Сердце камня. Легенда о СибИрии

– Ты будешь есть? – скаламбурила жена, сама того не замечая. – Или ты сказками сыт?

Не выпуская книжку из рук, Причастин сел за стол.

– Во, мать, послушай. – Он снова зашуршал страницами, точно потревожил невидимую птицу, затрепетавшую крыльями. – Погоди, сейчас найду. Это где-то здесь, на середине. Вот скажи: ты что-нибудь знаешь о подземных царствах? – Крепкий ноготь Алексея, ноготь с тёмным ободком, пощёлкал по нужной странице. – Медное царство. Серебряное. Золотое. Не слышала? Во-о! И я баран бараном, если честно. – Он хохотнул. – А парень будет знать. Так плохо это, что ли? Хорошо. Пускай читает.

– Хорошо-то хорошо, только всё равно тревожно мне. С этими вундеркиндами вечно происходят странные и страшные истории. Вот, например, Надя Рушева.

– Что за Надя? Не знаю.

– Талантливая девочка такая: рисовала день и ночь как заводная. Одним движением пера могла изобразить и юного Пушкина, и дерево, и птицу. Она рисовала просто потрясающе, просто чудо какое-то.

– Рисовала – и что?

– Умерла в семнадцать лет.

Причастин засопел, нахмуробровился. Не в силах припомнить подходящего аргумента, встал из-за стола, прошёлся по комнате и взмахнул костлявым кулаком под потолком.

– А Гайдар, – едва не закричал, – в шестнадцать командовал полком!

– Тихо, – шикнула жена, – разбудишь.

Он голову в плечи так резко втянул, будто ему треснули по темечку.

– Извини, – прошептал. – Ты же сама начала говорить про вундеркиндов, про то, что с ними вечно что-то нехорошее случается. А вот Моцарт, например, в четыре года написал мелодию для клавесина. Или что-то наподобие того. Кудесник мне рассказывал. Представляешь? В четыре года. И ничего, не умер. И долго жил бы ещё, если бы не этот паразит, ну тот, который, как его? Сальери? Да? Как ты думаешь: он отравил или нет? Кудесник говорит, что нет. Говорит, что Пушкин красивый миф придумал.

– Твоему Кудеснику, наверно, сам Сальери всю правду рассказал, как на духу.

– А чего ты так всё время про Кудесника? Он что тебе – дорогу перешёл?

– Нет, я ничего, я просто так.

Разговор не клеился.

Оставляя книгу в покое, Причастин снова прошёлся по комнате – половица под ногами пискнула, будто мышь под полом. Он сел на лавку у печи и снова машинально взял в руки якорь. Стал любоваться – улыбка по лицу поползла.

– Отличная вещица. Вот мастера.

Губы у Татьяны мягко дрогнули, когда она спросила:

– Тебе нынче отдельно постелить?

Он глазами полупал в недоумении:

– Зачем отдельно?

– Так ты же, наверно, с этой железякой будешь спать.

Причастин засмеялся, но тут же рот ладошкою прихлопнул.

– Ох Танька! Ну язва!

– Ешь садись, а то и правда будет язва. Целыми днями табак свой сосёшь, да эти сухие пайки.

Причастин спрятал якорь. Глаза повеселели.

– Эх! Держись, геолог, крепись, геолог! – Он прошуршал натруженными крепкими ладонями, рубаху возле горла расстегнул. – Давай свои хвалёные наваристые щи, хоть якорь полощи. И сто грамм с устатку не помешает.

Глава шестая. Соглядатай

1

Крёстный отец должен проявлять заботу и внимание к своему даже самому простому крестнику, и уж тем более к такому необыкновенному, как Радомирка. Но в этих проявлениях сказывалось что-то странноватое – Славинский вёл себя как соглядатай, тайно следящий за развитием крестника. И вот что удивительно: Славинский радовался всему тому, что настораживало Причастиных, особенно Татьяну, мать.

– Какой-то он сильно задумчивый, – говорила Татьяна. – Мужичок с ноготок.

– Значит, есть о чём подумать, – бодро отвечал Ян Маркович. – Самостоятельный парень растёт.

– Самостоятельный, ага. Любит один оставаться. Других-то ребятишек это обычно пугает, а ему – удовольствие.

– И что же тут плохого? Если ты его оставишь одного – скучать не будет.

– Да вот сейчас-то мне и надо ненадолго отлучиться.

– Так в чём же дело? Иди. Я с ним побуду, время есть.

