Пока горит свет

Первым признаком был не ветер, а тишина. Мертвая, гнетущая, неестественная тишина, повисшая над морем ближе к вечеру. Воздух стал густым и тяжелым, будто пропитался свинцом. Море, еще недавно игриво поблескивавшее на солнце, застыло в зловещем оцепенении, его поверхность напоминала матовое, серое стекло. Птицы умолкли, притихли, чувствуя нечто, недоступное человеческому нутру.

Нина стояла на вышке, и каждый ее нерв был натянут струной. Она не просто видела надвигающуюся бурю; она чувствовала ее кожей, слышала в звенящей тишине, вдыхала ее запах – острый, металлический, предгрозовой.

– Будет худшим за десятилетие, – тихо произнесла она, не обращаясь ни к кому, просто констатируя факт, как записывала бы его в журнал.

И тогда пришел ветер. Не порывами, а одним-единственным, оглушительным ударом, который содрогнул каменную кладку маяка до самого основания. Он завыл в расщелинах скал, словно раненый великан, и этот вой моментально затмил все остальные звуки мира.

Нина действовала с холодной, отточенной быстротой. Ее тело стало продолжением маяка, таким же несгибаемым и подчиненным долгу. Она проверила крепления ставень, заглушила ненужные приборы, принесла дополнительные запасы керосина для аварийных ламп. Ее движения были лишены суеты, каждое – выверено и необходимо. Это был танец со смертью, отточенный годами одиночества.

Марк стоял внизу, в главной комнате, прислонившись к косяку двери, и смотрел в заледеневевшее от дождя окно. Но он не видел бушующую стихию. Каждый удар грома, каждый ослепительный разряд молнии выдергивал его из настоящего и швырял в прошлое.

ВСПОЛОХ.

Мир за окном взорвался ослепительно-белым светом. На мгновение стало ярче, чем в полдень. И в этой вспышке он увидел не скалы и пену, а ее. Аврору. Она стояла на палубе их маленькой яхты, смеясь, запрокинув голову, ее светлые волосы развевались на ветру, как боевое знамя. «Быстрее, Марк! – кричала она. – Лови ветер!» Ее голос был полон азарта, бесстрашия, веры в его умение и в милость моря.

УДАР ГРОМА.

Звук обрушился на маяк, заставляя дребезжать стекла. Этот грохот слился в его памяти с оглушительным треском мачты, ломающейся под напором чудовищной волны. Он снова почувствовал ледяную хватку воды, заливающей рот и легкие, и ее руку, которую он держал, и которую потом… отпустил.

ВСПОЛОХ.

Молния, извиваясь, как змея, ударила в скалу у подножия маяка, осветив на мгновение бурлящий ад. И в этом аду он снова увидел ее лицо. Но теперь оно было искажено ужасом. Вода заливала палубу, яхта кренилась. «Марк!» – это был уже не возглас восторга, а крик отчаяния. Ее пальцы впились в его руку с такой силой, что оставили синяки. Синяки, которые он видел на своей коже еще несколько дней спустя.

УДАР ГРОМА.

Казалось, небеса разверзались прямо над их головами. Марк зажмурился, но это не помогало. Он слышал другой грохот – грохот падающих в воду обломков, ее последний, захлебывающийся крик, и оглушительную тишину, которая наступила потом. Тишину его вины.

– Держись за что-нибудь! – резкий, как удар бича, голос Нины вернул его в настоящее.

Она спустилась вниз, мокрая, с волосами, прилипшими к лицу, но с абсолютно ясным и холодным взглядом. Она двигалась по комнате, проверяя замки, подбирая с пола упавшую кружку. Ее спокойствие в самом сердце хаоса было почти сверхъестественным.

Он смотрел на нее, и в его душе боролись два урагана. Один – из прошлого, полный боли, смерти и ее имени, которое он мысленно выкрикивал с каждым ударом грома: «Аврора!». Другой – здесь и сейчас, яростный, живой, воплощенный в этой женщине, которая не бежала от стихии, а стояла насмерть против нее.

Нина, закончив обход, остановилась посреди комнаты, тяжело дыша. Ее взгляд упала на него. Она увидела не просто испуг. Она увидела в его глазах целую вечность страдания. Он был не здесь. Он был там, в своем личном аду.

И тогда, сквозь рев ветра и грохот грома, она крикнула ему, не имя его погибшей жены, а то, что было правдой в эту секунду:

– Я здесь!

