которые просто закрыты. Офицерские комнаты расположены на втором этаже, поэтому когда я прохожу круговой туннель, то вижу из окон с высоты тридцати метров сам лагерь: костёр, домики, забор. А утро и в самом деле выдалось туманным и сонным, никого из учеников ещё не видно, что неудивительно: тренировки здесь не самые щадящие. Орголиссо не заинтересована в воспитании курсантов и не собирается делать программу более доступной. Она в самом деле не похожа на остальных капитанов. Особенно это заметно в аттестационных экзаменах, проводимых старейшинами весной. Они и для второкурсников, и для офицеров, и для капитанов. В отличие от прочих Сельвигг не стремится продемонстрировать лучший результат, не требует от нас победы в поединках. Она равнодушно реагирует на проигрыши и ворчит больше обычного, что предпочла бы выполнить несколько трудных заданий подряд, чем торчать там всё это время. Напряжённые две недели, которые оканчиваются ярким, пышным праздником в ночь с тридцатого апреля на первое мая – Намодейми. На нём, если повезёт, можно узнать, какой человек предназначен тебе судьбой. Мне пока не довелось. Впрочем, как и Джинно, что внушает робкую надежду на взаимность. Когда-нибудь. Ну, а пока всё не так плохо. Не спеша иду по коридору, чтобы добраться до крутой лестницы на первый этаж. Там расположен круглый холл по центру горы, но он почти что пустой, за исключением каменных ниш, где можно сесть.