И вот когда Славинский оставался с мальчонкой один на один – вот здесь-то он и превращался в Соглядатая. Взгляд его становился каким-то испытующим, словно бы стремящимся заглянуть в самую душу мальчика.

«Тот самый? Или нет? – метались мысли в голове Славинского. – Кажется, что он – тот самый. Хорошо, если так…»

Стоя около окна, мальчик задумчиво смотрел на предвечернюю луну, бледным кругом проступающую высоко над горами.

– Крестник, – спросил Славинский, – а знаешь ли ты, как родилась Луна?

Напряжённо вглядываясь в небо, мальчик морщины гармошкой на лбу собрал:

– А разве она там жила не всегда?

– Нет. С Луной случилась история настолько удивительная – не каждый поверит. В космосе крутилась протопланета… Ну, это значит, небольшая такая планета. Крутилась, крутилась и однажды столкнулась с нашей Землёй – и полетели клочки по закоулочкам космоса. И вот из этих клочков, из фрагментов нашей Земли и протопланеты образовалась Луна. И вот что интересно: протопланета знаешь как называется? Тейя.

– Тея? Как наш посёлок?

– Считай, что так.

Над крышей приглушённо загремело.

За окном летний дождь начинался – капли конопушками упали на стекло…

– Пойдём послушаем, – внезапно предложил парнишка.

– Кого? Чего? – замирая сердцем, Славинский догадался, куда и зачем приглашает парнишка, но всё ещё не мог поверить. – Ну хорошо, пойдём.

2

Мальчик подолгу мог стоять где-нибудь под тесовым навесом и отрешённо слушать музыку дождя, в виде нотных знаков остающегося на деревьях, на кустах, на проводах. Или ручей струился – журчал и позванивал волшебной флейтой Моцарта.

Вечерние и утренние звёзды завораживали мальчика: мог целыми часами засматриваться в небо, как может засматриваться только взрослый философ, пытаясь понять, почему и откуда, зачем он пришёл на эту прекрасную Землю.

Он подолгу мог держать былинку на ладошке и рассматривать до тех пор, покуда ветер не отнимет ту былинку, чтобы унести в неведомую даль.

И точно так же долго и внимательно он рассматривал божью коровку – рисунок и строение живого существа. И при этом он чему-то улыбался блаженной улыбкой счастливца. И с таким же большим интересом он мог изучать прожилки и зазубрины самого простецкого весеннего листа – клейкого листа берёзы, черёмухи, тополя.

Радомирка тихо-тихо, а иногда и вовсе только мысленно разговаривал с деревенскою ласточкой, которую зовут ещё ласточка-касатка. Она себе устроила уютное гнездо под крышей сарая и почему-то не боялась, когда мальчик близко подходил, чтобы полюбоваться её поднебесным нарядом: у касатки платьице сверху сине-чёрное с каким-то металлическим отливом, а снизу бледно-бежевое. Платьице касатки заканчивалось длинным глубоком вырезом хвоста – в форме вилки. А руки её, то бишь крылья, тоже длинные, изящно изогнутые и при этом такие остренькие – ветер взвизгивал, точно подрезанный, когда касатка молниеносно проносилась под небом. Но главное не это, а глаза касатки. Мальчик любил смотреть в её глаза, и много, очень много он там видел, так много, что навряд ли мог пересказать.

А ещё полюбил он по душам беседовать со своим косматым верным другом во дворе. Друга звали Полкан. Друг сидел на цепи и с большой благодарностью шершавым и жарким своим языком бросался облизывать мальчика, когда он с трудом размыкал стальную прищепку, держащую собаку на привязи. Радомирку поругивали за самовольство, но характер в нём рано прорезался, и рано пришло осознание: друг познаётся не только в беде – друг познаётся в еде. Когда родители из дому уходили, мальчик закатывал пир для своего косматого и никогда не чёсанного друга.

Однажды папка с мамкой вернулись домой, а в холодильнике шаром покати – только кости да косточки возле будки собачьей. И тут же, возле будки, сынишка сидит в обнимку с мохнатою сытой собакой, жизнью довольной до того, что научилась улыбаться до ушей.

3

Причастин уже неоднократно сынишку заставал за разговорами с собакой или ласточкой или за другими странными какими-то делами.

– А я-то ведь сразу тебе не поверил, Танюха! – В голосе Причастина сквозила печаль и тревога. – И в кого он только уродился?

– Может, врачу показать? – предложила Татьяна.

– Какому врачу? Коновалу нашему?

– Зачем коновалу? Ведь есть же эти, психи… Психиатры.