Всего два слова. Но они, как якорь, впились в бушующее море его памяти. Он медленно перевел на нее взгляд, и в его глазах что-то дрогнуло. Призрак Авроры на мгновение отступил, затмеваемый живой, реальной женщиной перед ним.

Шторм бушевал с прежней силой. Маяк содрогался под его натиском. Но внутри, в этой маленькой комнате, родилось что-то новое. Хрупкое, как пламя свечи в ураган. Но живое. Он смотрел на нее, а она смотрела на бурю за окном, и впервые за долгие годы он чувствовал не разъедающее одиночество, а странное, щемящее чувство связи. С тем, кто, как и он, знал цену ярости моря и ценил тишину после бури.

Ночь была бесконечным сражением. Каждый новый яростный порыв ветра угрожал сорвать ставни, каждый водяной смерч, обрушивавшийся на башню, казался последним. Нина металась между этажами, проверяя крепления, вытирая воду, подкладывая тряпки в щели, откуда сочилась влага. Ее тело горело от усталости, но разум оставался ясным и холодным – автоматизм, доведенный до совершенства годами.

Марк не мог помочь по-настоящему. Его тело еще не восстановилось, а душа была измотана призраками, вызванными бурей. Но он был там. В ее тени. Подавал ей инструменты, держал дверь, когда она выбегала на минутную проверку, отдраивал пол, пока она была наверху. Он был молчаливым, неуклюжим, но присутствующим. И в этом адском хаосе его присутствие из раздражающего стало… чем-то иным. Опохой. Точкой отсчета в кромешном мраке и реве.

К утру шторм исчерпал свою ярость. Он не стих, а скорее выдохся, отполз прочь, унося с собой самые темные тучи и оставляя после себя израненный, но непокоренный мир. Ветер превратился в усталый шепот, дождь – в редкие, тяжелые капли, стекающие по стеклам.

В доме воцарилась оглушительная, звенящая тишина. Они стояли посреди главной комнаты – два уцелевших корабля после битвы. Оба мокрые, грязные, с трясущимися от перенапряжения руками. Воздух был насыщен запахом моря, влажной шерсти и их общего, выстраданного победа.

Нина, опершись о стол, пыталась перевести дух. Ее взгляд упала на Марка. Он стоял, глядя в окно, на первые проблески рассвета, окрашивающие небо в перламутровые тона. Его профиль в этом призрачном свете казался высеченным из камня – усталым, печальным и невероятно красивым.

Она не помнила, чтобы подошла к нему. Это получилось само собой. Ее ноги, ватные от усталости, сами понесли ее вперед. Она остановилась в сантиметре от него, подняла руку и, не касаясь, провела ладонью в воздухе вдоль его плеча, словно стирая с него пыль прошедшей битвы.

Он вздрогнул и медленно повернулся к ней. В его глазах не было испуга или отторжения. Была та же усталость, та же пустота после бури, и в глубине – вопрошание.

Их взгляды встретились и сцепились. Тишина между ними снова стала густой, но на этот раз не неловкой, а тягучей, сладкой и опасной. Он видел капли дождя на ее ресницах, тень рельефных скул, упрямую линию губ. Она видела боль в его глазах и силу, которую он пытался скрыть.

Он наклонился. Медленно. Давая ей время отступить.

Она не отступила. Ее сердце заколотилось, но уже не от страха, а от предвкушения. От желания ощутить что-то настоящее, живое, после ночи, полной смерти и призраков.

Их губы почти соприкоснулись. Она уже чувствовала тепло его дыхания, видела, как темнеют его зрачки. Ее глаза медленно закрылись…

И в этот миг, в щели между двумя сердцами, ворвался призрак.

Аврора.

Не в виде видения, а как внезапный, леденящий душу укол памяти. Ее смех. Ее запах – не моря и пота, а дорогих духов и солнца. Ее голос, зовущий его по имени в последний раз, не с упреком, а с любовью.

Это было как удар током. Марк рванулся назад, словно обжегшись. Его лицо исказилось гримасой такой физической боли, что Нина инстинктивно отшатнулась.

– Нет… – прошипел он, сжимая виски пальцами, зажмурившись. – Я не могу…

Он не смотрел на нее. Он видел другую. Тую, которую не смог спасти. Ту, чью память он предавал этим почти-поцелуем.

Он развернулся и почти побежал к двери, на ходу натягивая мокрый плащ. Дверь захлопнулась с таким звуком, будто в доме снова разразился гром.

Нина осталась стоять одна посреди тихой, опустошенной комнаты. Губы ее горели от несостоявшегося прикосновения. А в ушах звенела оглушительная тишина, нарушаемая лишь мерным, одиноким стуком ее собственного сердца. Она медленно подняла руку и коснулась своих губ кончиками пальцев.

Они были холодными. Совершенно холодными. И впервые за много лет ей захотелось заплакать не от ярости или усталости, а от чего-то другого. От чего-то бесконечно горького и бесполезного, что пришло вместе с рассветом и унесло с собой последние остатки ее иллюзий.

Дверь в его комнату захлопнулась не просто с грохотом. Она захлопнулась с тем окончательным, бесповоротным звуком, с каким падает гильотина. Марк прислонился к деревянным панелям спиной и медленно сполз по ним на пол, как подкошенный. Дыхание вырывалось из его груди прерывистыми, свистящими рывками, но это была не одышка. Это были подавленные, беззвучные рыдания, которые разрывали его изнутри, не находя выхода.

Темнота в комнате была густой, почти осязаемой, но она не могла скрыть от него тех образов, что плясали перед его внутренним взором. Два лица. Две женщины.

Аврора. Ее образ был ярким, как вспышка молнии. Он видел ее в их солнечной гостиной, в платье цвета лаванды, с веточкой фрезии в волосах. Она смеялась, подбрасывая в воздух шелковый шарф. «Поймай, Марк!» А потом тот же шарф, мокрый, тяжелый, выскальзывал из его ослабевших пальцев в ледяную воду. Он снова чувствовал тот последний, отчаянный взгляд, полный не укора, а недоумения. «Почему ты отпустил?» – словно спрашивали ее глаза. И снова – пустота. Тишина. Вина. Острая, как стекло, и тяжелая, как свинец.

Нина. Ее образ был другим. Не ярким, а… настоящим. Строгим, как линии ее маяка. Сильным, как скала, на которой он стоял. Он чувствовал тепло ее кожи, которое чуть не ощутил своими губами. Видел капли дождя на ее ресницах, похожие на слезы, которых она никогда не проливала. Слышал ее голос, прорезающий рев бури: «Я здесь!»

И этот контраст сводил его с ума.

«Предатель, – прошипел он в темноту, сжимая кулаки так, что ногти впились в ладони. – Гнусный, ничтожный предатель».

Он бил себя кулаком в грудь, в то место, где под шрамом от пули билось его предательское сердце. Оно хотело Нины. Оно жаждало ее спокойной силы, ее молчаливого понимания, той жизни, что она предлагала своим простым, суровым бытом.

«Ты забываешь ее! – кричал в нем внутренний голос, голос его мучителя. – Ты хочешь заменить ее этой… этой дикаркой с маяка! Ты смеешь желать счастья, когда она лежит на дне?»

Он схватился за голову, пытаясь выбросить из памяти почти-поцелуй. Но чем яростнее он сопротивлялся, тем ярче вспыхивало это воспоминание. Мягкость ее дыхания. Доверие в ее глазах, когда она не отстранилась. А потом – его собственное, позорное бегство.

«Трус. Не только тогда, в море. Но и сейчас. Ты боишься жить. Боишься смотреть ей в глаза. Боишься ее… потому что она сильнее тебя. Она выстояла. А ты – сломался».

Он поднялся с пола и, шатаясь, подошел к маленькому зеркалу над умывальником. В тусклом свете, пробивающемся из-под двери, он видел свое отражение – изможденное, осунувшееся лицо, глаза, полные самоотвращения.

«Кто ты теперь? – спросил он у своего отражения. – Вдовец, который не может хранить верность памяти? Беглец, который прячется за юбкой женщины? Или просто пустое место, которое занимает чужую комнату и вносит хаос в чужую жизнь?»

Ответа не было. Был только стыд. Горячий, всепоглощающий, сжигающий изнутри.

Он снова рухнул на кровать, уткнувшись лицом в подушку, которая пахла стиральным порошком Нины. Чужим, чистым, простым запахом. Запахом жизни, которая продолжалась без него. И в которой ему не было места.

Он был заперт. Не в этой комнате. В каменном мешке собственной вины. С одной стороны – призрак прошлого, который он боготворил и перед которым преклонялся. С другой – реальность настоящего, которая манила его своим суровым, но честным светом.

И он не мог сделать шаг ни в одну, ни в другую сторону. Он мог только биться о стены этого мешка, пока не истечет кровью от собственного малодушия. А снаружи оставалась она. Та, что была и маяком, и тюремщиком. И единственной, кто могла бы его освободить, если бы он только нашел в себе силы протянуть руку.