– Так это в городе.

– Ну и что, что в городе? Повезём. Здоровье-то дороже, чем билет до города.

– Танюха! При чём тут билет? Ты думаешь, мне денег жалко? Не в этом дело. Славинский говорит, что всё нормально. Бывают такие дети. Редко, но бывают.

– Ага! Твой Славинский сам чудак из чудаков, чтоб не сказать по-другому. Чудаку такому всё нормально. Такому чем смешней, тем интересней.

– Перестань. Он же крёстный, ему здоровье крестника небезразлично. Короче, так давай договоримся: посмотрим, потерпим ещё немного, а там будет видно…

Присматриваясь к неординарному сыну, Алексей поначалу расстраивался, но со временем привык, тем более что внешне Радомирка ничем не отличался от окрестной детворы. С ним охотно играли, тянулись к нему, придумщику и фантазёру, хотя на улицах посёлка находились такие ехидины, кто мальчишку обзывал, стараясь подыскать словцо похлеще. Только на него это не действовало – не обращал внимания. Его иногда поднимали на смех, а вернее пытались. Но и посмеяться, поиздеваться вволю не получалось.

К насмешникам и всяческим ехидным шпилькам Радомирка относился очень спокойно. Его норовили обмазать «дегтярным» каким-нибудь словом, а он стоял, глазами хлопал и улыбался, дразня ровным и плотным рафинадом зубов. И глаза у него улыбались – лазурный свет лучился солнечными искорками, играющими на ресницах, будто капли влаги золотой.

Поначалу такая реакция не столько изумляла, сколько раздражала сверстников и переростков, выступающих заводилами зубоскальства. Но со временем безответность, беззлобность его погасили задиристый пыл главарей-заводил. Они перестали дразниться, потому что парнишка всегда улыбается в ответ. Другое дело, если бы он дулся как мышь на крупу или в драку полез бы, а так – неинтересно.

Впрочем, появилось и ещё одно немаловажное обстоятельство, заставлявшее окрестных отчаюг не портить отношения с ним.

У Радомирки открылись необыкновенные способности, приводящие мальчишек и девчонок в «священный» трепет.

Глава седьмая. Ключ на глубине

1

Лето было в тот год в таком ошалелом разгаре – спички на открытом месте боялись оставлять, чтобы, не дай бог, не вспыхнули.

В полдень калёное солнце аж позванивало в зените, кочегарило так, что смола из деревьев янтарными жуками выползала и камни потрескивали, как в бане на каменке, когда туда из ковшика плесканут водицы, на травах настоянной: воздух становится духмяный, хмелящий.

Над рекою ленивое марево стекловидно подрагивало. Бабочки, стрекозы, слепни, пауты и всякая другая мелюзга докучливая – всё куда-то попряталось. И птицы молчали, будто в горле у них пересохло. И даже за домами в синеватой затени листва на кустах, на деревьях повисла, точно варёная.

В этот золотисто-жаркий час по улице посёлка расхлябанной походочкой прошёл самоуверенный подросток по имени Эрик по прозвищу Рыжик: мало того что волос рыжий, у него и уши необычные – как два округлых рыжика.

Эрик постряпушку на ходу дожёвывал – крошки прилипли к подбородку, к рубахе на груди.

В калитку Причастиных он вошёл, соблюдая меры предосторожности: постоял, позыркал по сторонам, убедился, что собака на привязи, и только тогда двинулся дальше – за угол дома, где палисадник.

Радомирка сидел в тени на старом спиле дерева – на коленях раскрытая книжка. Читая, он так глубоко погружался в происходящие на страницах события – трудно дозваться порой.

– Чударик! Читака! – окликнул приятель. – Айда купаться!

Вместо ответа Радомирка перелистнул страницу, с которой взлетела то ли пчела, то ли крупная муха.

Эрик ближе подошёл, стукнул по плечу.

Мальчик вздрогнул, выныривая из глубины приключенческой книги.

– Рыжик? Ты? Привет! Что? Купаться? Хорошо. Только дочитаю, тут немного.

Поддёрнув штанцы на худом животе, приятель жёлтые крохи от постряпушки смахнул с подбородка и рубахи.

– А что там у тебя? Что за фигня?

– Роберт Стивенсон. – Мальчик показал обложку. – «Остров сокровищ».

– Бросай этого робота. У нас там свои острова и сокровища.

– У нас такого нету. – Пошелестев страницами, Радомирка отыскал нужное место. – Вот, смотри. И здесь дракон.