Комната Нины была такой же, как и она сама – аскетичной, чистой, лишенной всяких излишеств. Грубый деревянный комод, узкая кровать с идеально заправленным одеялом, один стул. Никаких фотографий, безделушек, намека на личную жизнь. Лишь на прикроватной тумбочке лежала потрепанная книга по навигации и старый, тусклый компас.

Она стояла посреди этой клетки, которую сама для себя создала, и дрожала. Мелкой, предательской дрожью, которую не могла остановить. Платье, в котором она боролась со штормом, было мокрым, грязным и пахло страхом, потом и его близостью. Ей нужно было снять его. Сейчас же.

Пальцы не слушались, когда она расстегивала пуговицы. Ткань, прилипшая к коже, отдиралась с тихим шорохом, словно сдирая с нее и тот миг, тот почти-поцелуй. Она сбросила платье на пол, в кучу, как труп врага. Осталась в одной тонкой сорочке, чувствуя холод комнаты на своей коже. Мурашки побежали по рукам.

Она подошла к комоду и открыла его. Ряд одинаковых серых платьев, сложенных с армейской точностью, смотрели на нее пустыми глазницами. Ее униформа. Ее доспехи. Она взяла верхнее. Ткань была грубой, но знакомой. Предсказуемой.

Она надела его, и сквозь ткань все еще чувствовалось призрачное тепло его тела, стоявшего так близко. А на губах – ледяной ожог от его несостоявшегося прикосновения.

И тогда, застегивая последнюю пуговицу у горла, она поймала свое отражение в темном окне. Бледное лицо, огромные глаза, в которых плескалась непролитая буря. И по ее щеке, решительно и беззвучно, скатилась одна-единственная слеза. Она проложила чистый след по запыленной коже, как луч маяка по грязной воде.

Нина резко провела рукой по лицу, смахивая эту слабость, это предательство собственных правил. След остался, влажный и холодный.

Она глубоко вдохнула, выпрямила плечи и вышла из комнаты. Ее шаги по коридору были четкими, отмеренными. Она спустилась вниз, на кухню.

Бардак, оставленный штормом, встретил ее молчаливым укором. Сдвинутая мебель, лужи на полу, разбросанные тряпки. Хаос. Тот самый хаос, что принес с собой он.

И она набросилась на него. Не с яростью, а с холодной, нервной педантичностью. Она не просто убиралась. Она совершала ритуал. Ритуал изгнания.

Шаг первый: Вытереть пол.

Она взяла тряпку и принялась вытирать лужи. Не просто стирать воду, а выводить идеальные, сухие квадраты на деревянном полу. Каждое движение – резкое, отточенное. Она стирала следы его мокрых сапог, следы их общей ночи.

Шаг второй: Расставить мебель.

Она вернула каждый стул, каждый стол на его законное, отведенное много лет назад место. Она вставала на колени, чтобы проверить зазоры между ножками и начерченными на полу мелом метками. Все должно было быть идеально. Только идеальный порядок мог заглушить хаос в ее душе.

Шаг третий: Приготовить завтрак.

Она поставила на плиту кастрюлю с водой. Отмерила ровно семь столовых ложек овсяных хлопьев. Достала два яйца. И замерла. Два. По привычке. Потом, с резким движением, одно яйцо она убрала обратно в корзину. Одно. Только одно. Для себя.

Она стояла у плиты и смотрела, как закипает вода. А в ушах у нее стоял грохот шторма и тихий, предательский шепот: «Я не могу…»

Она сжала край стола так, что костяшки побелели. Потом взяла ложку и начала помешивать кашу. Ровно шестьдесят раз по часовой стрелке. Потом шестьдесят – против.

Ритм. Порядок. Контроль. Это было все, что у нее осталось. Единственный способ не слышать, как в соседней комнате молча разбивается чье-то сердце. И ее собственное.

Острые ракушки

Каждая ракушка – это шрам на теле океана, превращенный в драгоценность

Дождь, начавшийся после шторма, не утихал несколько дней. Он был не яростным, а унылым, настойчивым, словно сама природа оплакивала что-то безвозвратно утраченное. Именно в такое серое, тоскливое утро Нина надела свой просмоленный плащ и пошла не к маяку, а в противоположную сторону – к дому Эльзы.

Старуха жила на самом отшибе, где деревня уже переходила в дикий, поросший вереском пустырь. Ее хижина, сложенная из темного, почти черного камня, казалась продолжением скалы. Дым из кривой трубы поднимался тонкой, сизой струйкой, пахнущей не дровами, а какими-то кореньями и сушеными травами.