– Где? Чего? Какой дракон?

– А вот, послушай: «Остров… напоминал жирного дракона, вставшего на дыбы».

Приятель несколько секунд бестолково смотрел.

– Ты идёшь купаться или нет?

– А без меня там что? Вода не мокрая?

Рыжеголовый хохотнул, показывая крупные, но очень редкие зубы – такие редкие, будто они выросли «через одного».

– Водичка мокрая, да только надо греть. А ты горячий малый.

– А кто из нас рыжий?

– А это при чём?

– Так у тебя же голова горит, как эта… как лампа керосиновая. Иди, я дочитаю – догоню.

2

Ребятня при хорошей погоде страсть как любила купаться возле Красной скалы – напротив старой поселковой электростанции. А неподалёку в реку там зашёл бык-ледорез, по весне отчаянно бодающийся с такими могучими льдинами, от которых он покряхтывал и только что не мычал.

Проверяя себя на смелость или «выбражая», выпендриваясь перед девчонками, здешние сорванцы ловко и лихо забирались на холку быка, нежились на солнцем нагретых ржавых металлических листах и проходили к деревянному носу, окованному железом, поржавевшим от времени так, будто бычья морда тёмно-жёлтой шерстью обросла. В носу быка поблёскивало тяжёлое металлическое кольцо для швартовки – в старину кольцо такое называли «рым», крёстный говорил. А поскольку тут никто давно не швартовался, кольцо изрядно погрызла ржавчина, кое-где прикидываясь позолотой.

Когда с верхотуры быка поглядишь – сразу видно, какая прозрачно-хрустальная и величавая красавица Тея. Солнечные пятна, будто родинки, виднелись на теле реки. Рыбёшка виднелась – то поодиночке постреливала зябкую хрусталь, то косяком проходила, сверкая серебристыми боками, работая красноватыми жабрами. Виднелись разноцветные радужные камешки, бусами рассыпанные на груди красавицы, эти бусы так отчётливо заметны в глубине – можно их пересчитать, а при желании можно любую бусину достать. Только они, эти бусы, когда высыхают, становятся непривлекательными, неинтересными. Примерно такие же печальные метаморфозы происходят с выловленной рыбой. Хариус, ленок, таймень в реке ходят нарядные, как женихи, а выдернешь на берег – и хана: наряды обсохнут, потускнеют, скукожатся. Так порою думал Радомирка, когда забирался на холку быка и любовался рекой.

Для поселковых пацанов нырнуть с быка считалось верхом отваги и дерзости. Глубокий, тихий омут под быком чернел густой смолою – дух захватывало. Казалось, в этом омуте все черти водятся. Сидят на дне и ждут – за ногу ухватить, защекотать до смерти. Перед прыжком, чего греха таить, жуть охватывала сердце смельчака. Но пойти на попятную – со стыда потом сгореть на берегу, где стояли местные девчонки, любовались геройством своих подрастающих женихов. Так что – кровь из носу надо прыгать.

3

Радомирка в тот день зачитался, увлёкся – дело привычное. Покупаться или просто прогуляться по речному берегу он собрался, когда солнце, будто сварившись в собственном соку, вяло склонялось к «вечерней» горе, зубцами елей вонзившейся в небо на западе.

Неподалёку от старой электростанции он услышал скулёж собаки, раздающийся где-то между лодочными будками, стоящими на берегу напротив быка-ледореза. Подойдя поближе, Радомирка заглянул за деревянные туши лодочных будок, похожих на большие спичечные коробки, коряво пронумерованные, обвешанные гирями увесистых замков.

Между будками скулила не собака – Рыжик по-собачьи сидел на четвереньках и поскуливал, грязным кулаком размазывая слёзы.

– Эрик! Ты чего это? – изумлённо спросил Радомирка, впервые видя слёзы «атамана», привыкшего повелевать пацанами. – Что случилось-то?

Замолкая, Эрик мельком глянул и отвернулся, пряча заплаканную физиономию.

Затрещала галька, зашуршал песок.

Кто-то сбоку подошёл, вздохнул:

– Рыжика сегодня будут убивать.

– Кто? За что?

– Этот разиня ключ от лодки потерял.

– А что за ключ?

Продолжая сидеть между будками, Рыжик неохотно стал рассказывать:

– Ключ обыкновенный, жёлтый такой. Батя лодку давал Смирнову. Тот встретил меня, ключ отдал, чтоб я вернул отцу.

– Понятно. А как потерял-то? Где он был у тебя? – заинтересовался Радомирка.

– На красной верёвочке он. Я повесил на шею и позабыл.

Тот, кто сбоку подошёл, громко возмутился:

– Ты всё нырял и нырял, всё прыгал с быка, форсил перед девчонками. Дофорсился, нечего сказать. Батя башку открутит, будешь знать.

– Подожди, – попросил Радомирка, – может, найдём.

– Где? Где ты в речке найдёшь? Проще иголку в стогу.

Немного отдалившись, Радомирка присел на прибрежный валун и о чём-то глубоко задумался, глядя на воду, где золотились десятки и сотни разнообразных «ключиков» – над горами закат распожарился. Туман вдали белел, космато выходя из тёмно-голубой тайги. Рыба, как всегда перед сном, играла, или «плавилась», как тут говорят, – озоровала от переизбытка сил, резво хватала насекомых, упавших на зеркальную поверхность. Ласточки-береговушки с мелодичным писком проносились над рекой – крылышками воду едва не черпали.

Воздух сгущался, начинало темнеть. Розовато-багряная полоска зари истаивала за деревьями, превращаясь в короткие рваные ленточки. Друзья-приятели, приглушённо переговариваясь, по домам разбредались.

Эрик, перестав скулить за лодочными будками, вышел на берег, утёрся рубахой, которую до сих пор не надел. Что-то ворча и сплёвывая, уселся верхом на бревно, половодьем прибитое – гладенькое, ровное, до белизны обструганное льдинами.

Луна всё выше, выше поднималась, высветляя далёкие скалы и косматые головы задремавшей тайги. Перспектива сидеть тут всю ночь и скулить на луну Эрика не устраивала. Он поднялся, поддёрнул штаны с пузырями на месте коленок и обречённо поплёлся по берегу, волоча свою рубаху за рукав, словно большую подбитую птицу.

Радомирка догнал, сердобольно спросил:

– Правда, что ли, дома станут убивать?

– Убивать не убивать, а мало не покажется, – огрызнулся Эрик. – Иди и радуйся.

– А какая мне радость?

– Так я же мутузил тебя.

– Это дело прошлое. Ты лучше про свой ключик расскажи: какой он из себя?

– Тебе какая разница?

– Надо.

Шмыгая носом, Эрик на пальцах объяснил строение ключа, его особенности.

Ладошкой хлопнув по бревну, Радомирка сказал:

– Посиди пока здесь. Я недолго.

– Не-е, – отказался Эрик, – а то и за ключ влетит, и за то, что поздно воротился.

– Сиди и жди! – Голос Радомирки неожиданно обрёл странную, магическую силу.

Приятель, никогда его не слушавшийся, молча, покорно сел на бревно и уставился в землю, будто задремал с открытыми глазами.

Радомирка пропал в полумраке, только лёгкие шаги забрякали береговою галькой. Завернув за деревья, он остановился. Прислушался, напряжённо глядя по сторонам. Увидел какую-то птицу – неподалёку сидела, сверкала глазом, лунным свет отражающим. Птица вела себя спокойно, безмятежно – Радомир ей казался своим, безобидным.

Присев на корточки, он обратился к реке:

– Тея! Теюшка моя! Ты слышишь?

Но парнишку услышало одно только эхо – слабо откликнулось на том берегу.

Он повторил свой вопрос, но теперь уже тихо, почти беззвучно.

И вдруг чернильно-тёмная вода под берегом стала понемногу высветляться и бурлить, делаясь похожей на парное молоко.

Ещё немного пройдя вперёд, Радомирка остановился возле старого бревенчатого причала. Бык-ледорез белой шерстью отсвечивал посредине реки – лунный свет разгорался.

Наклоняясь, мальчик хлебнул воды и снова зашептал, обращаясь к реке:

– Тея! Теюшка! Помоги!

И снова никто не откликнулся, только волна возле ног что-то слабо шепнула.

«Бог любит троицу!» – решил Радомирка и молитвословно обратился к реке в третий раз, но теперь он припал на колени и погладил любимую реку по тёплой щеке, изморщиненной сильным течением возле камней.

– Ты же хорошая, Теюшка. Я-то ведь знаю.

Он терпеливо ждал. Он верил.

И вот во мгле на тёмно-голубой стремнине проблеснуло большое серебристое тело – рыба всплеснулась и ушла в глубину. Приближаясь к берегу, она покружила неподалёку от мальчика, то ли играя, то ли дразня. Шумно шлёпнула метёлкой хвоста, обрызгав Радомирку, и опять канула куда-то в глубину – только лунные кольца, позванивая, заколыхались, разрастаясь посредине омута.