Нина постучала в низкую, покосившуюся дверь. Ей открылась Эльза. Лицо ее было похоже на сморщенное осеннее яблоко, но глаза – живые, пронзительные, цвета старого золота, – видели насквозь.

– Зашла, – констатировала старуха, не выражая ни удивления, ни радости. – Чай с полынью будет. От сырости.

Внутри хижина была такой же аскетичной, как и комната Нины, но ее аскеза была иного рода. Не выверенный порядок, а первобытная, почти звериная функциональность. Пучки сухих трав висели под потолком, на полках стояли глиняные горшки с мазями, на столе лежали причудливые камни и пожелтевшие кости.

Нина села на табурет, сняв плащ. Она не сказала, зачем пришла. Эльза и так знала. Она поставила между ними две глиняные чашки и налила темного, горько пахнущего отвара.

– Твои шаги стали тяжелыми, – начала Эльза, не глядя на нее, а уставившись в свою чашку. – Раньше ты ступала, как чайка по воде. Легко. Сейчас – будто якорь за спиной тащишь.

Нина молча отпила глоток. Горечь разлилась по языку, но была кстати.

– Шторм вымотал, – сухо ответила она.

– Шторм, – фыркнула Эльза. – Шторм приходит и уходит. А якорь – он остается. Он вонзается в дно и держит. Или тянет на дно. Смотря какой якорь.

Нина почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Она хотела было сказать что-то резкое, но Эльза подняла на нее свой взгляд-буравчик.

– Дай руку.

– Не надо, Эльза.

– Дашь, – старуха сказала это не как просьбу, а как приговор.

Нина, сама не понимая почему, медленно протянула ей руку. Ее ладонь, покрытая старыми мозолями и свежими царапинами, легла в сухую, шершавую, как кора, ладонь ведьмы.

Эльза долго смотрела на линии, водила по ним своим корявым пальцем. Ее лицо было непроницаемым.

– Вижу воду, – прошептала она. – Много воды. И корабль. Не твой. Чужой. Разбитый. Его выбросило на твой берег.

Нина попыталась отдернуть руку, но Эльза держала ее с неожиданной силой.

– Он не пустой, этот корабль, – продолжала старуха, и ее голос стал глухим, будто доносился из-под земли. – На нем есть груз. Тяжелый. Темный. Груз чужих теней и несделанных выборов. Он пахнет… порохом и солью. И чужими слезами.

Нина замерла. Она чувствовала, как по ее руке, через прикосновение Эльзы, будто проходит ток. Это было неприятно, жутко, но… правдиво.

– Он принес с собой бурю, – Эльза подняла глаза, и в них горел странный огонь. – Не ту, что с неба. А ту, что в крови. Бурю, что рано или поздно смоет все. Или построит новое. Смотря куда подует ветер.

– Хватит, – тихо сказала Нина, наконец вырывая руку. Ее ладонь горела. – Я не за этим пришла.

– А зачем? – Эльза снова стала просто старой, уставшей женщиной. – За мазью для спины? Ты пришла, потому что твое молчание стало тебе поперек горла. А говорить не с кем. Со мной – можно. Я ведь все равно никому не поверю.

Нина встала, ее лицо снова стало каменной маской.

– Мне пора. Маяк не ждет.

– Маяк подождет, – Эльза проводила ее до двери. На пороге она вдруг положила свою легкую, как птичья кость, руку Нине на плечо. – Девочка. Одинокая скала обрастает ракушками. Это нормально. Но некоторые ракушки – острые. Они режут. Прежде чем дать им прирасти, подумай – готов ли ты к порезам.

Нина не ответила. Она вышла на сырой, промозглый воздух и пошла прочь, не оглядываясь. Но слова Эльзы шли за ней по пятам, как ее собственная тень.

«Чужой корабль… Груз теней… Бурю в крови… Острые ракушки…»

Они были образны, туманны, как все предсказания. Но в них была ужасающая точность. Они называли вещи своими именами, теми именами, которые она сама боялась себе произнести.

И теперь, глядя на темный силуэт маяка вдали, она думала не о его свете, а о том грузе чужих теней, что теперь спал в одной из его комнат. И о том, готова ли она к порезам. Ответа, как всегда, не было. Был только ветер, дождь и тяжесть того якоря, что она теперь тащила за собой.