А через минуту-другую рыба мокрым рыльцем в берег сунулась.

– Ты так быстро управилась? – удивился мальчик.

– А долго ли умеючи! – Рыба улыбнулась, оставляя ключ на песке.

– Вот спасибо!

– Не за что, – скромно ответила рыба и легонько ушла в глубину.

В знак благодарности мальчик поклонился реке, поклонился тайге и вприпрыжку припустил по берегу, озарённому косыми лоскутами лунного света, прорвавшегося сквозь деревья.

Эрика на бревне уже нет – не усидел, потопал в сторону дома. А что высиживать? На что надеяться?

И тут его догнал запыхавшийся Радомирка.

– Твой? – Он ключ показал. – Что молчишь?

Приятель посмотрел и отвернулся – глазам не поверил, подумал, что это какой-нибудь другой, похожий ключ. Но затем он резко повернулся и прошептал:

– Чего-чего? А ну-ка, покажи. – Изумлённые глаза его расплеснулись. – Не может быть! Да неужели это наш? Как это так?

– Ваш. Гляди, вот зазубринка, про которую ты говорил. Бери. Теперь-то домой можно смело идти.

Давненько балуясь куревом, Эрик спички вынул из кармана, почиркал, зажигая сразу по две, по три.

– Правда наш. Ну ты даёшь, Чударик. А где ты взял?

– В реке.

– А как же ты нашёл?

– Нашёл, как видишь.

Большие изумлённые глаза приятеля неожиданно сузились. Блестящие колючки заиграли в глубине зрачков.

– В реке? – кривя улыбочку, спросил он. – На дне?

– Нет, – пошутил Радомирка, – на поверхности плавал.

– За дурака меня держишь? Лепишь горбатого к стенке? Мы днём сто раз ныряли с открытыми глазами – ни черта не нашли. А тут – впотьмах…

– Почему впотьмах? Луна. Вон, гляди, какая.

Собираясь ключ повесить на шею, Эрик расправил верёвочку, но передумал – сунул в карман.

– Значит, был он в речке, на дне? Я тебя правильно понял? – Эрик приподнял кулак. – Только не бреши, и я тебя не трону. Где ты взял? Молчишь? Так я скажу. Ты его слямзил. Стырил.

– Ты что? Совсем уже? – Радомирка аж задохнулся от возмущения.

– Слямзил, да, я вспомнил: я разделся днём в кустах, ключ под одёжку положил. А ты, значит, подкрался, а теперь хочешь добреньким быть? Хочешь, чтобы я тебе в ножки поклонился? – Эрик встряхнул его за грудки – оторванная пуговка мотыльком сверкнула в лунном свете и погасла, отскочив от гальки.

– Отпусти, – попросил Радомирка, глядя в сторону сорванной пуговки.

– А по сопатке не хочешь? Вали отсюда. Добренький нашёлся, ключ достал со дна. А ну, постой! – Эрик подскочил к нему и двумя руками голову потрогал, точно проверял арбуз на спелость. – Ах ты скотина! Как же ты нырял, когда башка сухая?

– Я не нырял.

– А кто?

– Рыба ключ принесла.

– Сказки вздумал рассказывать?

Разъярившийся от наглого вранья, Эрик ударил парнишке под дых…

Задохнувшись, покачнувшись, Радомирка рухнул наземь и захрипел, руками зажимая солнечное сплетение.

Рыжеголовый сплюнул рядом с ним и отвернулся – широкими шагами пошёл по берегу: зашуршал песок, луной осыпанный, на снег похожий.

Очнувшись, Радомирка в первые мгновения подумал, что нагрянула зима – кругом белым-бело и страшно холодно.

Глава восьмая. Там, где нас нет

1

Белая ночь над землёю цвела тихим таинственным цветом. Прозрачная луна стояла над горами, которые казались не громоздкими, а наоборот – полувоздушными, парящими над землёй, над полоской тумана, укрывшего подножья. А поляны у берега наполнены тем изумительно призрачным светом, какой возникает только в короткую пору таких вот чарующих белых ночей. И цветы, и травы, росой облитые, блестели то жемчужно, то бриллиантово. А старый пень, стоящий на пути, мерцал, как вылитый из серебра.

Медленно, бесцельно Радомирка брёл по берегу всё дальше, дальше, покуда не споткнулся об этот «серебряный» пень.

Постоял, озираясь глазами лунатика.