Нина шла обратно к маяку, и слова Эльзы висели на ней тяжелым, мокрым плащом. «Острые ракушки». Она почти физически чувствовала их на своей коже – воображаемые порезы от чужих тайн, от его боли, от собственной внезапной слабости.

И тогда, словно в насмешку, тучи над морем разорвались. Яркий, почти жестокий после дней ненастья солнечный свет хлынул на землю, заливая все вокруг золотом. Он слепил глаза, заставляя щуриться, и казался неуместным, оскорбительным в ее мрачном настроении. Природа будто говорила: «Твои бури – ничто. Мир продолжается».

Она вышла на берег, и картина, открывшаяся ей, заставила ее замереть на краю тропы.

У самого подножия маяка, на прогретых солнцем камнях, копошилась группа деревенских ребятишек. Они собирали ракушки, выброшенные штормом, и складывали их в подолы своих рубах. А посреди них, сидя на большом валуне, был Марк.

Он не строил из себя веселого дядю. Не улыбался. Он сидел, сгорбившись, его лицо все еще хранило следы вчерашней битвы с призраками. Но в его руках был моток прочной нитки и большая игла. И он… нанизывал ракушки.

Дети, обычно дикие и пугливые, толпились вокруг него, протягивая самые красивые находки.– Вот эта блестит! – кричала маленькая рыжая девчонка.– А у меня дырка уже есть! – хвастался карапуз, суя Марку почти целую ракушку-гребешок.

И он брал их. Молча. Аккуратно. Его большие, неуклюжие пальцы, способные ломать и крушить, с неожиданной нежностью подбирали хрупкие раковины. Он продевал нитку через отверстия, и на веревочке одна за другой вырастала гирлянда из перламутра и причудливых форм.

Солнце играло на перламутровых боках ракушек и на его темных волосах. Детишки смеялись, их звонкие голоса сливались с криком чаек. Это была идиллия. Та самая, что Нина видела лишь издалека, как наблюдает за жизнью с другой планеты.

И она увидела его взгляд. Он был прикован к гирлянде в его руках. Но в его глазах не было детской радости. Была та же сосредоточенность, с какой он пытался чинить замок или мыть чашку. Это была работа. Попытка создать, а не разрушить. Связать что-то хрупкое и красивое, а не разорвать в клочья.

И тут один из мальчишек, заигравшись, потянул за нитку. Гирька ракушек дрогнула, и самая большая, идеально белая раковина сорвалась и упала на камень, разбившись на несколько острых осколков.

Наступила мгновенная тишина. Малыш испуганно смотрел то на осколки, то на Марка.

А Марк… он не рассердился. Он не нахмурился. Он медленно наклонился, подобрал самый крупный осколок, острый, как бритва, и несколько секунд просто держал его в ладони, глядя на него. Он смотрел на этот осколок так, будто видел в нем всю свою жизнь – разбитую, не подлежащую восстановлению.

Потом он поднял на мальчика взгляд и очень тихо сказал:– Ничего. Бывает.

Его голос был хриплым, но мягким. Он взял другую ракушку и продолжил нанизывать.

Нина стояла в тени скалы и не могла пошевелиться. Слова Эльзы звенели у нее в ушах: «Острые ракушки». Она видела их прямо сейчас – и в его руке, и в его душе. И видела, как он, сам весь состоящий из острых осколков, пытается создать что-то цельное для этих детей.

Он не заметил ее. Он был поглощен своим молчаливым искуплением. А она, отвернувшись, пошла к маяку, оставляя его в этом пятне солнечного света, с гирляндой ракушек и детским смехом. И впервые ее собственная, выстроенная из гранита крепость, показалась ей не убежищем, а самой большой и самой острой ракушкой из всех. Такой, что резала изнутри, не давая вырваться наружу.

Нина уже почти дошла до двери маяка, когда ее окликнул тоненький, пронзительный голосок.

– Смотрите! Это тетя Нина с маяка!

Она обернулась. Рыжая девчонка, та самая, что кричала про блестящую ракушку, стояла и показывала на нее пальцем. Остальные дети, словно стайка воробьев, подняли головы. На секунду в их глазах мелькнула привычная робость перед суровой смотрительницей. Но солнечный свет и необычность ситуации сделали свое дело.

– Тетя Нина! – крикнул тот самый карапуз, что разбил ракушку. Он подбежал к ней, запыхавшийся, с сияющими глазами, и потянул ее за подол плаща. – Твой друг! Он очень хороший!

Этот простой, бесхитростный возглас прозвучал как выстрел в тишине ее души. Нина застыла, не зная, как реагировать.